- Ни в коем случае, - возразил Мюллер. - Письмо должно быть подписано
именно Кавиолой... Кстати, этот Бек тоже... а р г е н т и н е ц?
...Через несколько дней в Гейдельберг ушло письмо от профессора
Кавиолы:
"Уважаемый сеньор профессор Гейзенберг! Прибытие в Аргентину в 1943
году профессора Гвидо Бека принесло огромную помощь нашим научным
изысканиям. Спасибо за то, что Вы воспитали такого замечательного ученого!
Меня Вы вряд ли помните, хотя я имел счастье аплодировать Вам в
Дюссельдорфе во время очередного научного конгресса в двадцать шестом
году, когда Вы отметили свой четвертьвековой юбилей таким блистательным
докладом, которому мог бы позавидовать любой корифей, убеленный сединами.
Я обращаюсь к Вам в связи с тем, что ныне возникла возможность
пригласить в Аргентину трех наиболее выдающихся физиков и радиотехников
Европы, поскольку министерство флота и университет организовали
специальное училище радиокоммуникаций.
Здесь Вы получите возможность не только преподавать, но и вести
исследовательскую работу на передних рубежах науки.
Я предлагаю Вам контракт сроком на пять лет при оплате Вашего труда в
восемьсот долларов в месяц.
Поскольку я являюсь директором обсерватории и президентом Ассоциации
аргентинских физиков, министерство флота уполномочило меня заверить, что
для Вас будут созданы самые престижные условия.
При этом Вы вправе назвать имена ассистентов, которых захотите
привезти с собой".
Ознакомившись с проектом письма, Риктер добавил строку:
"Заключая контракт, мы, тем не менее, не можем не оговорить заранее,
что в Ваших публикациях не должны затрагиваться проблемы, которые могли бы
в любой форме вызвать возражения цензуры по вопросам секретности, ибо речь
идет об исследованиях, которые являют собою новую' эпоху в
южноамериканской науке".
Приписку эту он сделал уже после того, как встретился с сеньором
Браньолли'. Сеньор "Рикардо Блюм", прилетевший вместе с ним, участия в
беседе не принимал, хотя слушал очень внимательно; Риктер не мог
избавиться от впечатления, что этот человек ему знаком, лицо чем-то похоже
на шефа гестапо, только у этого значительно более мягкие глаза,
увеличенные линзами очков. - видимо, очень большая дальнозоркость.
_______________
' Штандартенфюрер СС, обермайстер.
Во время встречи договорились о том, что, делая бомбу Перону, думают
о Германии; атомное оружие в руках немцев есть не что иное, как путь к
национальному возрождению.
ШТИРЛИЦ (рейс Мадрид - Южная Америка, ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________
- Почему вы не пьете? - спросил Ригельт. - Я не могу спать в
самолете, если не напьюсь как следует.
- Боитесь?
- Я совершенно лишен чувства страха в небе.
- Да? Завидую. Я, говоря откровенно, побаиваюсь. Дом в облаках - с
обедами, ужинами, сортиром, шотландским пледом и откидывающимся мягким
креслом - вызов создателю. На вызов отвечают действием. Создатель в этом
смысле не исключение. Вон, глядите, как гонит масло из второго
двигателя...
Ригельт резко обернулся к иллюминатору, ухватился пальцами за ручку
кресла:
- Перестаньте шутить!
- Да не шучу я. Просто отдаю вам часть своего страха, чтобы самому не
было так жутко.
- Так надо же срочно сказать пилотам!
- Зачем? Не надо создавать лишней паники. Все равно, если что-то
случилось, до берега мы не дотянем, как-никак три часа висим в воздухе...
"Что ж ты так побледнел, бедный, - подумал Штирлиц, - даже испарина
появилась на висках; они у тебя совсем молодые, без впадинок еще; сорока
тебе нет, лет тридцать семь; казалось бы, три года, какая ерунда, а на
самом деле-некий незримый рубеж, отделяющий одно душевное состояние
человека от другого, совершенно иного уже; тайна; воистину, все
реализуется лишь во времени и ни в чем ином; даже мечты матери в ее
ребенке реализует не она, но тайна времени".
- Вы фаталист, Штир... Браун?
- Какой я, к черту, фаталист, - улыбнулся Штирлиц. - Год назад я
говорил моей служанке, что считаю себя стареющим мужчиной. Она, кстати,
ответила, что ей такие нравятся... Я тогда был юношей, милый Викель. А
сейчас - старик. Древний дед, а не фаталист. Это качество рождено
молодостью - риск, отвага, авось пронесет, чем черт не шутит, а старость -
это осторожность, нерешительность; старость - это когда занимаешь место в
хвосте самолета, больше шансов остаться в живых, если упадем, и запасной
выход - рядом. Вы, кстати, пишетесь через "к" или "г"?
- Через "к", я же южанин, мы говорим мягко - в отличие от вас,
коренных берлинцев, - солгал Ригельт.
- Полагаете, я коренной берлинец?
- Судя по выговору.
- Так ведь можно наработать...
- В такой мере - нельзя, - Ригельт покачал головой. - Можно изменить
внешность, даже характер, но язык не поддается коренному изменению это в
человеке навечно.
"Дурачок, - подумал Штирлиц, - трусливый, претенциозный дурашка;
сейчас он обернется на то место, где сидел я, поглядит, рядом ли запасной
выход, и предложит перейти в хвост, здесь, скажет, дует. Если не сразу, то
через какое-то время он обязательно предложит перейти в "безопасное"
место. Черт, как грустно наблюдать людей, в голову которых ты заложил идею
ж и в о т н о г о качества, - а сколько, увы, таких?! Неужели именно
такого рода животный фермент вызывает немедленное действие? Кажется,
Герцен сказал, что мы продали свое человеческое достоинство за
нечеловеческие права над своими ближними... Верно, кстати: земские соборы
легко передали власть п р и к а з а м и думским дьякам за полную свободу
в делах своих имений; за установление крепостного права - высшее
проявление ж и в о т н о с т и верхних ста тысяч, - самодержавие получило
всю полноту власти в стране... И начался застой... А Запад в это время
менял одно сумасшествие на другое: то безумие крестовых походов, то
всеобщий поиск дьявола, принявшего людское обличье, потом всеобщая
эпидемия: "назад к античности, к древнему миру, к утраченному благородству
римлян и греков!". По счастью, именно эта эпидемия вызвала у них интерес к
знанию, к книгам и языкам, - а не отсюда ли один шаг до бунта? Вот и
появился Лютер... Записать бы все, что у тебя в голове, - сказал себе
Штирлиц, - попробовать оформить это в схему, могло бы получиться
небезынтересно. Девятнадцать лет - в себе, все время в себе,
действительно, как затаившийся зверь. Олень или волк? - спросил он себя. -
А может, кабан? Многотолкуемое понятие - животное. Поди ж, начал за
здравие, а кончил за упокой".
- У вас деловой визит, Браун?
- Да.
- Куда? Если, конечно, не секрет...
- А их больше нет, секретов-то... А дальше - того хуже: сейчас
рентгеном только легкие и кишки просвечивают, а скоро, надо ждать,
научатся смотреть мозги. Поставят к свинцовой стенке, возьмут за руки
хваткими пальцами в резиновых перчатках и айда вертеть: "А это что у вас
за мыслишка? Беспокоит? Надо бы удалить - лишняя". Ничего перспектива, а?
- Да уж, страшновато... Мне даже что-то зябко стало от ваших слов...
Кстати, не замечаете, здесь дует от иллюминатора? Давайте переберемся
подальше в хвост, если не возражаете...
Штирлиц усмехнулся, покачал головой. "Будь все трижды неладно, -
сказал он себе, - противно жить, когда знаешь, от какой болезни помрешь и
в каком возрасте..."
- Там дует еще хуже, Викель. Я бы сразу вас пригласил к себе, в
хвост, но там еще сильнее дует, я поэтому отсел на второе кресло, да и
потом, если запасной выход ненароком откроется, нас высосет, как в трубу,
а здесь мы надежно прикрыты теми, кто первыми будет волочить по проходу...
