радовались объятиям Змея! И ходили в золоте-серебре, в драгоценных
нарядах... пока не прискучивали.
Говорят, от них-то пошло новое колено Людей, изрядно похожих на
Волоса. Они не злобны по сути, но предпочитают, чтобы за них думал и
выбирал кто-то другой. А ведь злой воле легче легкого утвердиться там, где
нет своей собственной. Вот почему до сего дня гораздо больше творящих зло
по глупости или по трусости, чем настоящих злодеев.
Однажды Морана смекнула, что Волос так и не вспомнит ее поручения, и
молвила:
- Ну, довольно! Подставляй-ка спину, бездельник! Поднимешь меня на
гору, сама пойду лед добывать...
- А ну его, этот лед, - заартачился было Скотий Бог. - Не полечу,
неохота.
- Ты мне перечить собрался? - взъярилась Морана. - Подставляй,
сказываю, хребет! А не то в козявку ничтожную превращу!
Змей Морану боялся, знал - не хвасталась, могла и превратить. Дал
себя оседлать, взмахнул крыльями, полетел. Покорно занес мерзкую ведьму,
как было приказано, на макушку самой высокой горы. Уселся ждать на
скале... и надо же, тотчас разглядел далеко-далеко босоногую молодую
девчонку, шедшую с корзиночкой через лес. И мигом утратил свой невеликий
разум Скотий Бог, Волос-богатый. Распластал перепончатые широкие крылья -
и слыхом не слыхал, как кричала вслед, звала его злая Морана.
Девчонка же была не кто иная - Киева молоденькая невеста. Спешила к
любимому в кузницу, несла добротную снедь: мягкий хлеб, узелок свежего
творога. Вдруг прошумело что-то над лесом, и, отколь ни возьмись, вышел
встречь из кустов разодетый красавец:
- Пойдем со мной, девица! Назовешься моей, а уж я тебя награжу...
Скольким девкам подобной речи было довольно! Но невеста кузнеца
только попятилась:
- Безлепое слово молвишь, удалец незнакомый... Есть у меня любимый
жених, его и целовать стану, он меня и женой назовет...
Не привык Змей к твердости девичьей, не понял отказа.
- А мы жениху не скажем, - заулыбался в сотню зубов. - Я тебе дорогие
подарки стану носить...
Но девчонка разговоров разговаривать больше не стала: подхватила
подол да как порскнула с тропы в непролазную чащу, через валежины, по
кустам!
- Постой, красавица, - протянул руки Волос, погнался. Но тут уже
встал за Киеву невесту Леший, сбежались проворные лешачата, которым она
немало оставляла на пеньках пряников и сластей. И вцепились в Змея колючие
ветви кустов, вздыбили корни поваленные деревья, опутал ноги жилистый
вереск. Еле-еле продрался он на опушку и увидал: далеко убежала гордая
девка, вот-вот укроется в кузне с краю болота, где проточился Черный
Ручей.
Рассерженный Змей ударился оземь, вновь обернулся дивом летучим,
ринулся вслед. И, пожалуй, успел бы схватить - но на крик невесты, на шум
разбойничьих крыл выбежал из кузни жених. Саженного росту, да с молотом и
клещами в руках. Девчонка за него спряталась, что за надежную стену. И
почему-то Змея робость взяла при виде молота и клещей.
Втянул он хищные когти, отвернул опричь, сел на лугу. Подошел,
переваливаясь на коротких лапах:
- Ты кто таков, чтобы дорогу мне заступать?..
- Я жених ей, - ответил кузнец. - Кием меня прозывают. А ты, Скотий
Бог, почто беззаконничаешь?
Никто еще не осмеливался так Змею дерзить. Совсем растерялось
чудовище, заморгало бестолковыми радужными глазами:
- А я что хочу, то творю, потому что я сильный! Вот посмотри!.. -
поднял серый камень, стиснул чешуйчатой лапой, только крошки посыпались: -
Вот и весь мой закон!
- Эка невидаль, - усмехнулся кузнец. - Подумаешь, расколол! Ты так
камень сожми, чтобы вода потекла.
Перенял у невесты корзиночку, вынул ком творога - сыворотка закапала
наземь. Струсил, попятился Змей... но тут же снова приободрился:
- Зато я могу все озеро выпить! Меня Цмоком зовут, по-вашему Сосуном.
