и. вполне подготовленный профессионал, чтобы подсказывать вам то, что надо
сказать.
- Наш разговор записывается?
- Конечно.
- По-моему, у вас достаточно материала, чтобы в случае нужды убедить
мое руководство в том, что я раздавлен вами и на вербовку пошел
добровольно.
- "Раздавлен". Вы подметили очень точно структуру нашего сегодняшнего
собеседования, мистер Роумэн... Именно это меня никак не устраивает... Я
хочу, чтобы вы фантазировали как мой союзник... Причем союзник,
датированный не сегодняшним днем, такого рода альянс недорого стоит...
Нет, вам придется напрячь память и вспомнить имена своих следователей в
нашей тюрьме... Вам придется написать обращение к мертвецам...
Человеческое обращение... В котором был бы слышен вопль замученного
узника, который потерял себя после страшных допросов гестапо... Вы должны
будете предложить свои услуги не мне, а им, Роумэн, им, в сорок третьем
еще году... Вы должны будете, пока ваша подруга станет хлопотать на кухне,
готовя для вас праздничный ужин, написать два рапорта о поведении ваших
соседей по камере... Причем это я легко проверю, данные я вожу с собой,
здесь, - он постучал себя по голове, - это надежнее бумаги, это - мое.
"Будет моим, - подумал Роумэн, - погоди, придет время, скотина".
- Этого я писать не стану, господин Гаузнер. У вас не хватит денег,
чтобы оплатить унижение такого рода.
- Повторяю, мистер Роумэн, я вам глубоко сострадаю, но не вижу иного
выхода. Карты на столе, темнить нет смысла: мне нужны гарантии; иных,
кроме тех, о которых я упомянул только что, я не вижу. Встаньте на мое
место, вы поймете меня.
Роумэн покачал головой:
- Нет, господин Гаузнер, я никогда не смогу понять этой логики. Зачем
делать из агента заведомого врага? Я никогда не смогу простить вам такого
унижения, к которому вы меня подталкиваете. Я бы на вашем месте не верил
ни одному донесению агента, принужденного к сотрудничеству таким образом.
Гаузнер мелко засмеялся:
- Роумэн, откуда вы знаете: а может быть, мне и не нужны ваши будущие
донесения? Может быть, моя цель заключается в том, чтобы дезавуировать то,
что вами б ы л о передано в Вашингтон?
- Не вижу логики.
- Было бы плохо, имей вы возможность понимать мою логику. Итак, я
жду...
Роумэн пожал плечами, закурил и, вздохнув, достал из кармана ручку.
- С вашего позволения, я пофантазирую на бумаге.
- Нет, вслух. Сначала вслух.
- Для записи?
- Да.
Роумэн поднялся, прошелся по холлу, ожидая запрещающего окрика
Гаузнера; тот, однако, молчал; остановившись возле радиоприемника, он
закурил, задумчиво ткнул пальцем в клавишу, на счастье п о й м а л с я
Мадрид. "Пусть моей ф а н т а з и и сопутствует испанская песня, - подумал
Роумэн, - недорого стоит такая фантазия..." Тяжело затянувшись, он
забросил руки за спину и начал неторопливо диктовать:
- Господин Цимссен, надеясь на вашу доброту, я готов дать
чистосердечные показания на тех, к кому я был заброшен Отделом
стратегических служб Соединенных Штатов. Хочу сказать, что в случае, если
ко мне не прекратят применять допрос с устрашением, я сойду с ума и
никакой пользы в будущем не смогу вам оказать. Пол Роумэн.
- То, что надо, - сказал Гаузнер. - В десятку.
Обернувшись к кухне, он спросил:
- Как запись, мальчики?
Один из к в а д р а т н ы х ("Видимо, тот, что заходил сюда, -
подумал Роумэн, - лица второго я не рассмотрел, он топал за Гаузнером, ни
разу не обернувшись, неужели я встречал его где-то?") ответил:
- Отменно.
- Спасибо. А теперь, Роумэн, выключите, пожалуйста, радио, сядьте на
место и повторите ваш текст еще раз - с испанским аккомпанементом это
будет слушаться довольно нелепо, хотя голосом вы умеете владеть как
хороший актер. И ходить не надо, в тюрьмах нет паркета, там цементные
полы, как помните.
