Юлиан Семенович Семенов
ИСПАНСКИЙ ВАРИАНТ
(1938)
Бургос, 1938, 6 августа, 6 час. 30 мин.
__________________________________________________________________________
- Это его машина, - сказал Хаген.
- По-моему, у него был "остин", а это "пежо". Нет?
- Это его машина, - повторил Хаген, - вчера вечером он схватил машину
своей бабы после того, как она сбежала в Лиссабон. Это точно.
- Да не волнуйтесь вы так, приятель, - усмехнулся Штирлиц, - если это
он, мы его возьмем. А если не он? Хордана устроит нам серьезные
неприятности через Риббентропа. Все молодые министры иностранных дел любят
поначалу соблюдать протокол: видите, у этого "пежо" дипломатический номер.
Хаген высунулся из окна "мерседеса". Он весь замер, наблюдая за тем,
как Ян Пальма выскочил из маленькой, выкрашенной в грязно-зеленый цвет
машины и бросился к выходу в аэропорт Бургоса.
- Это он, - сказал Хаген. - Сейчас вы его узнали?
- Узнал. Сейчас узнал, - ответил Штирлиц, закурив. - Но ведь он
улетает...
Хаген тщательно обгрыз ноготь на мизинце и ответил:
- Он не улетит.
- Вы неисправимый оптимист...
- А вы неисправимый пессимист, штурмбанфюрер, - вдруг широко
улыбнулся Хаген, заметив Пальма, выбежавшего из аэровокзала. - Сейчас он
полезет в машину и начнет ковыряться в чемодане...
- Вы провидец?
- Нет. К сожалению. Просто его паспорт сейчас оказался в кармане
моего человека.
К "мерседесу" подъехал пикап и остановился почти вплотную - с той
стороны, где сидел Хаген. Седой старикашка со слезящимися глазами протянул
Хагену зеленый паспорт. Хаген, взяв паспорт, дал старикашке пачку денег, и
пикап, резко рванув с места, понесся по желто-красной песчаной дороге к
горам.
- Все, - повторил Хаген, - сейчас он ринется к себе в отель. А по
дороге мы его возьмем.
- Вдвоем?
- Почему? Пикап будет ждать нас за поворотом. В него сядут наши люди.
Они подставят этого седого жулика под машину Яна Пальма, и вам не придется
улаживать скандал со здешней полицией, если даже он возникнет.
- Слушайте, приятель, я не люблю играть втемную. Почему я ничего не
знал об этой операции?
- Только потому, что вас не было до утра, и Берлин поручил все
провести мне... Вместе с вами...
- Ох, честолюбец, честолюбец! - проворчал Штирлиц. - Погубит вас
честолюбие, Хаген.
- Едем, - сказал Хаген, - сейчас он двинет в отель.
Хаген оглянулся: из-за ангара, где стояли самолеты легиона "Кондор",
медленно выползала тупая морда военного грузовика.
- Все, - повторил Хаген и по-мальчишески счастливо засмеялся. - Как
по нотам.
"Ничего, - думал Ян, выжимая педаль акселератора, - я его оставил в
столе. Или на столе. Просто я очень испугался... Не надо так паниковать.
Через час будет самолет в Париж. Ничего. Самое главное, постараться быть
спокойным. Как вареная телятина. Или как рисовый пудинг. А почему как
пудинг?"
Ян не успел ответить на этот дурацкий вопрос. Вообще-то в минуты
опасности он любил ставить себе дурацкие вопросы и давать на них смешные,
но обязательно логические ответы - это давало ему какую-то разрядку. Он не
успел ответить себе, потому что пикап, который он обгонял, вдруг резко
взял влево, и Пальма затормозил, но пикап по-прежнему тянул влево;
раздался хрусткий и тугой удар металла о металл, и Пальма почувствовал,
как его машину бросило в кювет... На какое-то мгновение он ослеп, потому
что вместо укатанной дороги он увидел красно-бурую, поросшую коричневой
травой глыбистую глину, а потом инстинктивно зажмурился, когда серый сук
распорол ветровое стекло льдистой пеленой, а после стало тихо... Он не
помнил, сколько времени продолжалась тишина. Когда он смог снова
соображать и чувствовать, он услышал спокойное урчание мотора и решил, что
это была мгновенная галлюцинация, и ничего не случилось, и все будет
хорошо, и он открыл глаза. Он увидел совсем другую машину и Хагена,
который упирался ему пистолетом в грудь, став на колени на переднем
сиденье машины, словно шаловливый мальчишка возле отца, сидевшего за
рулем. Только вместо отца сидел штурмбанфюрер Штирлиц, который то и дело
поглядывал в зеркальце на Яна. Заметив, что тот открыл глаза, Штирлиц
сказал с обычной своей ленивой ухмылкой:
- Считайте, что первый тур вы проиграли. Сейчас начинается второй: он
сложней, а потому интереснее. Не так ли, Хаген?
