- Это - поймете, - он ткнул пальцем в маленькую заметку, набранную
жирным петитом.
Штирлиц надел очки (зрение катастрофически ухудшалось), пробежал
глазами текст; языки, действительно, очень близки; перепечатка материала
из лондонской газеты о нацистском преступнике "Бользене", он же "Стиглис"
("Испанцы бы перевели Эстиглиц, хотя, может быть, так переводит только
Клаудиа, она вкладывает в мое имя свою любовь"): скрылся из Испании,
поскольку его выдачи требует вдова убитого им Вальтера Рубенау.
Родственники второй его жертвы, сеньоры "Такмар Фредин" ("Дагмар Фрайтаг,
- машинально поправил Штирлиц, - нельзя так перевирать фамилии"),
разыскиваются ныне не только полицией, но и лондонским журналистом Мигелем
Сэмилом. ("Наверняка Майкл, - сразу же подумал он, - даже Лермонтова
испанцы переводят как "Мигеля"".)
"Что ж, кто-то включил счетчик. Я чувствую себя по-настоящему
собранным, когда выхожу на финиш: прошлое отринуто, настоящее подчинено
будущему, устремленность, нет ничего надежнее устремленности, когда ты,
только ты можешь победить, но в равной мере и проиграть, - все зависит от
тебя. Да, верно, - согласился он с собой, - но раньше все-таки я
планировал комбинацию, и мои друзья - будь то Базилио и Пальма в Бургосе в
тридцать седьмом, Зорге в сороковом, полковник Везич в Белграде в сорок
первом, Кэт, Плейшнер, пастор Шлаг в марте сорок пятого - верили мне, и мы
побеждали. Только один Плейшнер посмел з а б ы т ь и поэтому погиб. В
разведке память так же необходима, как и в литературе, сюжет одинаково
напряжен, характеры ясны, акценты расставлены ненавязчиво, а главный смысл
скорее угадывается, чем записывается открытым текстом. А с Эдит Пиаф я
победил. Пастор считал ее кафешантанной певичкой, а я предрекал ей великое
будущее и оказался прав; все-таки в людях церкви невероятно живуч
догматизм; впрочем, иначе следует слагать с себя сан - не веря в глубине
души догме и не подчиняя ей себя без остатка".
- Вы как ангел-спаситель, - сказал наконец Штирлиц, сняв очки. - Я
удивлен. Откуда такие подробности у британского журналиста?
- Сволочи. Наглые островные сволочи, - ответил Ригельт. - Как я
понимаю, именно в связи с этим обстоятельством вы столь скоропалительно
покинули Мадрид?
- Я и не знал об этом, Викель, клянусь.
- Будет вам, Штирлиц!
- Браун.
- Нас никто не слышит.
- А если у вас в портфеле микрофон?
- Скажите еще, что я вытащил у вас паспорт, - усмехнулся Ригельт, не
отводя взгляда от лица Штирлица.
- Между прочим, а почему бы и нет? Об этом я как-то и не подумал, -
ответил он, поняв, что паспорт гражданина США, выданный Роумэном, этот
подонок не сжег. "Им нужен этот паспорт, потому что, во-первых, он может
быть уликой против Роумэна, если он действительно начал против них драку,
во-вторых, это улика и против меня - нацист, скрывающийся от правосудия
под американским картоном: кто дал, почему, когда, где? Если же Роумэн
затеял крупномасштабную комбинацию и темнит против меня, этот паспорт
нужен ему, именно ему и никому другому. Неужели Ригельт - его человек?
Почему бы и нет? Слишком быстро в ы с к о ч и л из лагеря, так отпускают
перевербованных; даже при том, что американцы прекрасные организаторы и
бюрократизм им не грозит - дело сметет его с дороги, - даже они бы не
успели за месяц составить необходимые картотеки на всех, кого посадили. О
чем ты? - возразил себе Штирлиц, - ведь если бы Даллес подписал соглашение
с Карлом Вольфом, тот бы вообще не сидел в лагере, там речь шла не о
чем-нибудь, а о новом правительстве Германии, какой уж тут лагерь... Но
зачем тогда Роумэну организовывать против меня публикацию в английской
прессе? Как зачем?! Чтобы привязать к себе - раз и навсегда. Но ведь он
сам дал мне материалы, которые ставят под сомнение это обвинение
М и г е л я... Смешно, "английский журналист дон Мигель". Ригельт убежал
сразу же, как мы вышли в зал, чтобы передать кому-то мой паспорт.
