ужаса. Спасением была, как это ни странно, речь Черчилля в Фултоне: все
возвращается на круги своя, но в новом круге. "Слава богу, нет фюрера с
его садизмом, который шокировал цивилизованный мир, с виселицами в Минске
и Загребе, с гетто в Варшаве, с идиотством Гиммлера, культивировавшего
новую п о р о д у арийцев, словно скороспелые сорта картофеля. Однако
провозглашенная фюрером идея борьбы с большевистским Востоком оказалась
угодной новому кругу - в большей даже мере, чем раньше. Дело понятное:
русский медведь проснулся, наработал жесткие приемы борьбы, сделался
колоссом - конкурент, страшно, вот заокеанские живчики и засуетились".
Нет, тревога, которую он ощутил сейчас, была прежней, той, которую он
начал забывать уже, - постоянной, въедливой, трудно поддающейся
логическому анализу. "Ты кому-то не веришь? - спросил он себя. - Кому?
Какие к этому есть основания? Если ты докажешь себе, что прав, что кто-то
в чем-то опасен тебе, то дело легко поправить: участники совещания утром
полетят в Кордову на т в о е м самолете; ничего страшного, купишь новый,
деньги есть. Но самое обидное, если ты уберешь нужных тебе людей, - мания
подозрительности невозможна у политического лидера. У политического
лидера, - повторил он. - Вот почему ты испытал ту отвратительную,
изматывающую душу тревогу, которая ломала тебя и унижала, когда ты жил под
Гиммлером, - понял он. - Ты сейчас вновь поставил себя на роль
исполнителя, ты не смог заявить себя если и не фюрером, то хотя бы вторым
после него человеком; порой вторым выгоднее быть, чем первым. Ты говорил с
р е з е р в о м, ты боялся раскрыть карты, а эти люди пришли сюда получить
п р и к а з, они не умеют обсуждать и вырабатывать линию, они, как и ты,
раздавлены фюрером и его стилем. Нет, - возразил он себе, - ты ошибаешься.
Они, может быть, и раздавлены им, но более всех раздавлен ты сам. Вместо
того, чтобы бесстрашно о т д а в а т ь приказы: "Ты, Фрейде, продолжаешь
готовить операцию с подводом Штирлица к Риктеру, к переправке его на
остров Уэмуль в Барилочи"'; "Ты, Пратт, организовываешь канал, по которому
Штирлиц должен пойти на связь с русским посольством в Буэнос-Айресе, а он
обязательно пойдет на связь, или я ничего не понимаю в людях"; "Ты,
Губнер, организуешь мне встречу с Пероном, и я, лично я, отдаю ему
Штирлица, делаясь с п а с и т е л е м его идеи"; "Ты, Зобель, готовишь
информацию обо всем этом для Бэна"; вместо того, чтобы стать ключевой
фигурой предприятия, одним из самых компетентных стратегов антирусской
борьбы на континенте - как на севере, так и на юге, вместо того, чтобы
приказать Майеру завтра же отправиться в Боготу и привезти мне подробный
план комбинации по Гаэтану, я расточал елей: я не готов еще к той роли, о
которой мечтал. А не готов я потому, что раздавлен Борманом и жду, когда
он придет сюда, сядет в кресло возле камина и скажет: "Ну, докладывайте! И
я с т а н у докладывать, вот в чем весь ужас! Половая тряпка, - сказал он
себе, - ты несчастная половая тряпка из грубой мешковины, которая легко
впитывает, а еще легче выжимается... Ну хорошо, хорошо, легче легкого
топтать себя ногами, тем более что ты сам определил себя половой тряпкой.
А выход? Каков выход? Да и есть ли он? Может быть, я раздавлен самой
структурой национал-социализма как личность и ничто не поможет мне?
Воистину, богу - богово, а кесарю - кесарево, только надо это выражение
примерять не на тех, кого ты собрал, а на самого себя. Хорошо, а что если
сделать так, чтобы Борман исчез - раз и навсегда? Тогда ты, только ты,
группенфюрер Мюллер, остаешься правопреемником идей национал-социализма.
