продолжая тихонько постанывать, качаясь, поднялся с койки, оделся, держась
за стену, вышел, еле передвигая ноги, в пустой коридор, освещенный тусклой
бело-голубой, какой-то покойницкой лампочкой, добрел до туалета, только
что не падая, открыл фанерную дверь, ввалился в насквозь пропахшую
тюремной хлоркой щ е л ь и, ищуще набросив крючок, выпрямился. Продолжая
стонать, кряхтеть, он достал из кармана ручку, конверт испанской аэролинии
"Иберия" и записал на нем колонку цифр. Сверив эти цифры с циферблатом
часов, он начал хрипеть, изображая приступ рвоты. Никто, однако, к двери
туалета не подошел: тишина; только в пальмах кричат какие-то странные
птицы ("Уж не попугаи ли? А ведь и впрямь попугаи, вот чудеса!"). Он
записал колонку цифр еще раз, снова изобразил приступ рвоты и в это время
завел часы - неизвестно, когда удастся завести еще раз, упаси бог встанут,
а это непростительно, потому что колонка цифр - время прилета и вылета
самолетов из Игуасу. Он запоминал по-настоящему, лишь когда несколько раз
записывал: цифры после этого делались своими. Все время игры в болезнь он
мучительно повторял их про себя, дожидаясь того момента, когда сможет
записать; холодные, отрешенные цифры станут после этого его
собственностью, будь она трижды неладна. Он очень боялся, что его сморит
и, проснувшись, он забудет эти чертовы "семь часов пятьдесят три минуты" и
"пятнадцать двадцать две". "Почему прибытие и вылет планируют не круглыми
цифрами, а как бы специально путая пассажира?! Какая разница: вылетит
самолет в семь или в шесть пятьдесят восемь?! Почему вы мудрите, люди?
Надо стремиться к простоте! Ну да, - возразил он себе, - из этих минут
набегут часы, которые позволят компании пустить еще один рейс, а ведь это
деньги, чистое золото!"
...Он отчетливо понял, как ему надо поступить, когда в Рио они ждали
служащего аэропорта, который должен был отвезти их на знойное летное поле
- туда, где прогревала моторы маленькая авиетка. Он понял это, увидав
расписание вылета самолетов из Игуасу на Буэнос-Айрес - через Посадас и
Корриентес. При полетах на внутренних рейсах паспорта не спрашивают,
просят лишь номер страхового полиса, имя и адрес родственников (чтобы
перевести деньги в случае катастрофы - три тысячи песо; вполне хватит на
белую надгробную плиту для комочка обгорелой земли, который будет выдан
семье погибшего, - останки, подлинность подтверждается экспертами,
принимавшими участие в осмотре "фрагмента трупа"). Номер страховки
пассажира, стоявшего перед ним, он запомнил; главное - не напутать с
количеством цифр (люди всегда сгорают на мелочах), адрес он тоже запомнил:
толстая дама летела в Корриентес, улица Росалес, тысяча семьсот пять;
почему такие большие улицы? Наверное, они нумеруют подъезды; судя по тому,
что служитель аэропорта не удивился и не переспросил удивленно: "Как вы
сказали? Дом номер тысяча семьсот пять?", здесь такого рода нумерация была
не в новость. Верно, именно в Бразилии проявил себя Шарль Эдуард Ле
Корбюзье, новатор двадцатого века, фюрер обещал приковать его к позорному
столбу за "кощунство над самой идеей градостроительства, полное отрицание
традиций; фиглярство и служение беспочвенным идеалам интернационала".
Он понял тогда, что единственным выходом (попыткой, актом отчаяния,
страстным желанием вырваться) будут симуляция болезни в самолете,
госпитализация, бегство; в Игуасу можно купить билет до Буэнос-Айреса,
деньги в заднем кармане брюк.
"Жаль, если разденут в клинике: Ригельт наверняка заберет мой костюм
себе для а н а л и з а; перед посадкой успел переложить доллары в
карманчик, который был нашит на трусы, такая уж у испанцев мода - всюду,
где только можно, ляпать кармашки. Спасибо, испанцы, ну, выручили, ай да
молодцы!
