функционерам, чья безмозглость и безынициативность меня прямо-таки
ошарашивают, не палачам гестапо - но с о с т о я в ш и м с я немцам... Не
думайте, что у нас многие поймут мой с вами разговор: беседа с нацистским
преступником Скорцени в Вашингтоне многим не по вкусу... Я рискую,
разговаривая с вами, Скорцени, я поступаю против правил, против н а ш и х
правил, потому-то я и не хотел, чтобы наш разговор писали... Его бы потом
слушали марксистские еврейчики, которых привел в ОСС президент Рузвельт...
Или русские, вроде Ильи Толстого, - его тоже пустили в нашу разведку... Да
его ли одного?! Словом, готовы ли вы сотрудничать со мной и моими
единомышленниками? Если д а, то я смогу уже сейчас освободить ваших
доверенных людей, не столь заметных, как вы... Ваш черед наступит позже...
Если нет - я умываю руки.
- Шульце-Коссенс у вас?
- Да.
- Сможете освободить его?
- Постараюсь.
- Ригельта?
- Этот болтун? Ваш адъютант?
- Он не болтун. Он знает свое дело.
- Вам не кажется, что он трусоват?
- Нет. Он играл эту роль - с моей санкции.
- Хорошо... Я попробую освободить его.
- Я назову еще двух-трех людей, которые будут полезны н а ш е м у
делу, если они окажутся на свободе.
- Но не больше. И пусть принимают мои условия, подготовьте их к
этому. Офицерские сантименты оставьте для будущих книг, сейчас надо думать
о деле, земля горит под ногами, Скорцени... А Кальтенбруннера с Герингом
вы все равно не спасете. Как н е с т а л и бы спасать Геббельса - по
прочтении архивов, которые я вам передам завтра. Балласт есть балласт:
все, что мешает дороге вверх, должно быть отброшено, не терзайтесь муками
совести...
Той же ночью Скорцени перевели в камеру Кальтенбруннера. Быть
провокатором он не собирался, считая, что лучше покончить с собой; его,
впрочем, об этом полковник и не просил; наоборот, посоветовал: "Будьте
самим собой. Меня интересует всего-навсего психологический портрет
Кальтенбруннера. Говорите с ним, о чем хотите... Вы же единственный, с кем
он будет чувствовать себя раскованно, поймите ситуацию правильно".
...Ничего этого, естественно, Ригельт не знал.
Но он помнил, что, после того как он дал подписку о работе на
американскую секретную службу и получил свободу, возможность выехать в
Португалию, службу в месттном филиале ИТТ, его ни разу ни о чем не просили:
р е з е р в есть резерв, ожидание своего часа.
Его удивил сегодняшний неожиданный, лихорадочно-торопливый визит
связника; назвал пароль от Скорцени, известный только им двоим; говорил
по-немецки с варварским испанским акцентом; передал приказ: сесть в
самолет, следующий рейсом Лиссабон - Дакар - Рио-де-Жанейро -
Буэнос-Айрес, положил на стол билет, поручил встретить там человека: "Вот
его фото; он здесь, правда, в форме, постарайтесь его запомнить, возможно,
он изменил внешность". "Погодите, но ведь это Штирлиц!" - "Тем лучше, это
прекрасно, что вы знакомы, едем в аэропорт, время, цейтнот!"
Задание показалось ему таким незначительным, несколько даже
унизительным, что первый час, проведенный в разговоре с "Брауном", он
чувствовал себя не самым лучшим образом, слишком много и беспричинно
смеялся, захлебываясь пил виски, рассказывал отвратительные в своей
грубости солдатские анекдоты, пока, наконец, не обвыкся с ситуацией и
начал думать, как выполнить приказ, отданный фюрером "Шпинне".
Фюрер "Шпинне" еще находился в американской тюрьме - р а б о т а л;
только-только кончился Нюрнберг, там Скорцени встречался с Герингом; новые
руководители продолжали готовить достойную мотивацию для его освобождения
- слишком одиозен, будет много шума, если отпустить без достаточных на то
оснований.
Все связи Скорцени контролировали люди Макайра.
Финансировали связников люди полковника Бэна, ИТТ.