Да, но ведь Борман жив, - возразил он себе. - А кто об этом знает, кроме
тебя? Да и потом - Борман ли это? Ведь в случае надобности ты всегда
сможешь доказать, что это никакой не Борман, а обыкновенный двойник, и
тебе поверят. Поверят? Да, поверят, если ты не будешь тряпкой, а заставишь
себя раскрепоститься, ущипнешь себя: это не сон, а реальность; все
происходящее - въяве; психа шлепнули, ты - свободен, богат, не стар еще,
тебе досталась доктрина, которая сохранит свою надобность до тех пор, пока
существует большевизм, ж и в и! Живи же! Это так прекрасно, когда ты
живешь, ощущая свое незримое таинственное могущество! Мне нужны м о и
люди, - сказал он себе, поднимаясь с гамака, - мне нужен Эйхман, Менгеле,
Рауф, Швендт, Скорцени, мне нужна моя гвардия, а не эти провинциалы, вот
что мне нужно, чтобы осознать себя фюрером, - по-настоящему".
_______________
' Б а р и л о ч е - курортный город на границе с Чили, где
разрабатывался проект Риктера, - Перона.
Он достал с полки папку с черно-бело-красным символом
национал-социализма и, пролистав несколько страниц, углубился в чтение
документа; очки не надевал. "Это ведь игра, очки-то, липшие мгновения на
то, чтобы продумать ответ, когда Борман или какой другой дьявол задают
тебе вопрос, а ты знаешь, что этот вопрос задан неспроста, и тебе нужны
секунды, чтобы просчитать в уме все то, что надлежит калькулировать, когда
имеешь дело с оборотнями, иначе снесут голову, легко снесут, без
сожаления, такова жизнь, ничего не попишешь..."
Он начал читать литые строки Гитлера, увидел сразу же его зеленые
глаза, по-совиному беззащитные, услышал его а в с т р и й с к и й, столь
любезный ему, баварцу, голос, ощутил слезы на щеках и, в который раз уже,
подивился себе самому: какая непоследовательность - плакать, вспоминая
человека, который привел к краху?! "Нет, нет, рабство, в нас въелось
рабство, как его извести поскорее?! А надо ли? - спросил он вдруг себя. -
Зачем? Рабство позволяет в пять раз скорее делать то, что не под силу
джентльменству, потому что самое понятие рабства вертикально и времени на
дискуссии не оставляет: или ты поступаешь так, как я приказываю, или
исчезаешь - третьего не дано!"
...Наутро за завтраком Мюллер оглядел несколько помятые после
вчерашнего застолья лица единомышленников и, надев тонкие очки на кончик
носа, сказал:
- Я был счастлив видеть вас здесь. Сердце мое преисполнено гордости
за то, что наша общность выдержала все испытания. Они были нелегкими, ибо
это были испытания на горечь поражения, а не на пьянящую радость побед.
Перед тем как мы расстанемся, я бы хотел - поскольку вы все выразили
согласие с теми основополагающими принципами, которые я изложил, -
распределить обязанности в комбинациях, спланированных мной. Отчеты о
работе, порученной мной каждому из вас, будут передаваться мне. И никому
другому. Извольте в недельный срок представить исчерпывающие данные на все
наши связи. Итак, Фрейде... Вам я поручаю следующее...
Через три дня генерал Гелен запер в сейф подробный отчет о совещании
"у дона Рикардо", ибо Майер был завербован его о р г а н и з а ц и е й
еще в конце сорок пятого. Работал и с т о в о, не за страх, а за совесть.
Иначе не мог: его единственный сын - гауптштурмфюрер СС - жил в
американской зоне оккупации по фальшивым документам. Вопрос о его вызове в
Латинскую Америку мог решить только один человек - Гелен.
В отличие от Мюллера, генерал Гелен разработал иной план, и ему,
Гелену, было выгодно, чтобы Аргентина - получив данные о русском шпионе
Штирлице - немедленно, раз и навсегда, расторгла дипломатические отношения
с Москвой.
Гелен думал дальше, чем Мюллер, в данном конкретном вопросе. Он
полагал, что незачем таскать в с е каштаны из огня для американцев.
Какие-то - да, но самые вкусные надо сберечь для немцев. Чем труднее будет
американцам в Аргентине, тем легче германская промышленность, восстав из
пепла, войдет туда, чтобы стать монополистом богатейшего рынка.