- Значительно интереснее, - согласился Хаген.
- И уберите парабеллум от его груди, - посоветовал Штирлиц, - а то
господин Пальма решит, что мы хотим его убить. А ведь мы не собираемся его
убивать, не так ли?
Машина въехала во двор маленького особняка в горах. Ян знал, что этот
особнячок принадлежит политической разведке Гиммлера, куда работники
фалангистской сегуридад не имели права доступа...
- Начнем с самого начала? - спросил Хаген.
- Что вы считаете началом? - спросил Пальма, осторожно потрогав
пальцами марлевую наклейку на лбу.
- Самым началом я считаю место рождения, дату рождения, имя, - сказал
Хаген.
- Ну, это неинтересно, - ответил Пальма. - В ваших архивах это все
зафиксировано не единожды...
- Нам интересно, чтобы вы все это сказали сами, - сказал Штирлиц. -
Не волнуясь, обстоятельно, припоминая детали, имена друзей и врагов...
- Ян Пальма, гражданин Латвии, рожден 21 мая 1910 года в поместье
Клава Пальма, чрезвычайного и полномочного посла Латвии... Если можно,
дайте мне таблетку пирамидона, у меня раскалывается голова.
- Сейчас я попрошу, - сказал Хаген. - И воды, видимо?
- Лучше глоток тинто, самого сухого.
- По-моему, в университете у вас красное вино было непопулярно? -
спросил Штирлиц, пока Хаген, подойдя к двери, отдавал распоряжение. -
Более популярной была красная идеология?
- В университете у нас было популярно виски, - ответил Пальма,
поморщившись, и снова осторожно потрогал лоб, рассеченный в аварии. - Это
активнее, чем вино и даже чем идеология...
- Погодите, погодите, - сказал Хаген, садясь верхом на свой стул, -
мы рано перешли на университет. А ваша жизнь у отца в Индии? Ваша дружба с
йогами?
- Он тогда был ребенком, - сказал Штирлиц, - а нас интересует начало
его зрелости. А зрелость вам дал университет, нет?
- А меня больше интересует, как он угонял наш "мессершмитт" и убил
Уго Лерста! - сказал Хаген.
- Погодите, дружище, - Штирлиц нахмурился. - Начнем по порядку - с
университета.
- Все равно. Зрелость, Уго Лерст, университет, ваш "мессершмитт"...
Только разговаривать я сейчас не смогу, - тихо сказал Пальма.
- Вы хотите заявить протест по поводу похищения? - спросил Хаген.
- Я понимаю, что это бесполезно, - ответил Пальма, - просто голова
раскалывается. Дайте мне полежать, что ли, пока не пройдет дурнота...
- Бросьте вы разыгрывать комедию!
- Погодите, Хаген, - сказал Штирлиц. - Он же пепельный совсем...
"Небо тогда тоже было пепельным, - подумал Ян, лежа на узенькой софе
в комнате без мебели. Окно было зарешечено изнутри и забрано плотными
деревянными ставнями снаружи. - Пепельное небо у нас бывает ранней весной
или в самом конце зимы... Когда же это было точно? Семнадцатого? Или
девятнадцатого? Раньше дата считалась со дня, а теперь время так
быстролетно, что от даты нам остается лишь год... Изредка месяц. Но это
был март. Или февраль?.."
