безопасности Грюна (формально он числился "экспертом по
внешнеэкономическим связям"), что он должен представить документы о
договорах ИТТ с европейскими фирмами, контролируемыми Берлином. Наутро
против ИТТ был дан залп в ведущих газетах Вашингтона, Нью-Йорка,
Лос-Анджелеса, Детройта и Чикаго; вечерние газеты Парижа, Лондона,
Брюсселя, Рима и Осло перепечатали статьи из американских газет,
сопроводив комментариями, полными многозначительных недомолвок.
В двадцать один час Бэн позвонил Аллену Даллесу и предложил ему
выпить чашку кофе; тот посетовал на занятость, поинтересовался, нельзя ли
перенести встречу на следующую неделю, и спросил, не может ли он чем-либо
помочь, если дело носит экстренный характер.
- Можно подождать до уик-энда, - ответил Бэн. - Просто я тут подписал
один договор, и мне хотелось, чтобы вы его проглядели своим соколиным оком
- нет ли каких накладок.
- Прекрасно. В субботу я жду вас на ланч, лобстеров не обещаю, икры
тем более, что поделать, дипломат не в силах тягаться со столпом
Уолл-стрита, но мясо приготовлю сам, я вымачиваю его в красном вине,
думаю, вам понравится.
РОУМЭН (Мадрид, ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________
Он чувствовал, что Криста не спала, затаилась; одна рука была
вытянута вдоль тела, а левая лежала у него на груди. Ему даже казалось,
что она старается держать ее на весу, чтобы ладонь не давила на сердце,
потому что однажды, в самом начале ноября, когда резко изменилась погода
и, как обычно, сердце начало колотиться, словно заячий хвост, он осторожно
снял ее руку с сердца, виновато при этом улыбнувшись.
Криста поняла и запомнила.
И хотя сердце сейчас уже не молотило, успокоилось после того, как он
был с ней, - нежно, исступленно, отрешенно, вместе - она касалась ладонью
его груди едва-едва. "Смог бы я так держать свою руку, - подумал он, -
вряд ли; женщины сильнее мужчин - даже в этом, ведь она держит руку на
весу вот уже минут пятнадцать, а может, больше, ждет, пока я усну, и сама
сладко посапывает, хочет обмануть меня, глупышка".
- Не притворяйся, - сказал Роумэн.
- Женщины всегда притворяются, - ответила она, словно ожидая его
слов, и рука ее, наконец, расслабилась, опустившись ему на грудь, как раз
на сердце. - Им нельзя верить.
- Тебе я верю.
- Зря.
- Почему?
- Не знаю.
- Ты рада, что мы вместе?
- Нет.
- Ты говоришь неправду.
- Я говорю правду. Я не рада этому. Я счастлива. И поэтому очень
боюсь, что все кончится.
- Закури мне сигарету.
- Я тоже закурю, можно?
- Очень хочется?
- Ужасно.
- Ты делаешься вульгарной, когда куришь.
- Ну и что? Во-первых, ты меня в темноте не увидишь. Во-вторых,
мужчин тянет именно к вульгарным женщинам.
- Молодых - может быть.
- Всех.
- Значит, я - исключение.
- Нет, - сказала она, протянув ему зажженную сигарету. - Не
обманывайся.
- Ты говоришь это, потому что снова хочешь быть со мной?
- Не бери это в голову. Я как кошка - хочу быть с тобой постоянно,
мне очень хорошо с тобой, только я сразу от тебя уйду, если ты
когда-нибудь спросишь: "Было ли тебе так же хорошо с другими?" Извини, что
я это сказала, но ужасно боюсь потерять тебя. Нет, я сказала плохо...
Потеря - это когда кошелек пропал... Слишком вещественно... Я боюсь
потерять себя... Вот...
- Хорошо, что ты это сказала, человечек... Я бы обязательно спросил
тебя об этом, такова уж наша природа, вроде оленей, сшибаемся рогами - кто
выиграет бой на глазах у подруги... Знаешь, я, тем не менее, - только не
сердись - спрошу тебя один раз, сейчас, раз и навсегда, не иначе... У нас
с тобой большая разница в годах...
- Нет... Ты говоришь не то.