Только б не забыть даты прибытия и вылета самолетов, только бы
затвердить до той поры, пока не представится возможность записать их,
посмотреть на колонки цифр раз двадцать, тогда они врежутся в память, не
вырубишь топором; мужик, что бык, - втемяшится в башку какая блажь, колом
ее оттудова не выбьешь, - эк точно, а! Ведь как просто: казалось бы, мужик
- человек упрямый. Вот и все. Но это пройдет мимо сознания, не
споткнешься, не задумаешься, лежит наверху, а вот если поставить нужные
слова в точный ряд, как это сделал Некрасов, родится образ, который -
единожды прочитав - никогда не забудешь.
Ну, хорошо, ты вызубрил даты рейсов, - сказал себе Штирлиц,
выбрасывая мелко порванный конверт "Иберии" в о ч к о. - Очень
замечательно, молодец, а что тебе это дало? Авиетка уходит в двадцать три
сорок две; уже ушла. А вторая отправляется в девять пятнадцать, попасть на
нее - утопия. Или уж вместе с Ригельтом. А чем, собственно, он мне мешает?
Прилетим в Буэнос-Айрес и расстанемся. Как он сможет не отпустить меня?
Очень просто. Он обратится к первому встречному автоматчику: "Держите, его
ищет полиция, он - наци"?! Вряд ли. Да нет, такое просто исключается: в
полицию поедем, в одной машине. Я нужен ему, а точнее - тем, кто за ним
стоит. Нужен, вероятно, в ином качестве. Поскольку они обладают
организацией и поэтому информированы, игра пока что идет в их пользу. Но
если я им нужен, то мне это не нужно, хотя через Ригельта я бы смог выйти
на всю их цепь. Вышел, допустим. Ну и что? Кто об этом узнает? Как кто?
Люди. Это не ответ, а сопли. Если я бы мог выйти на их цепь, но рядом был
бы Роумэн... Или Клаудиа... Тогда про их четко функционирующую цепь стало
бы известно людям. Я ведь помню адрес и телефон Старка? Помню. А через
него это ушло бы в газеты. Или через того же Мигеля из Лондона, которому
сунули информацию про "Стиглиса", он же "Бользен". Подставиться ригельтам,
судя по всему, никогда не поздно. Только сделать это следует в нужное
время. А сейчас надо уходить, - сказал себе Штирлиц. - Только сейчас.
Утром может быть поздно. Утром, видимо, сюда приедут люди из его банды. И
тогда я лишусь хоть какой-то, может быть, даже иллюзорной, но все же
инициативы. Уходить надо здесь и сейчас. И ложиться на грунт. А потом идти
в Буэнос-Айрес. Или в Асунсьон. Почему в Асунсьон? - удивился он. - Потому
что у меня билет выписан до парагвайской столицы? Нет, - очень медленно и
выверенно ответил он себе, - надо пытаться уйти туда, потому что там живет
доктор Артахов, редактор "Оккультизма", с которым тебя познакомил добрый
маленький старый генерал Серхио Оцуп, который и по-испански-то говорит с
одесским акцентом, ан - генерал франкистской армии. Ну, двадцатый век, ну,
судьбы людские! Артахов ~ зацепка, через него я вернусь в Буэнос-Айрес, но
осмотревшись, это так важно - иметь время на то, чтобы осмотреться! А куда
здесь, в этой деревне, можно уйти? На чем уехать? Не знаю, - ответил себе
Штирлиц, - но если ты подумал об этом, значит, что-то дало тебе повод так
думать. Да, - ответил он себе, - когда меня несли на носилках через
маленький домик аэродрома, я видел объявление, там было написано, что
желающие получить экзотический отдых в сельве - охота и рыбная ловля,
могут обращаться к Джеймсу О'Карри - калле Викториа Агирре, сто двадцать
пять. Очень хорошо, - сказал себе Штирлиц, - прекрасно, что ты запомнил
это, но там были еще какие-то объявления, почему ты не заложил их в пеналы
памяти? Попробуй вспомнить, это важно, два предложения - не одно, это уже
выбор, а что может быть прекраснее возможности выбирать? Ладно, не можешь.