Естественно, присутствие русских помешает этому, поэтому надо сделать все,
чтобы отношения между двумя странами были прерваны в зародыше.
ШТИРЛИЦ (Латинская Америка, ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________
В аэропорту Рио-де-Жанейро "Галеао" Штирлиц с тоской поглядел на
Ригельта:
- Дружище, на вас надежда. И помогайте мне с языком: я же не знаю
толком ни английского, ни португальского...
"Дурашка, - сказал он себе, - ты думаешь, он станет говорить при тебе
с кем-то из своих на английском? Он же профессионал; как-никак школа
Скорцени, а это высокая школа..."
- Давайте сначала выпьем кофе, осмотримся, а потом я отправлюсь в
разведку, - сказал Ригельт. - Я очень боялся, что у вас потребуют паспорт
при выходе из самолета, говоря откровенно...
- А я схожу в сортир. У меня схватило брюхо, видно, на нервной
почве... Слушайте, а в самолете, когда я спал, ко мне никто не подходил?
- Так я же заснул раньше вас! Что, не помните?
"Он ждет, что я стану ловить его, - подумал Штирлиц. - А я не буду
тебя ловить, собака, потому что ты сейчас победитель, я подставлюсь тебе,
я же прекрасно помню тебя, когда ты нес какую-то околесицу, а я
чувствовал, что засыпаю, и не мог даже представить себе, что ты намешал
мне гадость, вот что значит дохнуть воздуха надежды и расслабиться, урок
на всю жизнь. А сколько мне отпущено? Откуда знать, что случится сегодня,
если он вывезет меня в эту самую Игуасу?"
Штирлиц зашел в туалет, остановился возле зеркала, осмотрел свое
изображение в потрескавшемся местами стекле и вдруг рассмеялся: за
последний час два раза в сортире и оба раза по делу - первый раз писал в
самолете письма, стиснут, будто в гробу; а сюда его привела память: из
таинственных глубин ее всплыл рассказ эсэсовца Ойгена (или второго -
Вилли?), как тот в какой-то латиноамериканской столице зашел в туалет,
открыл окно и вылез на улицу - без всякого штампа пограничников в
паспорте: "Там бардак; можно вытворять, что душе угодно".
Штирлиц прошелся вдоль кабин: кто-то шуршал в первой, у входа;
остальные были пусты. Ребристое, матовое стекло окна было полуоткрыто; он
подошел к нему и распахнул створки, предварительно развязав галстук
(мотивация дурноты, хочется свежего воздуха), выглянул и улыбнулся:
во-первых, высокий первый этаж, а во-вторых, окно выходило на стоянку
такси и вдоль машин прогуливались два автоматчика, провожая жадными
глазами каждую хорошенькую девушку. "Побег из сортира! Такого боевика,
по-моему, не было еще. Вот смех-то - прыжок на автоматчиков с
полуспущенными брюками. Годится для Бестора Китона, он бы это сыграл
блистательно, прекрасный комик".
Штирлиц вернулся в зал, разменял стофранковую купюру, купил почтовых
марок, приклеил их на письма и, посмотрев, нет ли рядом Ригельта, опустил
в почтовый ящик.
Он вернулся к стойке маленького бара, заказал два кофе и с тоской
посмотрел вокруг себя: жизнь в аэропорту бьюще пульсировала, прилетевших
можно было определить сразу же - расслабленно улыбались, двигались
медленно, упиваясь счастьем ощущения под ногами земли, а не хляби
небесной; нет ничего прекрасней привычного, хотя именно здесь, на земле,
вон ту старуху в пелерине сегодняшней ночью может хватить инсульт, а того
кабальеро в черной шляпе - банкротство, выход из которого один: бегство
или пуля в висок. Те, кто улетал, были, наоборот, стремительны в
движениях; какая-то гигантская воронка, засасывает - билет куплен, выбор
сделан, ничего другого не остается, как доверить свою жизнь пилоту и
господу.
Ригельт пришел озабоченный, бросил на стол пачку газет:
- Посмотрите "Нотисиас".
- Я не понимаю португальского.