- Пожалуйста, не перебивай. Потом возразишь. Я не хочу тебя обидеть и
так же, как ты, очень боюсь потерять себя. У нас с тобой очень большая
разница в возрасте... К сожалению...
- К счастью, - сказала Криста. - К счастью для меня.
- Ты снова перебиваешь. Зря...
Криста села и, усмехнувшись, глубоко затянулась. В этот миг он
заметил, какие у нее ужасные синяки под глазами; потом сигарета утратила
свой тревожно-траурный свет, снова сделавшись пепельной, - только красный
кружок в ночи определяет то, что через несколько минут исчезнет навсегда,
превратившись в прах, который раньше был табаком, вымоченным в меду.
- Я перебиваю тебя, потому что воспитывалась в эпоху оккупации; пять
лет - это срок... Поэтому не умею слушать...
- Ну, постарайся...
- Хорошо.
- Когда я читаю Шекспира, то думаю о доброте человечества,
конопушка... Мир очень поумнел с той поры, когда он публиковал свои
пьесы... Биология и медицина стали общедоступными науками... Мы все знаем
о физиологии... От нее никуда не денешься... Так что нет нужды врать друг
другу с самого начала... Поэтому, когда ты, храня свою любовь ко мне вот
здесь, - он притронулся пальцем к ее груди, - и здесь, - он медленно
переместил палец к ее голове, - тем не менее почувствуешь, что тебе
недостает меня вот тут, - он постучал ладонью по кровати, - ты скажешь мне
об этом открыто, и мы, как друзья, только так и никак иначе, подумаем, как
следует поступить. Ты можешь мне обещать это?
- Должна.
- Почему "должна"? Я спрашиваю: сможешь ли?
- Хочешь прочесть лекцию о физиологии женщины? Мне это ужасно
интересно... Никто ничего не знает о физиологии, потому что этой паршивой,
но, увы, необходимой науки не существует отдельно от духовности. Если ты
постоянно думаешь: "Как ей со мной, чувствует ли она меня?" - значит, ты
мне не веришь и считаешь шлюхой, которая забралась к тебе в постель... Да,
да, так! Значит, я умею притворяться, то есть лгать тебе, если могу делать
вид, что мне хорошо, а на самом деле я мечтаю совершенно о другом... А как
можно быть вместе с такой женщиной? Это же сплошное страдание... - Она
жестко усмехнулась. - Разведка какая-то, а не любовь... Запомни: нет
плохих мужчин. Все зависит от того - любит его женщина или нет, хорошая
она или плохая, лгунья или честная, ханжа или умная... Вот и все. Ты
умеешь замечательно слушать... И я никогда, никогда, никогда, никогда,
никогда, никогда никого не любила кроме тебя, и только с тобой, здесь, -
она тоже хлопнула ладонью по кровати, - я впервые узнала, что такое
чувствовать мужчину... Если б ты был со мной одногодком, я бы постоянно
просила у бога красоты себе, я бы бежала возраста, я б жила в страхе за
то, что ты увлечешься другой, они же еще такие хлипкие, наши одногодки,
такие неперебесившиеся, а ты... Я молю бога только о том, чтобы ты всегда
был рядом и ни в чем не разочаровался во мне...
- Иди ко мне, - сказал Роумэн.
Она легла, прижалась к нему и сразу же опустила левую руку на его
сердце; плечо сделалось твердым - держит руку на весу.
- У меня сейчас не болит сердце, - сказал он.
- Да?
Плечо обмякло, расслабилось.
- Оно у тебя часто болит?
- Когда меняется погода. И не болит, а молотит.
- Хочешь, вылечу?
- Конечно.
Она стала целовать его грудь, прикасаясь к соску губами осторожно,
словно к новорожденному.
"Как странно, - подумал Роумэн, гладя ее по голове, по тяжелым,
разбросавшимся волосам, - женщина, только-только родив ребенка, уже знает,
как его надо держать на руках, как обнимать, а все мужчины пугаются, что
малыш сломит шейку или подвернет ножку, они же такие у них нежные, как у
цыплят... А женщина бесстрашна со своим младенцем, это е е. Страшно терять
себя, она права, но еще страшнее потеря своего ребенка, и в этом нет
ничего от собственника, в этом - преступление перед родом человеческим,
потому что каждый ребенок - это чудо и тайна, неизвестно, кем он мог
стать. Христос сделался Христом потому, что его распяли" когда он
состоялся уже, а ведь, может быть, множество маленьких пророков ушли в
небытие, не успев оставить по себе память словом..."