Рига, 1934
__________________________________________________________________________
Небо и вправду было пепельным. Оно было одного цвета с песчаными
дюнами, с морем, и поэтому трудно было догадаться, рассвет сейчас или
сумерки. И небольшая вилла тоже казалась пепельной, словно бы рисованной
размытой акварелью в манере северонемецких мастеров конца восемнадцатого
века, и эта иллюзия ушедшего века была бы абсолютной, если бы в доме не
гремел джаз, время от времени разрезавшийся высоким, серебряным звуком
горна. Двое выпускников университета - Гэс Петерис и Курт Ванг, сидевшие
на застекленной веранде, разглядывали танцующих, отхлебывая пиво из грубых
глиняных кружек.
- Как лихо оттанцовывает Пальма! - сказал Ванг. - Скотина...
- Зачем так грубо? - улыбнулся Петерис.
- А я люблю его.
- В самом деле?
- В самом деле... А ты?
- Завидую. Я завидую ему. Но очень добро, без зла. Порой с
недоумением.
- Почему?
- Так... Не интересуется женщинами, а они летят к нему, как мотыльки
на огонь; не умеет фехтовать, а выигрывает бои; посещает ваш дискуссионный
кружок, а кутит на те деньги, которые ему присылает чрезвычайный и
полномочный папа.
- Это хорошо или плохо?
- Занятно. Вообще-то он может позволять себе оппозиционность. Папа
переводит ему столько денег, что не страшно побаловаться оппозицией.
- Будь себе на здоровье и ты оппозиционером...
- Я не могу. Мне никто не переводит денег. Я должен быть с клубом, а
не против него...
- Сильные мира сего не всегда состоят в одном клубе, - сказал Ванг.
- Клуб против клуба - это не страшно; страшно, когда в клубе сильных
появляется отступник.
- Ту убежден, что клуб не прощает отступничества?
- Конечно. Во всяком случае, я так думаю.
- Но ты еще не член нашего клуба, - заметил Ванг. - Я желаю тебе
вступить в наш проклятый, скучный и дряхлый клуб как можно скорее. Ты его
видишь снаружи, и он кажется тебе прекрасным, а мы рождены в нем и знаем,
что он такое изнутри.
- Ну и что же он такое изнутри? Объясни мне, плебею, ты - сын
министра.
- Я не силен в словесной агитации. У тебя крепкие челюсти, ты войдешь
в клуб: нашим старикам нужны свежие кадры.
К Петерису подошла девушка, опустилась перед ним на колени и сказала:
- Повелитель, я больше не могу без вас.
- Ну уж и не можешь, - вздохнул Петерис, поднимаясь. - Пошли
попляшем, только напомни, как тебя зовут...
Он поднялся, и девушка поднялась, и они ушли к танцующим, а к Вангу,
появившись из-за шторы, приблизился горбун, прижимавший к груди маленький
серебряный горн.
- Знаете, - сказал он, - я могу продержать гамму туда и обратно
семьдесят три секунды.
- Это прекрасно. Молодчина.
- Сыграть?
- Сыграйте, отчего ж не сыграть.
- Сейчас. Я должен постоять минуту с закрытыми глазами и
сосредоточиться. Сейчас.
И горбун, по-прежнему не открывая глаз, заиграл - серебряно и нежно -
тонкую и чистую гамму, и звук, таинственно извлекаемый им из маленького
горна, перекрыл рев джаза и пьяные голоса танцующих в холле.
..."Как же звали французскую стерву, которая тогда со мной танцевала?
- вспоминал Ян, наблюдая, как в тонком солнечном луче, пробивавшемся
сквозь ставни, медленно плавала пылинка, похожая на рисунок планеты из
учебника астрономии. - Будет совсем смешно, если из-за этой катастрофы у
меня отшибет память... Бедный Юстас... Ему сейчас труднее, чем мне.
Вообще, самое трудное - это ощущение собственного бессилия. А ту
французскую стерву звали, между прочим, по-русски - Надя".
- Хорошо бы, - сказала тогда Надя, перестав танцевать, - чтобы этот
трубач дудел раздетым.
- Он артист, - ответил Ян. - Он замечательный артист.
- Какой он артист? Трубач...
- Трубач тоже артист.
- Ты ничего не понимаешь, - засмеялась Надя. - Артист - это который
говорит на сцене, а трубач только делает "ду-ду". Большие легкие - это
ведь не талант...
Кто-то закричал:
