убеждением, не есть один из самых славных и великих подвигов человечес-
кого духа? Ему никогда бы не подняться к добродетели, если бы он считал
смерть злом; он поднимется, если сочтет ее безразличной. Природа не до-
пускает, чтобы кто-нибудь отважно шел на то, что считает злом; всякий
будет медлить и мешкать, а сделанное поневоле, с желаньем увильнуть не
бывает славным. Добродетель ничего не делает по необходимости. (18) И
еще одно: не бывает честным то, что делается не от всей души, чему она
хоть отчасти противится. А где идут на плохое, либо из боязни худшего,
либо в надежде на хорошее, ради которого стоит однажды терпеливо прогло-
тить плохое, там сужденья человека раздваиваются: одно велит выполнить
задуманное, другое тянет назад, прочь от подозрительного и опасного де-
ла. Так и разрывается человек в разные стороны. Но слава при этом поги-
бает. Добродетель выполняет все, что решила, без разлада в душе и не бо-
ится того, что делает.
Ты же, беде вопреки, не сдавайся и шествуй смелее,
Шествуй, доколе тебе позволит фортуна! 6
(19) Но ты не будешь шествовать смелее, если считаешь беды злом. Эту
мысль нужно вытравить из сердца, не то останется замедляющее натиск по-
дозренье, и ты натолкнешься на то, на что нужно бы напасть с ходу.
Наши хотят представить уловку Зенона истинной, а вторую, ей противо-
положную, обманчивой и лживой. Я не проверяю их ни законами диалектики,
ни хитросплетеньями дряхлых ухищрений, но считаю, что неприемлем весь
этот род вопросов, когда спрошенный полагает, что его запутали, и, вы-
нужденный соглашаться, отвечает одно, а думает другое. Во имя истины
нужно действовать проще, против страха - мужественней.
(20) Я предпочел бы все, что они накрутили, распутать и разъяснить,
чтобы не навязывать сужденье, а убеждать. Войско, построенное для боя,
идущее на смерть за жен и детей, - как его ободрить? Вот тебе Фабии7,
род, взявший в свои руки войну всего государства. Вот тебе лаконяне, за-
севшие в самой теснине Фермопил: они не надеются ни победить, ни вер-
нуться, это место и будет им могилой. (21) Как ободрить их, чтобы они
телами загородили дорогу лавине, обрушившейся на весь народ, и ушли из
жизни, но не со своего места? Неужто сказать им: "Зло не может быть
славным; смерть бывает славной, значит, смерть не есть зло"? Вот убеди-
тельная речь! Кто после нее поколеблется броситься на вражеские клинки и
умереть стоя? А Леонид - как храбро обратился он к воинам! "Давайте-ка
завтракать, соратники: ведь ужинать мы будем в преисподней!" - вот что
он сказал. И ни у кого кусок не выпал из рук, не завяз в зубах, не заст-
рял в горле; все обещали быть и за завтраком, и за ужином. (22) А тот
римский вождь8, который, посылая солдат пробиться сквозь огромное вра-
жеское войско и захватить некое место, сказал им: "Дойти туда, соратни-
ки, необходимо, а вернуться оттуда необходимости нет". Видишь, как прос-
та и повелительна добродетель! Кого из смертных, запутав, вы сделаете
храбрее, кому поднимете дух? Нет, вы его сломите, ибо меньше всего можно
умалять его и насильно занимать хитроумными мелочами тогда, когда гото-
вится нечто великое. (23) Нужно избавить от страха смерти не триста 9, а
всех смертных. Как ты им докажешь, что она не зло? Как победишь предрас-
судки, если люди впитали их во младенчестве и питали на всем своем веку?
Где ты найдешь помощь? Что ты ска жешь человеческой слабости? Что ты
скажешь, дабы воспламенить людей и бросить в гущу опасностей? Какой
речью разрушишь этот единодушный страх, какими силами ума искоренишь
упорствующее против тебя убеждение рода человеческого? Будешь нанизывать
лукавые слова, сплетать каверзные вопросы? Больших чудовищ бьют большими
снарядами. (24) В ту свирепую африканскую змею 10, что была для римских
легионов страшней самой войны, напрасно метили из луков и пращей; и пи-
кой11 нельзя было ее ранить, потому что огромное тело, твердое в меру
своей величины, отбрасывало и железо, и все, что метала человеческая ру-
ка; только огромными камнями сломали ей хребет. А сражаясь со смертью,
ты посылаешь такие малые стрелы? Хочешь встретить льва шилом? То, что ты
говоришь, остро. Но нет ничего острее ости на колосе. Есть вещи, которые
как раз тонкость и делает бесполезными и никчемными. Будь здоров.
