- Зачем ты так?
- Я не могу тебе врать. Вот и все.
- Мне - нет. Себе - да, - сказал он и снова отодвинул ее от себя, но
она, покачав головой, еще теснее прижалась к нему.
- Еще капельку. Ладно?
- Нет. Время, - сказал он. - Я люблю тебя.
- Ты... Не надо... Тебе просто... Я оказалась для тебя подходящей
партнершей в посте...
Он ударил ее по щеке, оторвал от себя, вывел на балкон, сказал, чтобы
она не смела входить в комнату, и отправился на кухню. Гаузнер, двое
квадратных и тот, что привез Кристу, стояли возле диктофона.
- Как вас зовут? - обратился Роумэн к высокому, что привез Кристу.
- У меня много имен, мистер Роумэн. Сейчас я выступаю под именем
Пепе. Я к вашим услугам.
- Если вы к моим услугам, то передайте вашему паршивому генералу, что
я никогда и ни при каких обстоятельствах не стану работать с Гаузнером.
- И не надо, - вздохнул Пепе. - Работа - это всегда добровольно,
мистер Роумэн. В разведке ничего нельзя добиться принуждением. У меня к
вам только один вопрос. Можно? В знак благодарности за то, что я вернул
вам Кристу, можно просить вас, чтобы вы не р а с к р у ч и в а л и то,
что в Мюнхене вам открыл господин Гаузнер, проявив понятную слабость?
- Вряд ли. Так что кончайте всю эту историю, кричать я не стану.
- Вы делаете глупость.
- Скорее всего.
- Напрасно, мистер Роумэн. Я не из этой команды. Я работаю на тех,
кто хорошо оплачивает мой труд. Я с симпатией отношусь к вашей подруге,
она любит вас, мистер Роумэн. Она вас очень любит. Не глупите.
- Переквалифицируйтесь в священника, - сказал Роумэн. - Я сказал то,
что хотел сказать. Кончайте эту хреновину, мне все надоело.
- Я слишком много грешил. И грешу. Так что в священники меня не
возьмут, папа не утвердит, он очень блюдет кодекс нравственности. А что
касается хреновины... Э, - он обернулся к к в а д р а т н ы м, - отнесите
эту аппаратуру в машину, что стоит у подъезда. И сразу отваливайте вместе
с ними, они знают, куда ехать.
- Нет, - сказал Гаузнер. - Ждите, пока я спущусь. Если у тех людей,
которые сидят в авто, возникнут какие-то замечания по записи беседы,
поднимитесь и скажите мне.
- Можно и так, - согласился Пепе. - Топайте отсюда. И спросите, что
делать с грузом... Как его отсюда вывозить...
- Вы что - сошли с ума? - Гаузнер резко обернулся к Пепе. - Вы не...
- Шат ап!' - сказал тот. - Делайте, что я вам сказал, парни. Теперь
вы в моем подчинении, вас предупреждали?
_______________
' Ш а т а п! (англ.) - молчать!
К в а д р а т н ы е, взяв диктофон, молча ушли, не взглянув на
Гаузнера.
Пепе дождался, когда дверь за ними закрылась - щелчок был сух и
слышим, - достал из заднего кармана брюк пистолет, взвел курок, деловито
навернул глушитель и, не говоря более ни слова, выпустил три патрона -
один за другим, не целясь, в Гаузнера.
- Мне очень понравилась ваша подруга, - пояснил Пепе Роумэну, не
обращая внимания на то, как Гаузнер катался по полу, зажимая сухими
ладонями крошечные черные дырки на животе. - И потом это, - он кивнул на
затихавшего Гаузнера, - не моя инициатива, это было обусловлено заранее. Я
должен был спросить, сделано ли дело, и, если он ответит, что сделано, мне
предписали убрать беднягу. Он ответил, что сделано. Теперь от вас зависит
дальнейшее развитие событий: либо вы платите мне больше, чем уплатили они,
и мы занимаем круговую оборону, пока не приедут ваши люди из посольства, -
полицию втягивать нельзя, сами понимаете, - он снова кивнул на
вытянувшегося на кафельном полу Гаузнера, - либо вы пишете обязательство
работать на них, датированное сорок третьим годом и подтвержденное сорок
шестым, я забираю эти бумажонки и желаю вам прийти в себя после
пережитого... Только не верьте ей, когда она говорила, что не любит вас,
мистер Роумэн. Она вас очень любит, я в этом убедился, когда они
беседовали с ней.
- О чем? - спросил Роумэн, не отрывая глаз от Гаузнера ("Его дочка
слишком хорошенькая, чтобы выжить, - подумал он. - И он ее оберегал от
мира; она, тепличное растение, пойдет по рукам, наши ребята в Мюнхене ее
не упустят, аппетитна". И поразился тому, что в его мозгу сейчас смогло
родиться слово "аппетитна": "Какой ужас, а?!").
- О вас.
- Что они от нее хотели?
- Она отказала им.
- Что они хотели от нее?
- Они пытались высчитать вас - через нее. Она им лгала. Она сказала,
что не любит вас, мол, хороший партнер в постели - и все. А они ей
сказали, что она врет, потому что у вас не очень хорошо по этой части. И
пообещали пристрелить вас, если она будет врать... Ну, обычная работа: вас
берут на ней, ее - на вас. Она врала им, мистер Роумэн. Она понимала, что
им нельзя говорить про свою любовь: мы ведь умеем считать, у миллионеров
воруем только самых любимых детей - за них платят, сколько бы мы ни
потребовали...
- У меня нет ста тысяч, Пепе.
- Плохо. Я профессионал, я получил деньги вперед, аванс, двадцать
пять процентов, как и полагается. Я обязан вернуть им двадцать пять, а
себе получить семьдесят пять, работа есть работа, я отдаю девяносто
процентов компаньонам, договор подписан, так что - при всей моей симпатии
к женщине - я не хочу подставлять свою голову, у меня тоже семья.
- Хорошо. Я сейчас напишу вам обязательства...
Пепе достал из кармана конверт, протянул листок бумаги - тоненький, в
синюю клеточку:
- Здесь должно быть обращение к тюремным властям, датированное
семнадцатым ноября сорок третьего... Вот карандаш, тоже немецкий, - он
протянул ему зеленый "фабер", третий номер, очень мягкий. - А второе
можете писать на чем хотите.
- Я могу найти вас, если достану сто тысяч?
- Можете. Но ваши бумаги будут у них.
- Вы дадите показания о том, как они были написаны?
- Это нарушение контракта. Я не знаю, во сколько это оценят
компаньоны.
- Кто сидит в машине?
- Не знаю.
- Я помогу вам. Кемп?
- Зачем тогда спрашиваете?
- Как я смогу вас найти, Пепе?
- Повторяю, я работаю по договору, мистер Роумэн. Я вас могу найти в
любую минуту. Вам меня найти очень трудно. Давайте обговорим дату, я выйду
на связь.
- Хорошо. Кто уберет г р у з? - Роумэн посмотрел на быстро желтевшего
Гаузнера.
- Люди ждут внизу. Если вы не напишете им обязательства, убирать его
придется вам. Если напишете, его не будет здесь через десять минут; вы
обождете на балконе, пока мы кончим упаковку, это довольно неприятное
зрелище.
- Вы говорите как житель Бруклина.
- Иначе нельзя.
- Значит, вам понравилась моя подруга?
Пепе вздохнул:
- Знаете - очень. Такая девушка выпадает раз в жизни, по сумасшедшей
лотерее. Она очень вас любит. Перед тем, как покинуть вас, я загляну к ней
на балкон, минутный разговор с глазу на глаз, ладно? Кстати, у вас нет
молока? Меня с утра мучает жажда. Можно я погляжу в холодильнике?
И, не дожидаясь ответа, он повернулся к Роумэну спиной, открыв дверцу
холодильника.
То, что он повернулся к Роумэну спиной, означало высшую степень
доверия к хозяину квартиры.
РИКТЕР, КАВИОЛА (Аргентина, сорок шестой)
__________________________________________________________________________
Одним из переломных дней в жизни группенфюрера Мюллера после майской
трагедии оказался тот, когда на виллу "Хенераль Бельграно" доставили
американские газеты и журналы с подробным описанием взрыва атомных бомб в
Хиросиме и Нагасаки.
Он сразу же вспомнил отчеты, которые проходили через его
подразделение, о соблюдении мер секретности, сообщения агентуры о
настроениях в берлинском центре урановых исследований профессора
Гейзенберга, который базировался в институте физики, и во франкфуртском,
который возглавлял профессор Дибнер. Поскольку люди в этих центрах
постоянно писали друг на друга - какие-то пауки в банке, - было принято
решение создать единое управление ядерных исследований во главе с
профессором Герлахом - посредственным ученым, но крепким организатором. Он
начал править довольно круто, подчиняясь профессору Озенбергу,
возглавлявшему отдел планирования имперского совета по научным
исследованиям; тот, в свою очередь, находился в ведении министерства
образования; лишь министр имел право непосредственного выхода на Геринга,
который курировал в рейхе вопросы науки.
В свое время Мюллер доложил Гиммлеру (дождавшись, когда
Кальтенбруннер уехал на отдых в Линц; "ах, Мюллер, мало ли что пишут друг
на друга безумные физики! Неужели у вас нет дел поважнее, чем эти сплетни!
Порох изобретен китайцами, пусть наши гении усовершенствуют его, этого
достаточно, поверьте!"), что данные прослушивания разговоров ученых явно
свидетельствуют: мир стоит на грани создания качественно нового оружия,
которое в тысячи раз превосходит по своей мощи все известные ранее
взрывчатые вещества.
Гиммлер отнесся к сообщению Мюллера достаточно серьезно, не менее
часа изучал данные прослушивания, поинтересовался, отчего профессор
Гейзенберг позволяет столь резкие выпады против режима, выслушал ответ
группенфюрера, что "на месте этого достойнейшего немца я бы выражался еще
более круто, повязан по рукам и ногам бюрократами из десяти ведомств,
которые стоят над ним, дают указания, требуют отчетов, предписывают делать
то и не делать этого, путаются под ногами, мешают".
- С какого года Гейзенберг состоит в НСДАП? - спросил Гиммлер.
- Он, как и Отто Ган, не вступил в партию.
- Почему?
- Ган совершенно малохольный, а Гейзенбергу в этом нет нужды - он
предан идее великой Германии не меньше, чем мы, и это ему здорово мешало
во времена Веймара: его называли "расистом, фанатиком национальной
идеи"...
- Тем более, - Гиммлер пожал плечами. - Если он идейно с нами, отчего
бы не вступить в НСДАП?
Мюллер усмехнулся:
- Потому что он и нас обвиняет в недостаточно твердой
великогерманской линии.
Гиммлер несколько удивленно покачал головой и вновь вернулся к
расшифрованным записям бесед физиков, делая быстрые пометки на полях
разноцветными карандашами. Глядя на его аккуратную прическу, на скошенный,
безвольный подбородок, на маленькое учительское пенсне, Мюллер с тоской
думал - в который раз уже! - о том, кто руководит рейхом. Если бы рядом с
фюрером по-прежнему были Рэм и Штрассер, закаленные годами борьбы за
национальную идею, не боявшиеся крутых поворотов и неожиданных коалиций,
все могло бы идти по-другому: не было бы ни Сталинграда, ни
сокрушительного разгрома под Минском, ни американского продвижения на
север Италии, ни безжалостных бомбардировок Германии, которые превратили
большую часть городов в руины...
Докладывая рейсхфюреру о возможности создания нового оружия, он не
очень-то верил в успех начинания с "уранщиками", но, к его вящему
удивлению, Гиммлер, оторвавшись от бумаг, решительно заметил:
- Это интересно, Мюллер, в высшей мере интересно. Конечно, с Рунге
надо разобраться, это безобразие, если в урановое предприятие проник
еврей, займитесь этим, но в принципе то, что они могут нам дать,
впечатляет, я расскажу фюреру...
Однако фюреру об этом Гиммлер рассказывать не стал, потому что в тот
день, когда он прилетел в ставку для очередного доклада, Гитлер за обедом,
во время "тишгешпрехе", заметил:
- Главная ошибка германского командования во время прошлой войны
заключалась в том, что генеральный штаб не уделял должного внимания