Тогда давай сейчас подумаем, как найти эту чертову Викториа Агирре. А
вообще ты зря рассуждаешь, - сказал себе Штирлиц, - детская игра;
наверняка индеец, нанятый Ригельтом, давно уже стоит около дверей,
прислушиваясь к твоему жалобному кряхтенью. Ну, зачем же так резко? Не
надо так шутить с самим собой. Нет индейца. Он спит. Я хочу этого. Я очень
этого хочу, и поэтому будет только так. Навязанная воля - явление
непознанное, я в нее верю, пусть уж бог простит мне эту мою веру".
Он отворил дверь - индейца в коридоре не было; закраины неба
сделались фиолетово-красными, хотя месяц еще висел в чернильном провале
неба, окруженный далекими (не то, что из самолета) звездами, которые
переливно калились изнутри бело-сине-зеленым пульсирующим подрагиванием.
Штирлиц вышел во двор клиники, продолжая раскачиваться ("Мне совсем
плохо, не могу лежать, Ригельт!"), огляделся, заметил под навесом двух
коней и повозку, тихо подошел к каурому мерину, понял, что время игры
кончилось, быстро оседлал коня, с трудом залез на высокое, странной формы
седло (раньше легко взбрасывал тело, каждый раз ощущая при этом все свои
мышцы, - нет ничего прекраснее этого спорта, разве что только теннис) и
тихонько тронул коня.
Выехав на улицу, - слава богу, земля не асфальт или булыжник! - тихо,
нет грохочущего цокота копыт (этот звук всегда ассоциировался в нем с
временем гражданской войны), - он с трудом поборол в себе желание пустить
каурого аллюром к аэродрому. "Глупо: через час-два меня хватятся, Ригельт
сразу же намылится именно на аэродром. Только Викториа Агирре, сто
двадцать пять, О'Карри: "экзотический отдых в сельве - охота и рыбная
ловля", только туда. Я не знаю, отчего именно туда, но если меня тянет
туда - значит, так надо, доверься чувству".
В поселке было тихо, центральная улица взбегала вверх, две другие
расходились вниз, к коричневой Паране, на другой стороне - Бразилия. "Ни
одного пограничника, тишина" только б так быстро не светало, черт возьми!
Пусть бы подольше был этот серый, размытый рассвет при полоске
ослепительного неба на западе. Тут все наоборот, может, у них восток с
другой стороны, но пусть бы так было с полчаса, потому что я могу
разобрать названия улиц и номера домов, свет идет какой-то горизонтальный,
и водопады гудят, в серой темноте слышно их бело-кипящее обрушивание,
второе чудо света или восьмое, бог с ним, только б найти калле Викториа
Агирре!" И он нашел ее, соскочил с коня, скрючился от боли, пронзившей
поясницу, на этот раз застонал по-настоящему, без игры. "Если найдут,
скажу Ригельту, что увидал каких-то двух подозрительных типов, решил
бежать, подумал, не полиция ли ищет, потребует документы; в авиапорту
Ригельт хорошо поднял шум: "Не до проверки, человек умирает, скорее в
клинику". Все же я славно придумал эту и г р у, только б конь послушался
меня и отправился восвояси. Ну, иди, конь, иди к себе под навес, там стоит
твоя подруга и пахнет свежим сеном, иди, я бы пошел на твоем месте, ах,
как я бы припустил, коли б меня пустили, не пускают, конь, а ты - иди, я
очень тебя прошу, иди, вот молодец, до свиданья, конь, спасибо тебе, ты
очень меня выручил!"
- Погодите, какая к черту охота? - удивился человек, зевая с собачьим
подвыванием. - Откуда вы? Как черт из преисподни, право.
- Вы угадали, - Штирлиц тоже зевнул. - Я - оттуда. Я стою перед
дилеммой: лететь в столицу, чего мне не очень хочется, или плюнуть на все
и недельку поохотиться в сельве. Сколько стоит это удовольствие?
- А что у вас есть с собой?
- Ничего.
- О, это будет дорого стоить... Только объясните, откуда вы?
- Из больницы.
- Что вы там делали?
- Лечился. Меня прижало в самолете, делали клизму.
- А, это вас сегодня... Нет, вчера уже... привезли туда помирать? В
поселке рассказывали... Ну, проходите, что ж мне с вами делать...
Он пропустил Штирлица в маленький холл, увешанный какими-то странными
рожками и застеленный шкурами незнакомых животных, включил свет, достал из
скрипучего, старого шкафа бутылку джина, налил из ведра воды в стаканы,
