несмышленышами. То же самое ждет и меня, если я женюсь и заведу оболтуса.
Он, так же как и я, будет придумывать отговорки, только бы не прийти ко
мне вечером и не выслушивать мои сентенции; воистину, все возвращается на
круги своя. Лучше заведу еще двух собак, если почувствую себя старым; что
может быть прекраснее Нелли? Никогда не предаст, не человек ведь. И
никаких претензий - накорми и выгуляй, всего лишь. Одиночество? Я не знаю,
что это такое. Во мне живут двадцать разных людей, поди управься с ними.
Одиночество страшно для глупых, слабых или больных. А жить больному ни к
чему. Десять таблеток снотворного - и никаких мучений. При всех издержках
середины века именно эта пора учит кардинальности решений. Как это говорят
на Востоке? "Страшно умирать лишь тому, кто за всю жизнь не посадил
дерева". Все-таки на Востоке думают совершенно особенно, очень емко и
афористично".
Сэмэл подчистил сковородку корочкой горячего хлеба, выпил кофе и,
вернувшись в комнату, набрал телефон редакции. "Сегодня дежурит Бен, циник
и пьяница. Циники - умные люди: никаких условностей, все обговорено с
самого начала, самая удобная позиция; только отчего-то люди бегут именно
ее, сочиняют условности, в которых сами же потом путаются и клянут их на
чем свет стоит. Какая все же глупость - наша жизнь, сколь она
несовершенна, а мы уже и в небо забрались, хотя здесь, на земле, ничего
толком так и не решили".
- Бен, привет, это я.
- Хорошо, что позвонил.
- Что-нибудь случилось?
- Ничего особенного, кроме того, что твой репортаж оказался
г в о з д е м, газеты раскуплены, даем дополнительный тираж.
- Да ну?!
- Именно так, малыш, именно так.
- Слушай, я сейчас приеду, а?
- Ты лучше не приезжай, Майкл. Ты лучше садись за продолжение. Поверь
неудачнику от журналистики: если ухватил тему - не слезай с нее до конца!
Садись и пиши, понял?
- Понял, - ответил Сэмэл и, положив трубку, подумал: "Я бы с радостью
сел за продолжение, но ведь у меня больше ничего нет. Черт, зачем я не
оседлал этого самого сэра Эдварда, или мистера Вестминстера?!"
Незнакомец, однако, позвонил ночью, поздравил с удачей, продиктовал
адрес миссис Рубенау в Швейцарии, пояснив: "Это совсем недалеко от
Лозанны, сказочной красоты место. Женщина осторожна, не спугните ее.
Обязательно возьмите с собой газету, несколько экземпляров, она вам будет
признательна. Только не передавайте ей то, что сейчас скажу вам я; мистер
Бользен, видимо, в ближайшее время объявится в Аргентине, скорее всего - в
провинции Мисьонес, на границе с Бразилией. Возможно, какое-то время он
пробудет в Асунсьоне, Парагвай. Я поставлю вас об этом в известность,
когда вы вернетесь от миссис Рубенау. До свиданья, желаю вам удачи!
Убежден, ваш новый материал вызовет еще больший интерес, чем первый".
...Аппарат Гелена озаботился тем, чтобы газета с материалом Майкла
Сэмэла сразу же ушла в Аргентину, Парагвай и Чили - по н у ж н ы м
адресам; так угодно комбинации.
В том, что этим материалом займется британская разведка, Гелен не
сомневался: на фото, опубликованном в газете, Штирлиц был сфотографирован
вместе с Шелленбергом. Надо подготовиться к возможному контакту с
английской службой.
Но Гелен никак не мог предположить, что более всего этой статьей
заинтересуется сеньор Рикардо Блюм, он же бывший группенфюрер СС Генрих
Мюллер.
