И опять помедлил малость.
- Монахи в скитах неводом поймали тело голое, вздутое, без креста,
кости на руках-ногах перешиблены. А еще попался мне черный плот. На плоту
вбиты колья. На кольях телеса. Плывет - на волне колышется...
Он придвинулся. У него были белые заостренные уши.
Ермак отшатнулся от него, вдруг оборвал:
- Горох и без тебя обмолотим... Не про то пытаю.
Тогда гость кинул оземь свою шапку. Это ему самому казалось
глуповатым. Но сделал он так потому, что с "волками жить, по-волчьи выть"
было главным правилом его.
- Не жалко, - крикнул он, попирая ногами кунью опушку, - копейку
стоит! Люди югорские молятся Золотой Бабе, и в утробе ее злат младенец.
И, понизив голос, зашептал:
- Пришел я с Усолья Камского сюда, к Жигулям, на Усолье Волжское.
Государь пожаловал Анике Строганову земли по Каме, и стал Аника богаче
всех московских людей. Большие дела удумал, да помощников мало. Перед
смертным часом принял он постриг и преставился в городке Сольвычегодске
иноком Иоасафом...
Льстиво и маслено подмигнул:
- Ох, баб в Перми Великой, что галок на деревах!
Кружево небылей, ощеренная пасть, душа нараспашку, угодничество...
Жизнь - игра в чет и нечет, но надо не забывать кинуть все свои кости.
Смотри в оба: не на одной, так на другой - а выпадет чет! Но с этим
сумрачным, бессловесным, неказистым трезвенником бродячему приказчику
никак не удавалось угадать, куда катятся его кости. И вовсе он не ждал
вопроса:
- В Кергедане Микитка?
- Кто, говоришь?
- Строганов Микитка.
- Нет...
- В Чусовую, значит, прибег?
Ошеломленный, он спросил:
- Ты, откель... откелева, ваша милость, ведаешь про те дела?
И вдруг услышал в тишине шумное, во всю грудь, дыхание атамана.
Человек с плоским лицом, - страшный человек. И, сбитый с толку,
смирившийся, дорожный уже не юлит.
- Семен, сын Аникеев, и внуки Максим да Никита кланяются тебе.
- Листы привез?
- Такое дело на листе не пишется.
- Чем докажешь?
Тот покорно снимает пояс, белые и желтые кругляки сыплются из него.
- Это в почесть.
Снова тяжкое молчание, неотрывный взор угрюмых глаз. И под этим
взором человечек чувствует струйку холода вдоль спины и говорит:
- Не я тута один от Строгановых. Крыжачок, смолокур да соляной
человек Никишка.
Глаза гостя бегают. Он выдал сокровенных строгановских людей, по чьим
грамоткам сам прибыл сюда с Камы. Он не смел выдавать. В делах правая рука
не должна ведать, что творит левая. Так учат хозяева. Он лепечет:
- Листы, коль захочешь, будут тебе.
Тогда срыву встал атаман.
- Хребет переломаю, тля!..
Холодная струя щекочет спину человеку. Он зажмуривает глаза. Рвотный
комок подкатывает к горлу. Али он охмелел?
- Моя собачья жизнь, - говорит он жалобно.
Кого он боится? Разбойника, мук, пыток, раскаленных углей, горелого
запаха собственного мяса? Или хозяев, могучих и всемогущих, тех, что за
тыщу верст?
Он мелко спешно крестится.
Как на Волге да на Камышенке
Казаки живут, люди вольные.
У казаков был атаманушка -
Ермаком звали Тимофеевичем.
Не злата труба вострубила им,
Не она звонко возговорила речь -
Возговорил Ермак Тимофеевич:
- Казаки, братцы, вы послушайте,
Да мне думушку попридумайте.
Как проходит уж лето теплое,
Наступает зима холодная -
Куда же, братцы, мы зимовать пойдем?
Нам на Волге жить - все ворами слыть,
На Яик идти - переход велик,
На Казань идти - грозен царь стоит,
Гроза царь Иван, сын Васильевич.
Он на нас послал рать великую,
Рать великую - сорок тысячей.
...Пойдем мы в Усолья ко Строгановым,
Возьмем много свинцу, пороху и запасу хлебного.
Странные речи услышали казаки.
Атаман, батька, звал казаков уйти от стрелецкого войска - к
Строгановым в службу.
И, как на Дону, собрался круг. Никто его не созывал. Сами сошлись.
- Волю сулил? Вот она воля: курячьи титьки, свиные рожки.
И загудел весь круг:
- К купцам?
- К аршинникам?
- Землю пахать? Арпу [арпа - ячмень (татарск.)] сеять?!
Крикнул один из днепровских:
- Та нам с тими строгалями не челомкаться. Мы - до дому, на Днипро...
Но была тревога в гуденьи круга. Уже, в нескольких днях пути, выросли
на горах по Волге черные виселицы. Воевода Мурашкин быстро двигался на
Жигули.
- Браты-ы, продали-и!..
И вдруг, озираясь кругом, глазами выискивая человека в армяке, казак
по прозвищу Бакака (Лягушка - на языке народа, живущего в тучных долинах
за кавказскими горами) с бешеной руганью выкрикнул:
- По донскому закону!
Охнули, на мгновенье замерли. И расступились, когда внезапно шагнул в
круг тот, о ком были сказаны страшные слова.
Кто-то свистнул. Десяток подхватил. Заревела сотня глоток. Он стоял в
середке, пережидая.
Сквозь гул голосов, сквозь рев поношений и ругани прорывалось:
- Кольца в атаманы!
И в другом месте:
- Богданка люб!
И еще в новом месте:
- Гроза поведет!
И в каждом из этих мест сплачивались кучки людей, еще объединенные
общей яростью, но уже враждебные друг другу. Дробился, рассыпался круг.
Бритобородые днепровцы отбились в сторону. А со ската к реке, где
держались вместе беглые боярские, донеслось:
- Будя ваших! Нам свой мужик атаман: Филька Ноздрев!
Он пережидал бурю. Ждал, пока утомятся глотки.
Но еще кто-то взвизгнул:
- Дувань казну!
Словно вырвался вздох из грудей у рядом стоящих. И пока не дохнуло
это надо всей разношерстной, раздробленной, тревожно мятущейся толпой,
пока не пронеслось и не спаяло ее, - Яков Михайлов сказал спокойно, даже
не подымаясь с пригорка, на котором сидел:
- Что ж меня не кричите? Аль самому?
- Мещеряка в круг! - требовали снизу.
Но наверху захихикали. И, как бы истощив свою силу, не слившись в
единый поток, угасла, опала ярость. Уже летело к сурово молчавшему
человеку:
- Батька, скажи! Не томи!
- Дуванить? Казну дуванить? - прокричал Ермак голосом, срывающимся от
злобы. - Кровь... кровь братов дуванить? Не дам! Волю - по перышку?!
- Воля игде ж? В холопы неволишь!
Ермак сорвал с себя зипун, будто тот душил его.
- Сам над собой донской закон сполню, коли порушу волю!
И тотчас остыл, пересилил сердце, заговорил быстро, свободно, с
привычной властностью, уже чувствуя, что, стихши, слушают его; он не искал
слов - легко они шли к нему сами, искусно складывались, и лишь сдавливало
голос то, что клокотало в нем.
Одной головой крепко тело. Легко срубить долой голову, а срубивши -
не прирастишь. Тело о многих головах - как безголовое тело. Такова была
гулевая Волга.
Он дал ей голову. К великой силе, к небывалой мощи вел. И невиданной
крепостью стал крепок уряд станишников.
Кто собирал казну в войсковые сундуки?
- Ты собрал?
Он повертывался и допрашивал, указывая пальцем:
- Ты? Или ты?
Войско собрало. Уряд казачий, какого не видывали доселе. Ту голову,
коей живо тело, теперь под топор? Ту казну, коей крепка воля, на дуван?
- Не, не про то, товариство, Ермакова песня поется!
Он замолчал, пригнулся, тихо стало.
Затем, негромко, вкрадчиво, как бы меряя глазом высоту нагрянувшего и
кошачьим шагом подбираясь к нему:
- Не с великого на малое... не цепи лизать... не по кустам выть...
Есть ли сила аль бахвал себя выхвалял: "я силач", да надселся, ломаючи
калач?.. Разгонись, жилы все напряги - и дерзни, тут и сигани на самое
великое!..
Остановился. Крикнул:
- Вона дорожка, никем не хоженная!
Потом припомнил - Дороша. Дорош наложил пошлины и дани за снасть свою
и припас. В Дорошеву службу пошли; где же кабалы его?
И тихо, будто про себя:
- Горько ноне? А что ж? Полынь на языке, желчь в сердце. Да не мимо
молвится: ум бархатный. Кто казаки? "В нуждах непокоримые, к смерти
бесстрашные". Горькое привыкать ли хлебать? Выхлебаем хлебово, таган
переворотим и по донцу поколотим. Выдюжим. Бог свят, выдюжим!
Он улыбался. Он говорил о камских непочатых землях, о соболиных
краях, о стране, где _Б_е_л_а_я _в_о_д_а_. Не в неволю к Строгановым путь
лежит, а на такую волю, какой уж никто не порушит.
И выговорил слово. Неслыханное.
- Казацкое царство.
И замолк.
Как пчелиное жужжание - в толпе. Кольцо вышел и кинул под ноги Ермаку
шапку с лохматой головы.
- Пропаду, бурмакан аркан, что за песню, что за слово... А поеду с
тобой!
Подбежал Брязга, вытащил, потряс саблю, закричал хрипло:
- Мечи, что ль, ребята, не отточены? "Дунай" давай! Выдюжим! Лезовый
кладенец, женка казачья...
Медленно поднялся бурлак в онучах и, поддергивая штаны, сказал:
- Нам что Кама, что Волга... - стариковали, значит, мы... старики
те... дело-то привычное - потягнем... Спина, спаси господи, зажила,
крепка-то спина, мать пресвятая богородица!
Пан не спешил, поглядывал, послушивал и трудную эту речь, и ребячьи
выкрики кидавших шапки удальцов-атаманов, которых разобрало, взяло за
живое, и пчелиный зум переменчивой, уже преданно покоренной толпы (а что
нового узнала, чего не ведала полчаса, час назад? Соловьиное слово! Слово
- и власть...). Поскреб в затылке, хитрая ухмылка скользнула в усы.
- Хлопцы, та и до дому можно. Только что ж вертаться, не
пополудничав? С полдороги, да и коней назад? Эге ж, хлопцы, кажу! ЯК УЖ
ПОЙИХАЛИ, ТАК АЖ ПИД САМИСЕНЬКУ ПИКУ.
Повел бровью:
- Коней-то расседлайте, кто заседлал.
Тогда Рваная Ноздря прошел к Ермаку.
- Я не скажу так красно, как ты. А ты погляди на меня. Хорош парень?
Ты не нюхал каленого железа. А я в гроб с собой тот запах понесу. Не
забуду, как клещи рвут тело... Куда ведешь? Русь подымается, холопство
избывая. Вотчины палят. Бояре по дорогам проехать страшатся. Мужицкой
недоле - вот он конец. Царство сулишь - не прельстишь. То мужицкое ли
царство твое? Тута станем. Разметем полки воеводины. Все крестьянство
будет к нам!..
Ермак не перебил его, только поднял глаза.
- А ты струпья мои считал?
Ответил Ермаку тихий Степанко Попов:
- Не пойдем, слышишь? Мужики не пойдут. В лесу утаимся. В пески
зароемся. Нет - в омут головой.
Ермак двинулся из круга. Был радостен. С ним атаманы и есаулы. Но,
будто вспомнив что-то, остановился и хмурым взглядом перебрал уже
зашевелившуюся толпу. Тот жесткий взгляд нашел двоих: Бакаку и есаула
Федора Чугуя, который требовал дувана.
Зеркальца, коробочки с румянами, бусы, обручи, подвески, сапожки,
бисер, летники, шубки, - все она упихивала, уминала в укладки с расписными
крышками. На полу солома, наспех увязанный узел с торчащим рукавом -
горница походила на разоренное гнездо хлопотливой птицы.
- Улетаешь, Клавдя?
Клава порхнула мимо, дохнула в лицо Гавриле, засмеялась, принялась
горой накидывать подушки, для чего-то взбивая их.
- Далече, не увидимся! - пропела она.
- К старикам на Суру?
Она взялась пальцами за края занавески и поклонилась.
- И то к старикам. Угадал, скажи! Строгановыми зовут, слышал?
- О! Значит, берет? Берет, Клава?
Тряхнула головой так, что раскрутилась и упала между круглых лопаток