Наверняка поэтому он так торопился. Но зачем Роумэн забрал у меня прежний,
никарагуанский? Ведь и тот мне дал он. По логике, тот паспорт был липовым.
Если бы я с ним легально пошел через границу, меня бы арестовали и выдали
Пуэрто-дель-Соль, а там у него, судя по всему, надежные контакты. Хотя
слишком уж униженно он добивался этого самого полковника Эронимо, так
х о з я и н не говорит. Если б не мой разорванный живот, и ватные ноги, и
боль в пояснице, я бы мог навалиться на Ригельта в самолете и отнять
паспорт, хотя на это было бы смешно глядеть со стороны: дерутся два
взрослых человека, да не где-нибудь, а в громадине ДС-4, который совершает
трансатлантический полет. Постоянный страх скандала - вот что живет во
мне! Желание быть в стороне, но так, чтобы при этом находиться в самой
сердцевине событий, - вот моя постоянная позиция. Характер можно сломать,
но изменить нельзя, это верно; из сорока шести прожитых лет - двадцать
девять в разведке, привычка - вторая натура, точнее не скажешь".
- Что вы еще узнали, дружище? - спросил Штирлиц.
- Я узнал, что мой чемодан улетел в Буэнос-Айрес, вот что я узнал.
Тю-тю! Это вам не Европа. А там два костюма, пальто и пара прекрасных
малиновых полуботинок. Наша авиетка вылетит через два часа, по дороге три
посадки, в Игуасу будем к вечеру... Это, кстати, хорошо, вечером здесь
полная анархия, - сейчас здесь начинается лето, жара, они клюют носом...
- Это все, что вам удалось разведать за двадцать минут?
Ригельт вздохнул:
- Мало?
- Да уж не много.
- Молите бога, что вы встретили меня, Штирлиц. Сидеть бы вам без меня
в каталажке. А здешние тюрьмы весьма и весьма унылы.
- Сажали?
- Рассказывал Герман Нойперт, из пятого управления, помните?
- Совершенно не помню.
- Ну, и бог с ним... Но рассказывал красочно: мокрицы, крысы; жарища
- летом, холод - зимой, совершенно не топят, еда два раза в день... Ну и,
конечно, пытки, они здесь не церемонятся.
- Можно подумать, что у нас церемонились...
Ригельт пожал плечами:
- У нас никого и никогда не пытали, Штирлиц.
- Браун.
- Да, будет вам, право! Тем более, что в газетах про вас написано как
про "Стиглиса".
"Скорцени учился в одной школе с Кальтенбруннером, - вспомнил
отчего-то Штирлиц. - И сидел за одной партой с Эйхманом, друзья детства.
Интересно, этот из их же компании? Ну и что, если из их? А то, что в
параллельном классе учился Хеттль, вот что, - ответил себе Штирлиц. - А
ему, только ему я открылся: он знает, что я был на связи с русской
разведкой. Ну и что? - снова спросил он себя. - Мюллер тоже знал об этом.
Кальтенбруннер повешен в Нюрнберге, Скорцени сидит в лагере, Эйхмана нет и
Мюллера тоже. А где они? - спросил он себя. - Ты знаешь, где они? Ты
можешь дать гарантию, что их нет в этой самой Игуасу? Остановись, - сказал
себе Штирлиц, - ты испугался, мне стыдно за тебя. Ну и что, допусти я
возможность того, что Эйхман встретит меня в аэропорту? К тому, что тебя
могут шлепнуть, ты был готов все двадцать девять лет, что служил в
разведке, так часто был готов к этому, что перестал уже пугаться; пугает
то, что человеку в новинку. Хорошо, а если Мюллер? Или Эйхман вместе с
этим Ригельтом - какая в конце концов разница - получат меня в свое
безраздельное владычество? Ну и что? Я пока что не вижу, какую они могут
извлечь из этого выгоду. Месть? Нет, это уже сюжет для Александра Дюма,
несерьезно. Задумывать такую комбинацию, чтобы отомстить мне? Не верю.