Роумэн остановился, словно взнузданный:
- Вы полагали, что я сам не выключу радио?! Вы же просили меня
фантазировать! Я фантазировал. Вас устроило? Пишем.
Он выключил приемник, сел на табурет возле бара, снова тяжело
затянулся, приготовился говорить, но потом оборвал себя:
- Нет, пожалуй, я все-таки продиктую это, когда моя подруга станет
сервировать на кухне ужин.
- Там все слышно, Роумэн. Вы готовы пойти даже на то, чтобы она обо
всем узнала?
- Видимо, вы и так ее посвятили во все.
- Ни в коем случае. Вам будет трудно с женщиной, которая видела ваше
унижение.
- Хм... Разумно... Отведете ее на балкон... Как вы не верите мне, так
и я не верю вам...
Гаузнер вздохнул:
- Ее не приведут сюда, пока я не получу то, что должен получить. Это
условие.
- Что ж, уходите, Гаузнер. Но вы не сможете уничтожить запись нашего
разговора. Я согласился на все. Я готов на все. Но я ставлю одно
непременное условие: Криста должна быть здесь. Мужчина и женщина,
безоружные, - против трех вооруженных специалистов. Риска для вас нет
никакого. Так что сейчас вы, господин Гаузнер, просто-напросто мстите за
унижение, которое испытали давеча в Мюнхене, раскрыв мне все, что могли.
Ваше руководство не простит вам потери такого агента, как я. Все. Вон
отсюда, Гаузнер, вы мне отвратительны!
- Мальчики, - крикнул на кухню Гаузнер, побледнев еще больше. - Как
запись?
- Запись идет нормально.
- Ну и прекрасно. Сотрите пассаж джентльмена, пожалуйста. Он мешает
операции.
- Мальчики, - крикнул Роумэн, - как резидент американской разведки в
Испании, я не советовал бы вам делать этого. У Гаузнера есть руководитель
- он обязан знать все и слышать каждую нашу фразу. Да и потом я не стану
работать с Гаузнером в дальнейшем. Он омерзителен мне. Я сам выберу
человека, с которым смогу сотрудничать без содрогания, господин Верен'...
Да, да, мальчики, я обращаюсь именно к немецкому генералу Верену, имя
которого мне открыл Гаузнер... Так что поверьте: вы испортите выигрышную
для вас партию... Старый полуимпотент клюнул на вашу наживу: да, я люблю
Кристину, да, я готов ради нее на все, но всегда есть предел, который
человек - даже предатель - преступить не в силах...
_______________
' "Господин Верен" - один из псевдонимов генерала Гелена.
И в это время в прихожей зазвенел звонок.
Роумэн сорвался с места.
- Сидеть! - тихо сказал Гаузнер. - Сидеть, мистер Роумэн. Сидеть,
пока я не позволю вам встать...
Роумэн обмяк в кресле, впервые за всю жизнь ощутив живот, раньше он
никогда его не чувствовал - доска какая-то, а сейчас он сделался мягким и
по-старчески сдвинулся вниз.
Он услышал мягкие шаги, какой-то тихий вопрос, потом дверь отворилась
и воцарилась долгая тишина, только в висках гулко стучало и сердце ухало
вверх и вниз, подолгу застревая в горле, а после он услышал голос:
- Пол.
Это был ее голос, усталый, какой-то пустой, очень тихий.
- Крис.
- Это я. Пол.
- Иди сюда.
- Иду.
"Она чуть косолапит, - подумал Роумэн, - это так прекрасно: так ходят
маленькие, загребая под себя, когда только учатся держаться на ножках".
Криста вошла в комнату и остановилась возле косяка. За спиной стоял
высокий черноволосый человек, разглядывавший Роумэна со скорбным,
нескрываемым интересом; Роумэн видел его только одно мгновение, он сразу
погрузился в прекрасные, сухие, тревожные, любящие глаза Кристы. Она
сдерживалась, стараясь не разрыдаться, губы ее постоянно двигались, словно
она хотела сказать что-то, но не могла, будто лишилась дара речи.
- Иди сюда, человечек, - сказал Роумэн, - иди, маленький...
Криста ткнулась ему лицом в грудь; руки ее как-то медленно, словно ей
стоило огромного труда поднять их, скрестились у него на шее; ему
показалось, что они вот-вот разожмутся и упадут бессильно.