- Ну вас к черту, Штир... Браун, от того, что вы говорите, отдает
садизмом.
- Прошли одну школу, - усмехнулся Штирлиц, - чему ж удивляться? Вы
где работаете?
- Я? - Ригельт не ждал такого прямого вопроса; это только янки
назойливо представляются: "Я - Джим Смит из Чикаго, владею обувным
магазином, женат на молоканше и имею трех детей"; все-таки немец
значительно более тактичен, а любой прямой вопрос, обращенный к
малознакомому человеку, в определенной мере некорректен. - Я служу в
компании.
- В какой? - так же сухо осведомился Штирлиц.
- В...В ИТТ, - ответил Ригельт, невольно поддаваясь манере Штирлица
ставить вопросы и досадуя на себя, что он не предусмотрел возможности
такого оборота разговора. Впрочем, он не мог себе этого представить,
потому что авторитарность нацизма предполагала всепозволенность лишь после
соответствующего приказа начальника; тогда ответа было необходимо добиться
любым путем; в обычной же жизни, вне стен рабочего кабинета, люди как раз
и находили отдушину в том, чтобы не ставить однозначных вопросов, - страх
сделался нормой жизни; именно ответ таил в себе особый страх; вдруг что не
так скажешь, - поэтому беседы велись по к а с а т е л ь н о й, были
осторожны и оттого лишь казались к о р р е к т н ы м и.
- Да? Любопытно, - заметил Штирлиц. - Чем занимаетесь? Насколько я
понимаю, эта контора работает в сфере связи. Вы же не инженер, нет?
- Я филолог.
- Ах, вы филолог... Знаете португальский?
- Выучил. Но в основном я имел дело с английским. Вы же помните.
- Я не помню. Иначе бы не спрашивал.
- А вы где работаете? - преодолевая какой-то внутренний страх,
спросил Ригельт. - В какой сфере?
- Во многих, - отрезал Штирлиц. - На меня навалили столько дел...
Кого из наших видели?
- Полагаете, я стану отвечать на такой вопрос? - с испугавшей его
самого резкостью спросил Ригельт. - Мы же не виделись два года, а за это
время много воды утекло и люди поменялись. Вон, вы тогда были юношей, а
сделались стариком... Выходите в Рио?
- Вместе выйдем, дружище, выйдем вместе, куда мы друг без друга? Одно
слово - б р а т с т в о... Ладно, пойду к себе спать...
- Знаете, я все же пойду с вами... Я укутаюсь пледом и сяду возле
иллюминатора, что-то мне не хочется лететь одному.
- Попросите снотворного. Здесь дают снотворное. И проснетесь, когда
взойдет солнце. Хоть мы и бежим от него, оно все же скоро догонит нас... И
под крылом будет не безбрежный океан, а земля, все не так безнадежно...
Никогда не садились на вынужденную?
- Нет. А вы?
- Дважды.
- Страшно?
- Нет. В последний момент, когда ясно, что пожар не затушить, и мотор
весь в черном дыму, не страшно. Во-первых, это мгновения, доли минуты, а
потом чувствуешь себя как спортсмен перед прыжком с трамплина: готовишься
к спасению, придумываешь тысячу версий, тянешься к выходу, чтобы прыгнуть
в самый последний момент - как раз перед тем, как самолет врежется в дом,
гору или сосну... Столько напридумываешь, так перенапряжешься, что потом,
когда летчики чудом усаживали машину на поле, тело болит, как после игры
на чемпионате...
- По-прежнему играете в теннис?
- Начну... Последние месяцы я был не в форме...
Ригельт достал из портфеля бутылку:
- Пробовали? Это "виньу верди"; мой портье не произносит "в"; вместо
"вино" говорит "бино", вместо "верди" - "берди", смешной старик. Разопьем?
Чудо что за напиток...
- Спасибо, не хочу.
- Как знаете. Но я вам оставлю глоток. В самом деле не пробовали?
- По-моему, нет.
- Его подают к жареным сардинкам, очень распространено в Лиссабоне...
- Каплю попробую.