ШТИРЛИЦ (рейс Мадрид - Буэнос-Айрес, ноябрь сорок шестого)
__________________________________________________________________________
Прижавшись лбом к иллюминатору, Штирлиц смотрел на огни ночного
Мадрида. "Словно пригоршня звезд, упавших на землю, - подумал он, - только
в небе звезды таят в себе постоянную напряженность дрожания, а эти,
земные, неподвижны, и цвет их разный: голубые, желтоватые, тускло-серые,
мертвенно-белые - бутафория. То, что есть жизнь на земле - освещение улиц,
свет в окнах, игра реклам, отсюда, сверху, кажется чужим, а истинные
звезды, наоборот, становятся близкими тебе, ведь именно по ним пилот будет
вести аэроплан через Атлантику, только они и будут связывать меня с
надеждой вновь увидеть землю. Надежда... А что это? Ну-ка, ответь, -
сказал он себе, - попробуй ответить, тебе надо ответить, потому что внутри
у тебя все дрожит и ты подобен загнанному животному, которому отпущен
короткий миг на передышку, прежде чем гончие вновь возьмут потерянный след
и снова сделаются близкими голоса охотников, лениво продирающихся сквозь
осеннюю, хрусткую чащобу.
Спасибо тебе, папа, спасибо за то, что ты был! Господи, какое же это
таинство - от кого родиться, с кем жить под одной крышей, от каких людей
набираться ума... Закономерность людских связей непознанна, да и
закономерность ли это: от кого кому родиться? Впрочем, - заметил он себе,
- ты же всегда стоял на том, что случай закономерен в такой же мере, как
иной закон - случаен...
Наверное, все-таки таинство родственных уз важнее даже, чем лотерея с
местом рождения. Появись я на свет где-нибудь в Новой Зеландии, на
маленькой ферме возле берега океана, прошли бы мимо меня революция,
интервенция, войны... А ты хотел бы этого? У тебя была бы семья, камин в
углу холла, дети, может быть, внуки уже. Это так радостно - иметь внука в
сорок шесть лет! Ты хотел бы этого - взамен того, что тебе дала жизнь?
Ишь, инквизитор, - подумал он о себе, - разве можно ставить такие вопросы?
Даже врага грешно спрашивать об этом, а уж себя тем более. А вообще-то я
бы хотел жить одновременно несколькими жизнями: и в тишине новозеландской
фермы, и в Бургосе тридцать шестого, и в Берлине сорок пятого, и, конечно
же, в октябре семнадцатого, как ни крути - главный стимулятор истории, пик
века. Нет, - сказал себе Штирлиц, - ответ обязан быть однозначным - "да"
или "нет". Иди-ка ты к черту, Штирлиц. - сказал он себе и с ужасом
подумал, что к черту он гнал не Севу Владимирова, под этим именем он жил
до двадцать первого, не Максима Исаева, он был им до двадцать седьмого, а
именно Штирлица, им он был девятнадцать лет, добрую половину сознательной
жизни. - И самое ужасное заключается в том, что думаю-то я чаще
по-немецки... Менжинский в свое время говорил мне, что русские разведчики
будут с ы п а т ь с я на манере счета: только в России загибают пальцы,
отсчитывая единицу, десяток или тысячу; во всех других странах - отгибают
пальцы от ладони или загибают их, начиная с большого пальца. Русские же
поначалу загибают мизинчик, потом безымянный, средний, указательный, а
прикрывают пальцы, окончив счет, большим - вот тебе и кулак... Кстати,
Воленька Пимезов - помощник шефа владивостокской контрразведки, знаток
российской "самости" - причислял и это качество к мессианскому призванию
нации; покончил с собой в Маньчжурии в сорок пятом, накануне краха Японии,
а как перед этим разливался в "Русском фашистском союзе", как пел,
голубь..."
"Никто так не предает Родину, как человек, тянущий ее назад,
полагающий - по бескультурью ли, наивности или душевной хвори, - что, лишь
консервируя прошлое, можно охранить собственную самость", - эти слова отца
Штирлиц вспоминал часто, особенно когда ему пришлось изучать книгу
гитлеровского "философа" Розенберга "Миф XX века".
...Он до мельчайших подробностей помнил руки отца: Владимир
Александрович был худ и тщедушен, но руки у него были крестьянские,
хваткие, однако они преображались" когда отец прикасался к книге, делались
женственными, мягкими, отдающими, но и одновременно вбирающими.