Хорошо, а если все, что произошло за последние сутки, - сцепление
случайностей? Что если я действительно потерял паспорт, сунул его мимо
кармана? Я запутался, вот что произошло, - сказал себе Штирлиц. - А это
дурно. Но выпутаться я смогу только в том случае, если хоть в малости
верну былое здоровье. Выживает сильный".
- Вы голодны? - спросил Ригельт.
- Нет, - ответил Штирлиц, но, подумав, что на голодной диете силу не
вернешь, от голода только дух светлеет, поинтересовался: - А что здесь
можно получить? Сандвич?
- В другом конце зала есть некое подобие ресторана... Духота, мухи,
но мясо хорошее, я унюхал.
- Пошли.
- И выпьем, да?
- Не буду.
- Напрасно, здесь очень хорошие вина.
- Не буду, - повторил Штирлиц. - Бурчит в животе и голова потом
пустая, а это тяжело, когда несешь пустое.
- Я завидую тому, как красиво вы говорите, Браун. Где вы учились?
- На дому.
- Я спрашиваю серьезно.
- Я так же и отвечаю.
- Да будет вам!
- Что вы такой недоверчивый? Мужчины вашей комплекции должны источать
доверие, открытость и абсолютное бесстрашие.
- Спасибо за совет, только я считаю, что самое выгодное - это
скрывать то, чем на самом деле обладаешь.
- Может быть, не знаю. Я придерживаюсь другой точки зрения. Все
зависит от уровня, - нажал Штирлиц. - Битву вы закончили в каком звании?
- Штурмбанфюрера.
- Тогда понятно, - кивнул Штирлиц; это разозлит его, честолюбив,
значит, в чем-то откроется.
- Но, по-моему, должность адъютанта Отто Скорцени будет цениться - а
в будущем особенно - значительно выше рун в петлицах. В истории остаются
имена, а не звания.
- Как сказать.
- Вы спорите для того, чтобы спорить, Браун.
- Как угодно... Только книга древнего классика называлась "Жизнь
двенадцати цезарей". Название, продиктованное титулом, если хотите,
званием. Юлий и Август под одним корешком - и только потому, что были
цезарями. Не обижайтесь, Викель, не стоит, я же сказал вам не при публике,
а один на один, это не обидно, наука.
- Вы постоянно разный, Шт... Браун. Это ваша всегдашняя манера?
- Жизнь научила, - усмехнулся Штирлиц, проводив взглядом
очаровательную мулатку. "Надо же так вертеть попой, а?! И это не
срепетированное, это в ней от рождения: солнце, не знают холода, меньше
калорий расходуют на защиту от морозов, вот все и уходит в секс".
Он снова вспомнил слова отца. Когда Правительство РСФСР переезжало в
Москву, он, восемнадцатилетний тогда, отправился вместе с Дзержинским,
первым; в купе набилась почти вся когорта Феликса Эдмундовича - Артузов,
Бокий, Беленький, Кедров, Трифонов, Уншлихт; гоняли чаи, говорили
почему-то очень тихо - может быть, сказывалась конспирация последних
недель, когда только начали готовиться к передислокации.
Отец должен был приехать через неделю, однако - изможденный,
поседевший еще больше - он добрался до п е р в о п р е с т о л ь н о й
(это слово, вспомнившееся здесь, в аэропорту Рио-де-Жанейро, сжало сердце
острым, как боль, приступом тоски) только в середине апреля и сразу же
свалился. Дзержинский послал доктора Гликмана, тот отбывал с ним ссылку в
Восточной Сибири, с тех пор дружили н е р а с т о р ж и м о, хотя Гликман
был членом партии левых эсеров и далеко не все принимал в большевизме.
Выслушав отца, обстукав его своими пергаментными, длинными пальцами,
доктор сказал, что воспаления легких нет; обычное истощение организма,
пройдет к лету, когда на базарах появится хоть какая-то зелень, прописал
микстуру и откланялся.
Проводив его задумчивым взглядом, отец тогда сказал:
- Может быть, он хороший чекист и понимает в судебно-медицинской
экспертизе, но врач он л е г к и й.
- Что ты, па, он многих на ноги поставил, из тифа вытянул.
Отец покачал головой, взъерошил костистыми крестьянскими пальцами
свою седую волнистую шевелюру и вздохнул:
- Он же не спросил, сколько мне лет, сын. Он дал мне на глаз