У тебя так не получится.
Пожал Кий плечами. Вынес лопату, поплевал на ладони и молча принялся
копать канаву в земле. Любопытный Змей скоро не выдержал:
- Что ты там такое копаешь?
Кий ответил:
- Хочу Океан-море выпить, да лень наклоняться. Вот окопаю и
подниму...
Больше прежнего задумался Волос, заскреб когтями затылок:
- А можешь ты камень кверху кинуть, как я? Я бывало кидал, полдня не
ворочались...
И тут не дрогнул кузнец. Взял остывшую крицу железа, выплавленную
вчера, стал подкидывать на ладони и смотреть внимательно вверх. Посмотрел
вверх и Волос, но ничего особенного не заметил, кроме грозовой тучи,
медленно вздымавшейся из-за небоската. И осерчал:
- Куда ты уставился? Кидай, коли умеешь, а то я тебя съем!
- Погоди, дай тучи дождаться, - молвил кузнец. - То Перун едет, мой
побратим. Он у меня в кузнице молотом бил, ему железо сгодится...
И словно в ответ, вдалеке зарокотал гром, метнулась быстрая молния...
- Какая блестящая!.. - ахнул в восторге Змей. Никогда еще он не видел
грозы. Подпрыгнул, расправил крылья и полетел прямо в тучу - ловить
блестящие молнии. Забыл уже и про кузнеца, и про невесту.
Сказывают, Перун его не погнал, и Волос до вечера забавлялся, летал
взапуски с его колесницей, купался в струях дождя. Золотую секиру,
впрочем, сын Неба ему так и не подарил, сколько Змей ни выпрашивал. Как
прежде Даждьбог, Перун повел непонятные речи, мол, ни твое, ни мое...
одним словом, пожадничал. А поздно ночью, когда голодный и уморившийся
Змей отправился вечерять и спать в родные пещеры, на него с неприступной
горной вершины не своим голосом закричала злая Морана, которую он еще до
рассвета занес туда, да и позабыл. Говорят, мало не погибла колдунья от
золотых солнечных лучей, от дальних отблесков молний.
ПОХОРОНЫ ОТЦА
Устал отец Кия ходить по Земле, прилег умирать. Еще попросил сыновей
вывести его в чистое поле, с трудом поклонился на все четыре стороны:
- Мать сырая Земля, прости и прими! И ты, батюшка белый свет, широкое
Небо, прости, коли обидел...
И лежал на лавке у очага спокойный, легкий и светлый, как многие
старики, прожившие по Правде. Не обижал ведь ни человека, ни зверя, не
оскорблял великих и малых Богов. Сыновья - двое старших, женатых, и
молодой Кий - позаботились о родителе: умыли родниковой водой, разобрали
над смертным ложем дерновую крышу избы, чтобы свободно вылетела душа, не
мучила тело. А потом сквозь дыру протащили наружу мохнатого черного пса.
Ибо черный друг-пес незримо встречает праведные души, сопровождает и
охраняет по дороге в ирий. Людям, привычным к охоте и лесу, мыслимо ли в
подобный путь без собаки!
И вот изронил душу отец, и задумался старший из братьев, как лучше
уважить его, как погрести. Думал, думал, наконец решил доверить его тело
Земле, всеобщей Праматери:
- Она родила, ей и честь.
Но пришла туманная ночь, и отец явился сыну во сне:
- Не клади меня, дитятко, в сырую могилу, не присыпай желтым песком:
защекочут меня там черви, изъедят ползучие гады...
Закручинился старший, пошел к среднему:
- Не хочет отец наш лежать под спудом земным. Думай ты, брат, как нам
поступить.
Крепко взялся за ум второй сын и к вечеру молвил:
- Схороним батюшку в лесу, в дупле великого дерева! Мы все от
деревьев - пусть к пращурам припадет.
Но слетела темная ночь, и все повторилось. Явился сыну отец печальнее
прежнего:
- Не клади меня, дитятко, в лесное дупло. Не смогу я там спать,
закусают пчелы и комары, зверь косточки потревожит...
Пришлось думать младшему брату, кузнецу Кию. А у кузнеца известно,
что на уме: молот, да наковальня, да жарко пышащий горн.
- Сложим батюшке, - приговорил Кий, - честный погребальный костер.