Письмо LXXXIII
Сенека приветствует Луцилия!
(1) Ты велишь, чтобы я описывал тебе каждый мой день, и притом с на-
чала до конца. Хорошего ты мнения обо мне, если думаешь, что мне за весь
день нечего скрывать. Так и надо жить, словно мы на виду; и думать надо
так, словно кто-то может заглянуть в глубь нашего сердца. И правда мо-
жет! Что пользы утаить то или другое от человека? Для бога все настежь!
Он присутствует в наших душах, проникает в наши замыслы. Я сказал "про-
никает", будто он когда-нибудь отлучается. (2) Ладно, я выполню твой
приказ и охотно напишу обо всем, что я делаю и в каком порядке. Буду те-
перь все время за собою наблюдать и проверять каждый мой день - дело
весьма полезное. Оттого мы и становимся такими скверными, что никто не
оглядывается на свою жизнь. О том, что придется делать, мы думаем, да и
то редко, а о сделанном и не думаем\, - хотя как раз прошлое подает со-
веты на будущее! (3) Нынешний день остался цел, никто не отнял у меня и
часа, и я разделил его между постелью и чтением, оставив лишь немного на
телесные упражненья. За это я должен быть благодарен старости: они обхо-
дятся мне совсем недорого, я устаю, едва начав двигаться, а усталость -
цель всяких упражнений, даже самых усиленных. (4) Ты спрашиваешь, кто
мой прогимнаст2? С меня довольно Фария, прелестного, как ты знаешь,
мальчика; но и его я заменю. Мне уже нужен кто-нибудь помладше. Правда,
Фарий говорит, что у нас с ним одинаковый "кризис" - у обоих выпадают
зубы. Но я, бегая с ним, едва могу за ним угнаться, а скоро и совсем не
смогу: вот видишь, как полезны ежедневные упражненья. Разрыв между нами,
идущими по разным дорогам, растет очень быстро; он поднимается, между
тем я спускаюсь, а ты сам знаешь, насколько одно быстрее другого. Впро-
чем, я солгал: наш возраст уже не спускается, а падает. (5) Ты спросишь,
чем кончилось наше сегодняшнее состязание? Тем, чем редко кончается у
бегунов: ничьей. Потом, больше устав, чем поупражнявшись, я погрузился в
холодную воду (она у меня называется не слишком теплой). Я, завзятый лю-
битель холодных купаний, я, в январские календы приветствовавший Еврип и
на новый год загадывавший не только что-нибудь читать, писать и гово-
рить, но и нырять в источник Девы, - перенес лагерь сперва к Тибру 3, а
потом к собственной ванне, которую, когда я совсем крепок и все делается
на совесть, согревает только солнце. Теперь мне уже недалеко и до бани.
(6) Потом я завтракал сухим хлебом, не подходя к столу, так что после
завтрака незачем было мыть руки. Сплю я мало. Ты знаешь мой обычай засы-
пать ненадолго, как будто выпрягаясь из повозки. С меня довольно перес-
тать бодрствовать; иногда я замечаю, что спал, иногда только догадываюсь
об этом. (7) Но вот донесся шум цирковых игр; внезапный крик толпы уда-
рил мне в уши, но не сбил моих размышлений и даже не прервал их. Гул я
переношу терпеливо: когда сливается много голосов, это для меня все рав-
но что плеск потока, или шорох леса под ветром, или любой другой шум,
лишенный смысла.
(8) К чему же я теперь прилежу душою? Вот к чему. Со вчерашнего дня
меня занимает мысль, ради чего это самые разумные мужи подыскивали для
важнейших вещей пустые и путаные доказательства, которые при всей их ис-
тинности, так похожи на ложь. (9) Зенон, великий муж основатель нашей
школы, столь стойкой и незапятнанной, хочет отпугнуть нас от пьянства.