- Ты не хочешь сменить профессию? - спросил он, продолжая гладить ее
тяжелые, словно бы литые волосы.
- Нет.
- Намерена продолжать возиться с цифрами?
- Да, - ответила она, оторвавшись на мгновение от его груди.
- Я против.
- Тогда поменяю. На кого?
- На врача-кардиолога.
- Хорошо.
- А я уволюсь со своей паршивой службы и сделаюсь твоим менеджером.
- Наладишь рекламу?
- Еще какую!
- Как это будет звучать?
- Пока не знаю. Это очень трудно выразить, не подумав... Данте
Алигьери долго ломал голову, прежде чем сделал свою работу.
- Тебе не кажется, что он очень скучный?
- Каждый возраст рождает свое качество интереса, человечек... В
литературе, бизнесе, любви, религии. В двадцать лет я не мог его читать,
засыпал над страницей..
- А я просила папочку рассказывать про этого самого Данте. Он умел
самые скучные вещи рассказывать невероятно интересно... Ему самому было
интересно, знаешь... Он был как большой ребенок - так увлекался всем, так
влюблялся бог знает в кого...
- А мама?
- О, мамочка его обожала... И потом она знала, что он великий ученый,
поэтому прощала ему все... Нет, я сказала неверно, она просто на все т о
не обращала внимания, это же не главное, это нижний этаж, а художники и
поэты всегда живут в мансардах... то есть наверху... Им верх важнее, чем
низ... Знаешь, как папа привил мне любовь к математике?
- Откуда же мне знать?
- Да, действительно...
- Расскажи.
- У тебя прошло сердце?
- Совершенно.
- Я тоже так думаю... Оно не молотит...
- Расскажи...
- Папа прекрасно изображал сказки... Он больше всего в литературе
любил сказки... Когда он прочитал вашего писателя... Как же его... А,
вспомнила, Хемингуэй... Вы странные люди, пишете "Хемингвай", а читаете
"Хемингуэй"... Вы, наверное, очень хитрые и скрытные... Как японцы... Те
вообще себя закодировали в иероглифах... Так вот, когда папа прочитал
"Фиесту", он сказал: "Это - сказочная книга". А он так лишь про Ибсена
говорил, Чапека, Рабле и Шекспира... "Сказочные книги"... Да... Ну вот, он
и начал путать меня с гусями, на которых летал Нильс, чтобы научить решать
простейшие задачи... Я забыла, как он меня путал, втягивая в игру...
- Родишь ребенка - вспомнишь.
"Ох, как же она замерла, - подумал он, - бедная девочка, каждое мое
слово она просчитывает сейчас, она все время хочет мне сказать что-то и не
решается, а я не должен помогать ей, это как подсматривать... А показывать
свое всезнание - рискованно, да и есть ли оно? Обыкновенный навык работы,
профессия. Дураку ясно, что просто так ее ко мне не привезли: со мной
торговали ею, с нею - мной. Чего они требовали от нее?" И вдруг он услышал
в себе вопрос, которого не имел права слышать: "Ты убежден, что требовали?
А если вся операция рассчитана именно таким образом?"
- Закури-ка мне еще раз, а? - попросил он.
- О чем ты сейчас подумал? Ты подумал о чем-то дурном, да?
- Да.
- Скажи мне, о чем. Ну, пожалуйста, скажи мне! Я думала тоже о
дурном, скажи мне, прошу тебя!
- Скажу. Только мы сейчас с тобой оденемся и поедем в город, все
равно не уснем после сегодняшнего.
- Вчерашнего. Сегодня уже завтра, милый. Три часа, люди спят.
- Это в Норвегии люди спят. Или в Штатах. Колбасники в Мюнхене тоже
спят. А испанцы только-только начинают гулять. Одевайся. Едем.
- Куда?
- Увидишь.
Свернув от Пуэрто-дель-Соль направо, они проехали по маленьким