- Все хорошо, конопушка, - сказал он, - все прекрасно... Тебя никто
не обидел?
Она покачала головой; тело ее дрогнуло, но так было одно лишь
мгновение; Роумэн почувствовал, как напряглась ее спина. "Сейчас она
поднимет голову, - подумал он, - и посмотрит мне в глаза".
Кристина, однако, головы не подняла, откашлялась и сказала:
- Я... Мы привезли хамона, как ты просил... И две булки... И еще
кесо'... Самый сухой, какой ты любишь. И еще я попросила у Наталио десяток
яиц, чтобы сделать тебе тартилью.
_______________
' К е с о (исп.) - сыр.
- Иди, приготовь все это, - сказал он. - Я освобожусь минут через
двадцать. Даже раньше. И они уйдут.
Криста прижалась к нему еще теснее и покачала головой. По спине ее
еще раз пробежала дрожь.
- Ну-ка, выйдите отсюда, Гаузнер, - сказал Роумэн.
- Я погожу отсюда выходить. Мне приятно наблюдать. Вы действительно
очень подходите друг другу.
Роумэн почувствовал, как тело женщины стало обмякать. Он прижал ее к
себе, шепнув что-то ласковое, несуразное.
- Выйдите, повторяю я, - еще тише сказал Роумэн. - Неужели вы не
понимаете, что вдвоем умирать не страшно?
- Страшно, - ответил Гаузнер. - Еще страшнее, чем в одиночку.
- Ну-ка, идите ко мне, Гаузнер, - тихо сказал высокий из коридора. -
Вы нужны мне здесь.
Тот деревянно поднялся; лицо его враз приняло иное выражение: вместо
затаенного ликования на нем теперь была написана сосредоточенная
деловитость. Роумэн оглянулся - даже спина Гаузнера сейчас сделалась иной,
в ней не было униженности, подчеркнутой спортивным хлястиком ("Что я
привязался к этому хлястику, бред какой-то!"), наоборот, она была
развернутой, офицерской, только лопатки очень худые - карточная система,
маргарина дают крохи, да и те, верно, он себе не берет, хранит для дочери.
- Закройте дверь, Гаузнер, - так же тихо сказал Пепе. - Оставьте
мистера Роумэна с его любимой наедине.
Роумэн взял лицо Кристы в свои руки, хотел поднять его, но она
покачала головой; ладони его стали мокрыми. "Как можно так беззвучно
плакать, - подумал он, - так только дети плачут; сухие волосы рассыпались
по ее плечам, какие же они густые и тяжелые. Бедненькая, сколько ей
пришлось перенести в жизни!"
- Все хорошо, человечек, - повторил Роумэн. - Ну-ка, посмотри на
меня.
- Нет. Дай мне побыть так.
- Ты не хочешь, чтобы я видел, как ты плачешь?
- Я не плачу.
- Маленькая, нас рядом на кухне пишут на пленку, так что, пожалуйста,
погляди на меня и ответь: с тобой все в порядке?
Она подняла на него глаза, и в них было столько страдания и надежды,
что у Роумэна снова перехватило горло.
- Ты в с е знаешь про меня? - спросила она.
- Да.
- Ты знаешь, что я работала на них?
- Да.
- И ты захотел, чтобы я вернулась к тебе?
- Да.
- И ты знаешь, к а к я работала на них?
- Знаю.
- И ты не хочешь прогнать меня?
- Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.
- Ты будешь жалеть об этом.
- Я не буду жалеть об этом.
- Будешь.
Он поцеловал ее в лоб, в кончик носа, легко коснулся пересохшими
губами мокрых щек, прикоснулся к ее губам, таким же пересохшим и
потрескавшимся, легонько отстранил ее от себя, но она прижалась к нему еще
теснее:
- Можно еще минуточку?
- Можно.
- Ты как аккумуляторчик - я заряжаюсь подле тебя.
- А я - от тебя.
- Я никогда и никого не любила.
- Ты любишь меня.
- Нет, - сказала она чуть громче, и он удивился тому, как громко она
эта сказала. - Просто мне с тобой надежно. Не сердись, это правда, и
теперь ты можешь сказать, чтобы я убиралась отсюда вон.