"Даль - это память России, - сказал однажды отец. - Если Пушкин -
неосуществленная Россия, опережающая проекция мечты на невозможность
тогдашней реальности, то Владимир Даль - кладовая, которая еще не
разобрана потомками. Если тебе станет трудно и ты захочешь найти ответ на
мучающий тебя вопрос - не пустяшный какой, мы все страдаем оттого, что
маемся из-за пустяков, тратим на них время и нервы, - возьми "Толковый
словарь русского языка" и погрузись в него, сын, это - очищение и
надежда".
Именно отец и спросил его: "Знаешь, что такое надежда?"
- А как же, - удивленно, несколько даже обескураженно ответил тогда
Всеволод, - это если веришь в то, что сбудется.
Отец улыбнулся и, покачав своей красивой седовласой головой, ответил:
- Надежда, точнее говоря "надеяться", означает частицу "авось",
выраженную глаголом. Впрочем, так же абсолютны и другие толкования Даля:
"считать исполнение своего желания вероятным", "опора", "приют",
"отсутствие отчаянья", "призыванье желаемого", "вера в помощь"... Только с
одним понятием в трактовке Даля я не могу согласиться.
- С каким? - спросил тогда Всеволод.
- Возьми второй том и открой двести семнадцатую страницу.
Всеволод достал толстый том вольфовского издания и прочитал:
- "Культура... Обработка и уход, возделывание, возделка; образование
умственное и нравственное; говорят даже "культивировать" вместо
"обрабатывать, образовывать""...
- Тебя все устраивает в этом объяснении?
- Да, - ответил Всеволод.
- Ну, хорошо, а может ли считаться культурным человеком -
"образованным", то есть закончившим университетский курс и
придерживающимся определенного нравственного кодекса, в конкретном случае
я имею в виду догмы Ватикана, - тот, кто санкционировал сожжение Джордано
Бруно? Или гнал под пулю Пушкина? То-то и оно, что нет. Так что же тогда
"культура"? Все-таки жизнь рождает с л о в о как выражение понятия, а не
наоборот, - сказал тогда отец. - Преклоняясь перед великим, не бойся
спорить с ним, иначе мир остановится. В споре рождается не только истина,
в нем сокрыта двигательная мощь прогресса... Но - при этом - обязательно
посмотри у Даля трактовку понятия "упрямство". Грань между тем, кто
спорит, желая понять сокровенную суть предмета, и самовлюбленным
Нарциссом, который всегда болезненно эгоистичен, весьма важна при
определении жизненной позиции...
"Сколько ж мне тогда было лет, - подумал Штирлиц, с какой-то
невыразимой грустью наблюдая за тем, как пригоршня земных звезд постепенно
превращалась в мерцающую пыль, а потом и вовсе потонула в чернильном мраке
ночи. - Пятнадцать? Или шестнадцать? Наверное, все-таки пятнадцать.
По-моему, этот разговор случился у нас после того, как отец вернулся из
Циммервальда; он тогда еще сказал про Муссолини, который представлял
социалистов Италии:. "Я боюсь людей с тяжелым подбородком и страстью к
литым формулировкам, особенно когда они заказывают шикарный обед в
закусочной".
Я никогда не называл папу словом "отец". Почему? Видимо, из-за того,
что оно какое-то жесткое. В нем сокрыта заданная подчиненность; некоторые
считают, что "папа римский" есть производное от "папы" людского,
привычного и близкого; какая ошибка! Чем больше в мире будет людей, чем
выше скорости аэропланов, дерзающих перелетать океан, тем важнее для
человечества научиться понимать друг друга. Нет ничего загадочнее языка;
все-таки ни в музыке, ни в живописи не сокрыто столько таинственных
значимостей, оттенков, отчаяний и надежд людских, как в языках...
...Разве еще вчера я мог надеяться, что буду лететь из столь любимой
Испании Лорки - и одинаково ненавистной Испании Франко - к свободе?
Сашенька и Санька, она и он, любимая и сын, господи, как это страшно -
увидеть женщину, с которой расстался двадцать четыре года назад! Ты ведь
кажешься себе таким же, как и прежде, мы не стареем в своей памяти, даже