Гелен, зная все, наблюдал, инфильтруя в цепь американцев своих людей;
работал крайне осторожно, понимал всю сложность с ц е п л е н н о с т е й,
которые были завязаны в "Шпинне".
Тем не менее приказ Ригельту с м о г отдать он, через те свои
контакты, которые ткали свою паутину, никак не замахиваясь на низовое
руководство подпольем, которое наивно считало, что идет подготовка к
схватке с американскими финансистами и московским интернационалом, а на
самом-то деле работало - с той памятной ночи на Висбаденском вокзале - на
секретную службу противника.
Впрочем, и в Вашингтоне руководству об этом не было известно -
шокинг, грязь, потеря идеалов.
Только Аллен Даллес держал тонкие, мягкие пальцы на пульсе всего
п р е д п р и я т и я - идея-то чья? Его, конечно, кого ж еще?!
Именно ему было необходимо, чтобы Штирлиц был под контролем; именно
ему было нужно, чтобы немцы из "Шпинне" контактировали с ним; именно ему
было необходимо и то, чтобы потом - подконтрольным - Штирлиц вновь
встретился с Роумэном, а уж после этого вышел на контакт с русскими, -
цепь замкнется, текст драмы будет окончен, останется лишь перенести его на
сцену; такое зрелище угодно тем, кто думает о будущем мира так же, как он.
РОУМЭН (Мадрид, ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________
Гаузнер отрицательно покачал головой:
- Я сострадаю вам - так выражались в старину, - но устная
договоренность меня не сможет удовлетворить, Роумэн.
- Догадываюсь. Давайте, я подпишу вашу бумагу.
Гаузнер снова покачал головой:
- Нет, я не ношу с собой никаких бумаг, это не по правилам. Ключ к
коду напишите на отдельной страничке и сами сочините нужную мне бумагу.
- Диктуйте, господин Гаузнер. Я дам код и напишу все, что вы
продиктуете, только сначала я хочу слышать голос Кристы. Мы с вами
несколько заговорились, прошло тридцать две минуты, жива ли она?
- У вас плохие часы, Роумэн. Именно сейчас настало время звонка. - И
Гаузнер достал из кармана большие часы самой дорогой фирмы - "Ланжин".
"Кажется, "Филипп Патек" ценится выше, - подумал Роумэн, - но у
Гаузнера золотые, ими драться можно, боже, о чем я? Наверное, шок, меня
всего внутри молотит, даже игра в предательство страшна, не только само
предательство".
Гаузнер набрал номер, закрыв аппарат спиной, чтобы Роумэн не мог
запомнить цифры, долго ждал ответа; Роумэн хрустнул пальцами: волнуется
американец. "Смотри, как я волнуюсь, - подумал Роумэн, - я еще раз
хрустну, я заработал ревматизм в ваших мокрых карцерах, суставы щелкают,
как кастаньеты. Ты в о з ь м е ш ь это, Гаузнер, у тебя спина офицерская,
с хлястиком, ты весь понятен со спины, радуйся, слушая, как я волнуюсь,
ликуй, Гаузнер..."
- Алло, добрый вечер, можно попросить к аппарату сеньориту?.. Добрый
вечер, сеньорита, - он говорил на чудовищном испанском, имен не
произносил, конспирировал, - я передаю трубку моему другу.
Зажав мембрану ладонью ("Этой же ладонью он гладит по голове свою
дочь, - подумал Роумэн, - какой ужас, весь мир соткан из нравственных
несовместимостей"), Гаузнер шепнул:
- Никаких имен и адресов. Пенять в случае чего вам придется на себя.
Роумэн кивнул, взял трубку, прокашлялся:
- Здравствуй, веснушка... Алло... Ты меня слышишь?
- Да.
- Ты не рада моему звонку?
- Почему же... Рада...
- Хочешь приехать сюда?
- Очень.
- Чапай. Жду тебя.
- Ты уже сделал все, что надо было?
- Почти. Остальное доделаем вместе. Здесь, у меня.
- Хорошо, еду.
- У тебя плохой голос.
- Я очень устала.
- Но ты в порядке?
- Да.
- Очень голодна?
- Очень.
- У меня есть сыр... И больше ничего. Заезжай по дороге в "Чиколете",
возьми что-нибудь на ужин, хамона', масла, булок, скажи Наталио, чтобы он
записал на мой счет, ладно?
