охаживать его по бокам:
- Будешь помнить, беспамятный! Будешь помнить, что тебе говорят!
Съежился Змей в темном углу, в третий раз залился слезами:
- Улечу от тебя на небо, к Даждьбогу! Он добрый!..
Вот когда страшно сделалось лютой ведьме Моране. Поняла, что не
превозмогло ее мертвое зло добрых живых начал, из которых создан был Змей.
Ведь и та гулящая баба не такова родилась. А ну вправду переметнется к
Сварожичам...
Вмиг сменила Морана гнев на милость, приголубила Волоса, налила
ведерную чашу теплого молока, сбила яичницу из сорока яиц, заправила
салом. Вылакал Змей молоко, досуха облизал сковородку... забыл все обиды,
разлегся вверх животом, глаза блаженно прикрыл. А злая Морана его зубастую
голову на колени к себе уложила, принялась под подбородком чесать:
- Ты меня слушайся. Я тебя научу, как у Даждьбога игрушку блестящую
отобрать.
Змей обрадовался:
- Правда научишь? - но тут же сунул в перемазанный молоком рот палец
со страшенным отточенным когтем, наморщил узенький лоб, тщетно силясь
что-то припомнить: - А он говорил... ни твое, ни мое... Всем поровну
светит...
- Всем поровну? - усмехнулась Морана. - Ему, жадному, просто делиться
не хочется. А ты, глупый, и слушаешь.
- Я думал, он красивый и добрый, - огорчился легковерный Змей. - Он
мне рассказывал...
- Теперь я буду рассказывать, - перебила Морана. - Говорил ли он тебе
о золоте и серебре, о дорогих блестящих каменьях? Это занятнее, чем про
луга и леса. А про девок красных хочешь послушать?
- Хочу! - закричал Змей на всю пещеру. - Хочу!..
ЛЕШИЙ
Беспутная баба, чей волос украла злая Морана, так и не сведала о
пропаже. Гулехе не было дела даже до собственного дитяти - все бы пиры,
все бы наряды, все бы дорогие бусы на грудь. Так и подросла ее девочка,
никогда не сидевшая на отцовских коленях, подросла неухоженная и
нелюбимая. Только слышала от матери - отойди да отстань. И вот как-то раз
наряжалась та для заезжего друга, для гостя богатого. А девочка, на беду,
все вертелась подле нее, тянулась к самоцветным перстням, к заморскому
ожерелью... и нечаянно уронила на пол шкатулку. Мать ей в сердцах -
подзатыльник:
- Да что за наказание! Хоть бы Леший тебя увел в неворотимую
сторону!..
И только сказала, как будто холодный вихрь прошел по избе. Сама собой
распахнулась дверь, и девочка, вскочив, побежала:
- Дедушка, погоди! Дедушка, я с тобой, погоди!..
Известно же, материнское слово - нет его крепче, как приговорит мать,
все сбудется. Благословит - так уж благословит, проклянет - так уж
проклянет. Даже Боги, бывает, перед ее властью склоняются. И вот не
подумавши брякнула горе-мать тяжелое слово, да не в час и попала.
Опамятовалась, кинулась следом:
- Стой, дитятко! Стой!
Куда там. Бежала девочка, словно кто ее нес, лишь пятки резво
мелькали:
- Дедушка, погоди...
Кто-то был вблизи на коне, хлестнул, поскакал. Но и конному не
далась. Скрылась детская рубашонка у края опушки, затих в лесу голосок...
поминай, как звали! Пала наземь глупая баба, завыла, стала волосы рвать.
Да поздно.
Тут припомнили мужчины-охотники, как ходили в тот лес за зверем и
птицей и как порой не могли отыскать тропинку назад, плутали кругами и
выходили к одной и той же поляне... Как отзывалось эхо лесное знакомым
вроде бы голосом, и человек бежал, спотыкаясь, между обросшими мохом
стволами, не ведая, что уходит все дальше, а под ногами злорадно чавкала
болотная жижа, и чей-то насмешливый хохот слышался то близко, то далеко...
И наконец смекал заблудившийся, что это обошел его Леший. Обошел, положил
невидимую черту - не переступить ее, не выйти из круга. Хорошо тому, кто
сумеет отделаться, кто знает, что надобно вывернуть наизнанку одежду,
переменить сапоги - правый на левую ногу, левый на правую. Сгрызть зубок
чесноку или хоть помянуть его, а самое верное - выругаться покрепче.
Бранного слова Леший не переносит, затыкает уши, уходит... Пропадет морок
- и окажется, что охотник метался чуть не в виду жилья, в трех соснах, в
рощице ближней!..
Стали вспоминать девки и бабы: ходили ведь за грибами, за ягодами, и
бывало - встречали в лесу кого-нибудь из добрых знакомых, вроде соседского
дядьки, затевали беседу, уговаривались идти вместе домой. И вот идут,
идут, вдруг спохватятся - ни тропы, ни соседского дядьки, болото кругом
непролазное или крутой овраг впереди, и уже Солнце садится...
Жутко!
Но если по совести, бывало так большей частью с теми, кто плохо чтил
Правду лесную. Не оставлял в бору первую добытую дичь Лешему в жертву. Не
приносил в лес посоленного блина в благодарность за ягоды и грибы...
Совсем другое дело - те, кто, лесом живя, умел с ним поладить. Вот
хотя бы Киев отец. Как-то, едучи с торга домой, услыхал в чаще стон. Что
делать? Призадумаешься! Ведь учен был, как все, в детстве родителями: не
ровен час, доведется услышать в лесу детский плач или жалобный
человеческий крик - беги прочь без оглядки. Это Леший заманивает,
притворяется. Решишься помочь, сам пропадешь. Вот и выбирай. И страшно, и
совесть, того гляди, без зубов загрызет. Все же слез с телеги старик,
привязал послушную лошадь и побрел туда, откуда слышался стон. А надобно
молвить, как раз накануне гудела в лесу свирепая буря, роняла вековые
деревья, и Люди судили: не иначе, Лешие ссорятся. Старец и вправду
вскорости вышел к великому буревалу. Лежали гордые сосны, вырванные с
корнями, лежали стройные ели, не успевшие сбросить красные шишки...
Едва-едва перелез через них отец кузнеца. Прислушался - стон вроде ближе.
Стал смотреть и увидел в кустах доброго молодца, крепко связанного по
рукам и ногам. Распутал его старик, принялся трепать по щекам, обливать
ключевой холодной водицей, а сам думает: как же до телеги-то донесу?..
Наконец молодец зашевелился, раскрыл глаза - зеленые-презеленые, ярко
горящие в лесных потемках! Тут и пригляделся старик: всем парень хорош,
только почему-то у него левая пола запахнута за правую, не наоборот, как
носят обычно, и обувь перепутана, и пояса нет... Решил было старый - от
Лешего уходил человек. Но пригляделся еще - батюшки! - волосы-то у парня
пониже плеч и зеленоватые, что боровой мох, а на лице - ни бровей, ни
ресниц, лишь бородка, и ухо вроде только одно - левое...
Совсем струсил старик, понял: не человека избавил, самого Лешего
выручил из беды. Что делать?.. А Леший встал, отряхнул порты и поклонился
до самой земли:
- Спасибо, старинушка! Из чужих лесов находники-Лешие меня одолели,
побили втроем, связали да бросили. От самых Железных Гор, слышно, явились.
Хотели, чтоб я, связанный, угодил под грозу, сделался навек росомахой...
Чего желаешь - проси!
- Да я ведь... - оробел Киев отец, - я же не за награду... я так
просто...
А сам боком, боком - к телеге. Не заметил, как и валежины перемахнул.
Леший захохотал вслед, засвистел весело:
- Добро, старинушка! Будет твоя скотина сама ходить в мой лес
пастись, сама возвращаться, ни один зверь не обидит!
Тогда, говорят, оглянулся старик и увидел, как вышел из чащи великий
медведь. Молодой Леший вскочил на мохнатую бурую спину, поехал, что на
коне...
И действительно, с того самого дня весь род старика не знал больше
заботы с коровами, норовящими разбрестись в березняке, уйти в непролазную
глушь волкам на потребу. Никто не пугал дочек с малыми внучками,
собравшихся по грибы, вышедших лакомиться смородиной и румяной брусникой.
Никто не морочил охотников, не отводил им глаза. Наоборот: ягодные поляны
так и распахивались перед добытчицами, зверь будто сам шел навстречу
честной стреле и скоро снова рождался, отпущенный из ирия... Но и Люди не
забывали про хлеб-соль для Лешего, не забывали поблагодарить Диво Лесное,
поднести блина-пирожка. Не ругались под деревьями и всегда тушили костры:
Лешему не по нраву горячие головешки, может обидеться...
А пришлые Лешие, что связали зеленоокого молодца, поселились в другом
лесу, опричь Киева рода. Выиграли, говорят, у прежнего хозяина в свайку.
Вот из них-то один девочку и увел.
КУЗНЕЦ И ЛЕСНОЙ СТРАХ
Плакала, плакала горе-мать, сама сгубившая дочку... к кому идти за
подмогой? Добрые Люди опять надоумили: к кузнецу Кию. У него, дескать,
работник служил, Банника драчливого не побоялся. А коли работник таков,
каков сам-то хозяин? Неужели Лешего не осилит?
И баба-гулена взялась, хоть поздно, за ум. Решилась дочку вернуть.
Помолилась Солнцу небесному, увязала в беленький узелок перстни-жуковинья
и самоцветные бусы - и к Кию со всех ног:
- Возьми, кузнец, серебро, возьми золото, возьми дорогие каменья,
только пособи дитя домой воротить! Твой батюшка Лешего знает...
- Это в другом лесу Леший, - покачал головой Кий. - Ладно, попробую
тебе помочь, не знаю только, получится ли. Ты камни-то спрячь...
Стал он снаряжаться. Взял рогатину на крепком ясеневом древке, с
серебряной насечкой у жала, взял охотничий нож - вместе с Перуном они его
выковали, когда расставались. И еще оберег - громовое колесо о шести
спицах-лучах, сработанное из светлого серебра. Кий надел его на плетеный
шнурок и спрятал за пазуху. Велел женщине сказывать, по которой тропе
убежала пропавшая девочка... горе-мать залилась слезами, но сумела
объяснить внятно. Выслушал ее Кий и отправился в лес. По дороге сорвал
гроздь спелой калины, понес с собою. Улыбнулся любопытному горностаюшке,
прыгнувшему на тропу.
Долго ли шел, коротко ли... Вела его тропа верховым
бором-беломошником, каменными холмами, откуда было далеко видно кругом:
густые кудри вершин и стволы в жарких медных кольчугах, тихие лесные озера
и радуги, дрожащие над перекатами. Красные гранитные скалы и само далекое
море в зеленом кружеве островов, безмятежное к исходу теплого дня...
Потом отступили холмы, и места сразу сделались глуше: зачавкало под
ногами, встали по сторонам безмолвные черные ели. По макушкам еще
скользили солнечные лучи, но впереди, над тропой, начал собираться
вечерний туман. Невольно подумалось Кию - сюда, на самое лесное дно,
Даждьбог-Солнышко если когда и заглядывал, то разве что в полдень.
Вспомнил Кий светлого Сварожича, Подателя Благ... и вовремя спохватился:
тропа-то где? Оказалось, уже соступил, уже начал кто-то с толку сбивать.
Еле-еле вернулся Кий на тропу, и, что таить, сделалось ему жутковато. Ну
да не с полдороги же поворачивать.
- А невеселые тут места, - сказал он громко вслух. - Небось, прежний
Леший не так и досадовал, что проиграл!
Метнулась из чащи сова, чуть не задела крылом...
Как раз к темноте вышел Кий на поляну, где разделялась тропа: направо
пойдешь - в топь попадешь, налево пойдешь - из болота не выберешься. Здесь
Кий остановился. Набрал сухого валежника, высек Огонь, давай костер
возгнетать. Устроился же он на самой росстани - там, где расходились две
тропки. А просить позволения у Лесного Хозяина и не подумал. Рассудил так:
осердится - верней припожалует. Повечерял салом да хлебом, пожевал на
заедку кислый леваш из сушеной тертой черники - и лег, завернувшись в
теплый меховой плащ, но глаз не сомкнул. Стал Лешего ждать.
Всем ведомо, как гневается Леший, когда в его владениях укладываются
спать на тропе. А уж на росстани, да не спросясь!.. Вот приблизилась
черная полночь, безвременье, когда сменяются сутки, и вдруг безо всякого