Пусть возносится с дымом прямо в ирий, на остров Буян!
Пала ночь, и отец пришел к Кию светлым и радостным:
- Спасибо, сынок, вот уважил, так уж уважил! Стану спать крепко и
безмятежно, точно дитя в колыбели!
Рассказал Кий братьям свой сон, и братья вздохнули легко, наконец-то
проведав волю отца. Взялись втроем за работу и скоро сладили умершему
последний земной дом-домовину: дощатую легонькую избушку, приподнятую на
столбиках, чтобы лучше горела. Уложили тело отца, оставили милодары -
горшочки со сладкой кашей на ягодах и меду, вышитые одежды, крепкие
башмаки. Положили лук, колчан и копье: пусть вволю бродит-гуляет батюшка в
небесных лесах, пусть увидят Дочь с Матерью, славные Рожаницы - охотник
пожаловал. Пусть приветят его, позволят выстроить избу рядом с
прадедовскими, под кроной вечного Древа...
А чтобы не задержалась Смерть в доме, ударили топором по лавке, на
которой умер отец. Топор свят, он подобен секире Перуна, возжигающей новую
жизнь. Не зря лезвия топоров украшают символами Грома и Солнца, не зря
носят крохотные топорики-обереги. Смерть и всякая скверна пугается топора,
если достойная рука поднимает его и чертит Солнечный Крест. Осенить этим
знаком больного, и выздоровеет...
...Вот обложили домовину горючим сухим хворостом и еще устроили краду
- увитую соломой изгородь кругом костра. Жарко вспыхнет солома и не
позволит увидеть смертным глазам, как раскроются двери в иной мир, как
шагнет в него покинувшая тело душа...
Старая мать и жены-красавицы между тем приготовили поминальную кашу,
напекли румяных блинов, созвали родню. И вот Огонь, рыжекудрый Сварожич,
легко охватил сухие поленья. Когда же все прогорело, Люди залили угли
брагой и квасом, стали носить землю и камни, пока не получился курган.
Потом затеяли тризну - игры и состязания. И наконец начали пир, веселый и
шумный, с задорными прибаутками и смешными рассказами о молодости
умершего.
Ибо мертвых тяготят горе и слезы живых, мертвые любят, чтобы над
могилами веселились, пили и ели. На поминальных пирах всегда кладут ложки
вверх чашечками, чтобы души прапрадедов, незримо собравшиеся за стол,
отведали вкусную снедь. Вот откуда поныне обычай ставить возле могил еду,
хмельное питье. А прибаутки и смех - это ли не победа над болью и страхом,
это ли не жизнь, не продолжение жизни? А не затем ли жили пращуры и что-то
доброе делали на зеленой Земле, чтобы продолжиться, как зернышко в пашне,
стеблями и колосьями, ветвями и могучими стволами нового поколения?
Умершим скучно без живых, живым пусто и сиротливо без мертвых. Не
помнящему дедов-прадедов некого кликнуть в тяжкий миг на подмогу, он
одинок. Зато к памятливому тотчас слетят, ободрят, утешат, посоветуют,
предрекут судьбу. Ушедших прародителей рекут еще Чурами или Щурами, и вот
почему дети до сего дня восклицают в игре:
- Чур меня!
И сами не ведают часто, что это значит:
- Оборони меня, предок!
От нечисти, крадущейся в безлунной ночи, от злого врага, от худых
помыслов и проклятий, от сглаза и порчи, от лихой лихорадки, трясовицы и
огневицы - оборони!
И, говорят, не бывало, чтобы прадед не поспешил на помощь потомку,
свято сохранившему память.
...Но есть между мертвыми и позабытые, чью могилу забросили,
заровняли по злой воле, да просто по глупости. Есть и такие, кому жестокие
Люди совсем не дали погребения: бросили тело и безразлично ушли. А
скольких погубили, замучили, скольких довели до того, что те сами оборвали
свою жизнь! И если поруганный был при жизни не из кротких, склонных
прощать - он может вернуться для укоризны, а то и для отмщения. Вот почему
опасаются Люди выходцев из могил, вот почему не всякий отважится пойти
ночью на кладбище. А ну как скользнет между холмиками бесплотная тень,
дохнет ледяным холодом, незряче вглядываясь в лицо:
