- Вставай-ка, новая корова со двора убежала...
Может, конечно, и невзлюбить какое животное, начать обижать. Но тут
уж и человеку сметка не в грех. Увидел, что Домовой кошку оземь метнул -
тотчас же оговори его, усовести:
- Зачем бьешь? Без кошки что за изба? Эх ты, хозяин!
И не бывало, чтобы не понял. Оттого зовут еще Домового -
дедушка-суседушка. Обликом он чаще всего схож с самим хозяином дома,
только мал ростом и весь в шерсти. Он родич Дворовому, Овиннику, Баннику,
но добрее их всех, ведь он к Людям всех ближе, в самом жилом месте живет,
под печкой в избе. Овинник из овина - тоже свой, но все же подальше. А
Банник и вовсе диким бывает, ведь баня ставится чаще всего за пределом
двора, где-нибудь на бережку. Еще шаг, и вода с ее Водяным, поле с его
Полевиком, лес с его Лешим - совсем не обжитые, чужие места!
Случалось, примученный Банником человек бежал в чем мать родила мимо
овина и звал на бегу:
- Овинник, батюшка, заступись!..
И Овинник выскакивал на подмогу. Но бывало, и сам пакостить начинал.
И уж нету хуже несчастья, чем прогневить Домового, поссориться с ним...
Если бы прежний дом Кия остался целым и населенным, если бы просто
отделилась, как это бывает, молодая семья от отеческой - при закладке
новой избы отрубили бы голову петуху, чтобы не только умилостивить
древесные души, но и населить избу новорожденным Домовым. Однако от
прежнего жилища осталась лишь груда бревен, прогоревших насквозь, и
слышали Люди, как сирота-Домовой обходил застывшие угли, вздыхая и
горестно бормоча. Минует время - совсем страшно станет мимо ходить. Решил
Кий пригласить Домового к себе в новый дом жить. Но прежде проверил,
доброй ли получилась изба, удовольствовалась ли конским черепом и
угощением, не потребует ли еще подношений, чьей-нибудь головы.
На первую ночь в доме заперли курицу с петухом. Утром, когда взошел
Месяц, петух из-за двери приветствовал его радостным криком. Никто не
тронул его, не придушил, не обидел. На вторую ночь пустили через порог
кота с кошкой и поутру обрели обоих живыми. Потом в доме ночевал
поросенок, за ним овечка, телка и конь - тот самый белый жеребец,
указавший доброе место. И лишь на седьмую ночь вошел в избу хозяин-кузнец
с огнем для печи и с тестом в квашне, чтобы сытно жилось.
Он еще обошел свое прежнее жилище посолонь, волоча хлебную лопату,
показал посоленную краюшку и трижды позвал:
- Дедушка Домовой! Выходи, поедем домой!
После третьего раза лопата отяжелела в руке. Кий осторожно тащил ее
по сугробам до нового крылечка - не передумал бы Домовой, не убежал бы
назад на развалины. Но нет, мохнатко сидел смирнехонько, держался за
черенок, только сопел. Кий торжественно внес его в избу:
- Поди, дедушка-суседушка, с женой, с малыми ребятами, в новый сруб,
в новый дом да к прежним Людям, к старой скотинушке!
Положил Домовому в подпол хлеба, горячей каши, ковшичек меду. Раскрыл
дверь, бросил в избу свернутую веревку и вошел, держась за нее. Так,
говорят, иные влезали прежде на Небо, в новый неведомый мир. Снаружи
взялась за веревку жена, Кий втянул внутрь и ее. И вот затеплили в новой
печи живое новое пламя, добытое трением, как и Боги некогда поступили,
уряжая Вселенную. Дрова горели ровно и ясно, новенький горшок, впервые
доверенный Огню, не растрескался, уцелел. И когда посадили выпекаться
хлебы в хлебную печь, у всех макушечки наклонились вовнутрь, а не наружу,
пообещали Киеву дому прибыток и счастье, потому что жил он по Правде, в
ладу с Огнем, Землей и Водой.
Еще оставалось дождаться, какой самый первый гость пожалует на порог.
Если добрый, хозяйственный человек, значит, доброй будет жизнь новоселов.
Если же подошлет злая Морана кого-нибудь никчемного, разучившегося
домостройничать - не оберешься беды!
Но об этом уж позаботились Киевы соседи, сами видевшие от кузнеца
немало добра. Едва взошел полноликий Месяц, постучался в двери старый
старинушка, глава многочадной семьи, водивший крепкую дружбу еще с Киевым
отцом. Вошел в избу, неся дорогой подарок - хлеб-соль:
- С новосельем, кузнец!
ДЕТИ
В новом доме у Кия родились дети: первенец-сын и ясноокая дочка.
Рожала молодая кузнечиха на руках у мужа и опытной бабы, приглашенной
тайком, чтобы никто злой не проведал да и не сглазил юную мать. Рожала не
в доме - в бане, ведь рождение, как и смерть, раскрывает ворота между
мирами, - незачем этому приключаться, где Люди живут. В доме только
раскрыли дверь, подняли все крышки, отомкнули какие были замки, развязали
узлы. А кузнечиха еще расплела косы, чтобы легче изникало дитя.
Кий заботливо водил жену по бане туда и сюда, к порогу и назад,
посолонь, поднимал на полок, поворачивал с левого боку на правый.
Успокаивал, держал крепко за руку, пока мучили схватки. И вот наконец
раздался младенческий ликующий крик, и бабка скормила Кию ложку круто
посоленной, да еще наперченной каши - слезы из глаз:
- Кушай, отец-молодец.
Правду молвить, та каша не показалась кузнецу особенно горькой -
масляный блин на поминках кажется горше. Любимая жена улыбалась ему сквозь
усталость и слезы, и дитя шевелилось у груди. Как весь мир когда-то,
впервые ощутивший рядом свою Великую Мать. И не хотелось думать, что
дитятко входит под небеса, в которых умерло Солнце и не стало Грозы,
вступает на Землю, с которой навсегда пропала Весна.
Сына повили на рукояти отцовского молота, дочку - на веретене, чтобы
росли не бездельниками. Спеленали сынка отцовской рубахой, доченьку -
материнской. Обоих Кий торжественно показал изваяниям Богов, глядевшим из
святого угла, печному Огню, показал растущему Месяцу, приложил к очищенной
от снега Земле. Потом снес к реке и обрызгал водою из полыньи - все это
затем, чтобы причастить их Вселенной, чтобы добрые очи увидели новых
Людей, признали новые души. Все обряды Кий совершил сам: последние
Перуновы жрецы уже давно не спускались с горы Глядень, где когда-то было
святилище. А звать волхвов в вывороченных шубах кузнец не хотел.
Сошлись родня и соседи, принесли роженице угощение на зубок, чтобы
хорошо ела и поправлялась - пирожки, блинчики, всякие домашние лакомства.
Потом устроили пир, священную братчину, празднуя продолжение рода.
Сына Кий назвал Светозором, доченьку - Зорей. Следовало бы назвать по
деду и бабке, но их имена уже носили дети старшего брата, вот и подумалось
кузнецу - пусть хоть в именах будут с ними спутники дня, которых эти дети,
пожалуй, узнают лишь по рассказам...
- А может, все же увидят? - спросила молодая кузнечиха.
- Может быть, - сказал Кий.
Эти имена звучали лишь дома, на улице детей называли прозвищами,
кличками-оберегами. Незачем стороннему человеку подслушивать истинные
имена, вдруг попадется недобрый, еще порчей испортит. Вот почему до сего
дня Люди редко говорят - я такой-то, чаще иначе: меня зовут...
Как от прадедов заповедано, до семи лет малышам не стригли волос, и
бегали они по дому в одних рубашонках, сестрица - без девичьей поневы,
братец - без портов, не знаючи не разберешь, где дочка, где сын. А
рубашонки им шили из старых родительских, чтобы родительская одежда
оберегала дитя. Вырастут, наберутся силенок, возмогут сами за себя
постоять - тогда уж и станут носить сшитое из новины.
Но вот Кий в первый раз посадил сынка на коня, приобщая к мужскому
занятию, и тогда же обрезал ему отросшие русые кудри:
- Постригайся, Светозор Киевич, с ребячьего стану да в мужскую славу!
Начал сын помогать ему в ремесле, покамест наполовину играя.
Присматривался, делал что мог. Потом Кий привел Светозора в мужской дом
своего племени, туда, где его самого научили когда-то чтить светлых Богов.
А теперь уже сын внимательно слушал, как новорожденный мир покоился на
коленях Великой Матери Живы, о славных делах троих могучих Сварожичей -
Даждьбога-Солнца, Перуна, Огня... И о Змее, конечно. Змею Волосу молились
теперь все, а о Грозе и Солнце если припоминали, то уже наполовину не
веря, особенно молодежь: было, не было ли, чего только старые старцы не
наплетут... Кое-кто и посмеивался над любопытным сынишкой кузнеца, а тот
все приставал к отцу:
- Какой он был, Даждьбог? А Бог Грозы? Расскажи про Сварожичей!
Кий уводил его в кузницу и рассказывал там, под лязг молота и шипение
искр. Многим молившимся Волосу нынче не нравилось, когда поминали
сгинувших сыновей Неба.
- Не слушай их, - говорил сыну кузнец. - Они сами стали, как Змей.
Только и чтут прошлого, что в свою куцую память легло!
Так мужал Киевич и наконец принял Посвящение: в мужском доме умер
Светозор-мальчик, родился совсем новый Светозор - юный мужчина, признанный
усопшими предками, в самом деле принятый в род. Вышел под ясный Месяц
одетый по-мужски, в штанах и с оружием, кованным в отеческой кузне, со
знаками рода, вколотыми в живое тело острой иглой, намазанной жгучими
зельями! Видный парень был, в отцовскую стать, в материнскую красу - чего
доброго, скоро на девок-славниц станет поглядывать, невесту найдет, дедом
сделает Кия...
Дочка, Зоренька, тоже даром времени не теряла. В тот год, когда
братец посажен был на коня, выпряла она из очесов шерсти свою самую первую
нить. Половину той пряжи заботливая кузнечиха немедля припрятала - еще
сгодится дитятко опоясать, когда повзрослеет и заневеститься, дождется
сватов. Другую половину - сожгла и велела дочке вдохнуть дым, а золу
выпить с водицей под приговор:
- Будешь пряхой хорошей!
Стала Зоря ходить в женский дом, на девичьи посиделки, цепко
запоминать старинные песни, перенимать рукоделие и стряпню. Занялась, как
все девки, ткать и вышивать себе приданое - замуж выйдет, там некогда
будет. За прялкой, сказывали, ее мало кто обгонял. И вот наконец совсем
повзрослела, стала из девочки девушкой. Опять собралась родня, взобралась
Зоря на лавку и стала похаживать вдоль стены туда и сюда, а мать пошла
следом, развертывая шерстяную клетчатую поневу:
- Вскочи, дитятко!
- Хочу вскочу, не хочу не вскочу, - отвечала Зоря гордо, как
заповедано. Вздевшая поневу становится славницей, невестой на выданье. Как
не показать своему роду - мол, век просидела бы в родительском доме,
никуда своей волюшкой не пойду!
Но вот обернули поверх вышитой рубахи поневу, завязали тканый
пестренький поясок... Выросла дочка!
ЗАБРОШЕННОЕ СВЯТИЛИЩЕ
Вот уже тридцать лет и три года не видели Люди солнечного восхода,
тридцать лет и три года не наступала весна. Люди позабыли вкус хлеба,
забыли, как прикасается к телу льняная и конопляная ткань. Пряли шерсть,
выделывали звериные шкуры, кормились охотой. Медведи просыпались в
берлогах и бродили по заметенным снегом лесам, тощие, страшные, свирепые.
Иногда они ловили девок и баб, но не ели - утаскивали в берлогу жить.
Рождались сыновья, не то Люди, не то медведи. Если превозмогало звериное,
делались оборотнями. Если людское - выводили мать обратно к родне, сами
тешились молодечеством. Прозывали их кого Медвежьи Ушки, кого просто
Медведкович, и по сей день про них рассказов не счесть.
Однажды Зоря и Светозор взяли луки и вместе вышли со двора на лыжах.
Брат и сестра с детства привыкли полесовничать вместе, добывать боровую
птицу и зверя. Не боялись ночевать на морозе, уходили порою на несколько
дней. Лешие давно не показывались, так что иные охотники уже и не чтили