Послушай, какие он строит умозаключения насчет того, что человек добра
не бывает пьян: "Пьяному никто не доверит ничего тайного; человеку добра
тайны доверяют, значит, человек добра не бывает пьян". А вот как потеша-
ются над этим хитрым заключением, сопоставив с ним подобное же (довольно
будет привести одно из многих): "Спящему никто не доверит ничего тайно-
го; человеку добра тайны доверяют, значит, человек добра не спит". (10)
Посидоний защищает нашего Зенона единственным возможным способом, но и
так, на мой взгляд, его не защитить. Вот что утверждает Посидоний:
"пьяный" говорится в двух смыслах, - и о том, кто не в себе от выпитого
вина, и о том, кто постоянно напивается и подвержен этому пороку. Зенон
имеет в виду не того, кто напился, а того, кто постоянно напивается: ему
не доверят тайны, которую он может разгласить во хмелю. (11) Это невер-
но. Ведь первое умозаключение относится к тому, кто пьян сейчас, а не к
тому, кто будет пьян. Ты согласишься, что между пьяным и пьяницей -
большая разница: пьяный, может быть, пьян впервые и не подвержен этому
пороку, а пьяница нередко бывает и не под хмелем. Вот я и понимаю это
слово так, как велит обычное его значение, особенно если его употребил
человек, проповедующий точность и взвешивающий слова. Прибавь к этому,
что Зенон, понимая так это слово и желая, чтобы мы его так понимали, сам
двусмысленностью искал возможность подвоха, - а этого нельзя делать, ес-
ли ищешь истину. (12) Но пусть он даже и имел в виду такой смысл; второе
утвержденье, - будто привыкшим пьянствовать не доверяют никаких секре-
тов, ложно. Подумай сам, как часто солдатам, вовсе не всегда трезвым, и
военачальник, и трибун, и центурион поручают такое, о чем надо молчать.
Готовя убийство Гая Цезаря (того, который захватил государство, взяв
верх над Помпеем), Тиллию Цимбру4 доверяли не меньше, чем Гаю Кассию.
Кассий всю жизнь пил только воду, Цимбр не знал удержу ни в пьянстве, ни
в ссорах. Насчет этого он и сам шутил: "Как мне перенести, чтобы надо
мною был кто-то, если я и вина не переношу?" (13) Пусть каждый назовет
известных ему людей, которым вино нельзя было доверить, а тайну - можно.
Но один пример, который пришел мне на память, я приведу, чтобы он не за-
былся: ведь в жизни всегда пригодятся славные примеры, и не всегда за
ними нужно обращаться к старым временам. (14) Блюститель Города Луций
Писон5 как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян; большую часть
ночи он проводил в попойке, потом спал до шестого часа (это и было его
утро). Но свои обязанности по охране Города он выполнял весьма прилежно.
Ему давали тайные поручения и Божественный Август, когда сделал его на-
местником Фракии, которую он усмирил, и Тиберий, когда, отправляясь в
Кампанию, оставлял в Городе многое, что было ему подозрительно и нена-
вистно. (15) Позже - потому, я думаю, что ему так повезло с пьяницей Пи-
соном, - он назначил городским префектом Косса, человека степенного,
скромного, но всегда хмельного, так что порой его выносили из сената,
куда он являлся с попойки и где засыпал непробудным сном. И однако Тибе-
рий своей рукой писал ему много такого, что не считал возможным передать
даже через собственных прислужников. И ни одной тайны - ни государствен-
ной, ни доверенной частным лицом - Косе не разболтал. (16) Стало быть,
надо покончить с разглагольствованиями насчет того, что, мол, душа, по-
бежденная хмелем, над собою не властна; что как от винного сусла лопают-
ся бочки и отстой, лежавший в глубине, силою жара вздымается вверх, так
и в нас, когда бродит вино, все скрытое в глубине поднимается и выносит-
ся наружу; что, нагрузившись сверх меры неразбавленным вином, люди не
могут удержать в себе ни пищу, ни тайну и выкладывают все - и свое, и
чужое. (17) Хоть такое и бывает часто, но не реже и мы обсуждаем самые
насущные дела с теми, за кем знаем пристрастие к выпивке. Значит, ложен
этот выставляемый в защиту Зенона довод, - будто тому, кто привык напи-
ваться, ничего нельзя доверить по секрету.