_______________
' Х а м о н (исп.) - сухая ветчина.
- А вино у тебя есть?
- С этим - в порядке. Нет минеральной воды.
- Обойдемся.
- У тебя плохой голос, конопушка.
- Когда я увижу тебя, он изменится. Еду.
Роумэн положил трубку на рычаг, посидел мгновение в задумчивости,
потом, снова хрустнув пальцами, обернулся к Гаузнеру ("Нацисты
сентиментальны, - говорил Брехт, - даже палачи там весьма чувствительны;
манеру поведения они склонны считать характером человека, пользуйся этим,
я советую как режиссер, актер и драматург".)
- Я напишу все, что вы требуете, - сказал Роумэн, - когда увижу ее
здесь. У нее очень плохой голос. Как и вы мне, я вам не верю. Согласитесь
- у меня есть к тому основания.
Гаузнер кивнул:
- С этим - соглашаюсь. Пока будем ждать даму, проговорите мне текст
документа, который вы намерены подписать.
- Я же сказал - диктуйте. Я подпишу все, что вы захотите.
- Вы подпишете все, что я захочу, для того чтобы сегодняшней ночью,
получив любимую, отправиться в посольство и передать в Вашингтон
содержание нашего разговора? И попросить срочно заменить код?
- Я отдаю себе отчет в том, что Криста будет постоянно находиться под
прицелом, тем более если, как вы говорите, у вас есть ключ к действующему
ныне коду.
- Да, но у вас есть возможность взять два билета и отправиться с нею
в Вашингтон.
- Это довод. Но я выдвигаю контрдовод: если вы, раздавленный наци,
паршивый немец...
- Но, но, но!
- Не перебивайте, господин Гаузнер, комплимент порой начинается с
грубости, это самый сладкий комплимент, поверьте... Так вот, если вы,
паршивый гитлеровец, раздавленный немец, смогли оказаться здесь, в
Мадриде, миновав все пограничные барьеры, то, значит, и в Штатах ваша
организация располагает весьма крепкой сетью... Разве я стану рисковать
женщиной, которую - вы правы, увы, - люблю?
- Вы намерены жениться на ней?
- Это зависит от того, каким образом вы станете передавать мне
гонорар за. работу. Оплата будет сдельной или ежемесячной? В какой валюте?
В каком банке?
Гаузнер не смог скрыть изумления:
- Какой гонорар?! Мы возвращаем вам женщину, Роумэн!
- Любая разведка оплачивает риск, господин Гаузнер. Отныне я стану
рисковать жизнью. А моя жизнь кое-чего стоит. Вы отбираете у меня честь,
компенсируйте ее отсутствие роскошью.
- Вас тогда немедленно разоблачат. Ваше финансовое ведомство
тщательно следит за тем, кто живет по средствам, а кто скрывает доходы.
- Это уж моя забота, как я стану обходиться с федеральным ведомством
по налогам, господин Гаузнер.
- Какой гонорар вы бы хотели получать?
- Не менее пяти тысяч швейцарских франков должны быть депонированы
ежемесячно на счет моей жены в любом цюрихском банке.
- Я передам ваши условия, мистер Роумэн...
"Он клюнул, - понял Роумэн. - Он назвал меня мистером впервые за весь
разговор. Только сейчас я взял инициативу на себя, и это случилось, когда
я упомянул о деньгах. Хорошо, что я не заговорил об этом раньше. Я
опускаюсь по ступенькам вниз, это понятно ему, мы ж, прагматичные
американцы, за деньги готовы на все, за золото продадим родину, не моргнув
глазом, развращены финансовым капиталом - куда как понятно и ребенку...
Что ж, они научат нас работать их методами - на их же голову; с волками
жить, не с кем-нибудь..."
- Очень хорошо. Когда я могу ждать ответа?
- Скоро. Так же скоро, как я догнал вас здесь. А теперь давайте
фантазировать текст. Он должен быть готов вчерне до приезда вашей
подруги...
- Диктуйте, господин Гаузнер. Я сжег мосты. Диктуйте.
- Нет, я ничего вам не стану диктовать. Вы достаточно умный человек
