коса.
- Ты берешь! Ай не схочешь?
- Трубачам, ягодка, одна баба - труба. - И засветился улыбкой. -
Значит... Эх, дурак, прощаться пришел!
Она приблизила к нему свои выпуклые глаза.
- А ты попроси ангела с небеси!
Он потупился. Рот ее покривился, стал большим. Она отскочила, начала
срывать, мять вышивки - цветы с глазастыми лепестками и тех птиц, которые
напоминали ее. Он смотрел остолбенело, силился и ничего не умел сказать,
пока она не крикнула:
- Уходи! Федьку-рыбальчонка только и жалко...
- Клава...
- Уйди! - взвизгнула она и притопнула.
А следом за ним выбежала сама, придерживая рукой платок на голове,
бросив дверь открытой.
Поздно вечером, в стане, вдруг вынырнула из осенней тьмы около
Ильина, спросила:
- Когда плывете?
Дышала часто, неровно, нарисованная бровь казалась окостенелой.
- Завтра? Аль еще поживете?
Зашептала ластясь:
- Гаврюша, ты скажи... Он говорит - не к Строгановым.
Он отозвался тихо:
- Сама понимай...
- Знаю! Зимовать обреклись, казачок! - Отшатнулась, тьма смыла ее
лицо, низким, грубым голосом закричала: - Как собаку?.. Со двора долой,
ворота заколотить - околевай одна, собачонка? Кровь родную кидать? Федька
чей? Его, Кольцов, Федька - до меня еще не знал? Волки-людоеды, лютые,
косматые! Упыри! А! Собака - я! На дне речном след ваш вынюхаю!
Мелькнула белым, скрылась, - в ушах Гаврилы все стоял ее истошный,
исступленный крик. На сердце было смутно. Он не услышал тяжелых шагов.
Оробел, когда на голову ему легла рука.
- К тебе приходила?
Ермак не стал ждать ответа, кивнул:
- Волосню прикрой, студено.
И Гаврила покорно вытянул из-за пояса, надел шапку.
- Волгу жалко? - спросил атаман. - Десять годов гулял, а нагулял...
То, что комом сбилось в груди у Гаврилы, того не тронул он. Сказал,
чтоб дать ответ атаману:
- В Михайловском курене богатеями стали...
Ермак насупился.
- В войске нет Михайловского куреня... Завидуешь? - И посоветовал: -
А ты - не завидуй. Мои сундуки сочти - много ль сочтешь?..
Плеснет внизу - и опять тишь. Атаман грузно опустился на поваленный
ствол, оперся о колено.
- Расскажи чего.
Гаврила помялся, проговорил:
- Ушли мужики-то. Где на кручи отбились. Иные в деревеньках на Усе...
Ермак перебил:
- Не можешь рассказать. Играть на трубе горазд, а рассказать -
нечего. Ляг поди. Не шалайся.
- Не спится...
Атаман не встал; была и у него, видно, одинокая долгая ночка. Вдруг
сказал:
- Где приткнутся, там и присохнут. В обрат глядят. Отдирать - оно и
больно. А ты вперед погляди...
- Чего же ищешь, батько? - тихо спросил Гаврила.
- Чего ищу, того не видал здесь. Старое кончать пора. Время за новое
браться. Гулевую Волгу скрепил - всю и сниму отсюдова. Целехонькую - никто
не порушит. Полымю тому в ином месте - разгореться дам...
Осенью, когда рыба ложилась в ямы на дне реки, ветер свистел в
оголенных березах и только дубы стояли увешанные желтой листвой, -
вольница снялась с привычных мест и ушла вверх по Волге, а затем свернула
на Каму.
Они плыли последний раз по огромной и пустынной реке, встречая
редкие, одинокие дымки на берегах - один утром, другой к вечеру. Но
временами доносился стук плотничьих топоров, бугор был оголен от леса,
грудой лежали срубленные деревья, на бугре вырастал бревенчатый тын:
воеводы городили города.
Так проплыли Рыбную, Чертово городище, Алабугу, Сарапуль, Осу.
Всех плывших было пятьсот сорок. Вел их начальный атаман Ермак, и с
ним атаманы - Иван Кольцо, Иван Гроза, Яков Михайлов, запорожец Никита
Пан, Матвей Мещеряк из северных лесов и пятидесятник Богдан Брязга,
Ермаков побратим.
Всадник взмахнул шляпой с белым пером.
- Вольга! Знаменитый река! Почему он Вольга, стольник?
Стольник Иван Мурашкин передразнил его:
- Вольга! Вольга! Эх ты, Вольга Святославич!..
Человек в шляпе с белым пером весьма обрадовался:
- Русски конт Вольга Свентославич на русски река Вольга! Я занесу это
в мой журналь.
Но когда он проехал несколько шагов, ответ стольника показался ему
обидным, он ударом кулака нахлобучил шляпу и внушительно произнес:
- Я слюжиль дожу в Венис и слюжиль крулю Ржечь Посполита, вот моя
шпага слюжит крулю Жан.
Войско приближалось уже к Жигулям. Ратники иноземного строя грузно и
старательно шагали в своем тяжелом одеянии. Следы казачьих станов были
многочисленны, но ни живой души не было нигде.
- Смердят смерды, - с пренебрежением сказал Мурашкин: его конь ступал
по битой винной посуде. Сам стольник потреблял только квас.
Всадник с пером не разделил негодования стольника.
- Bonum vinum cum sapore, - возразил он, - bibat abbas cum priore
[доброе пенное вино пьет аббат с приором (лат.)]. Русский человек пьет
порох и водка и живет сто двадцать лет.
И он захохотал.
- Шпага капитан Поль-Пьер Беретт на весь земля прославляет великий
руа Анри! А воровски казак, ви, стольник, должен понимать, есть
замечательна арме. Один казак приводит один татарски раб в Москва и
получает серебряну чашу, сорок зверь кунис, два платья и тридцать рубль.
Мурашкин был озабочен. Оставалось неясным, как выполнит он свою
задачу - одним ударом уничтожить не в меру размножившиеся разбойничьи
ватаги, срезать ту опухоль, которая закупоривала становую жилу рождающейся
великой Руси, волжскую дорогу - путь на беспредельный восток, путь на
сказочно богатый юг, тот путь, который открыли и сделали русским казанская
и астраханская победы царя. И Мурашкин не считал себя обязанным
выслушивать болтовню этого попрыгунчика, - довольно того, что, по воле
государя, приходилось терпеть его, похожего на цаплю, около себя.
Беретт продолжал разглагольствовать:
- О, Русь - негоциант! Он покидаль пахать земля. Он прекратит
глупоство и дикость. Я занесу это в мой журналь.
Стольник ожесточенно посмотрел на него. Так вот что он понимает, этот
навостривший свою саблю и торгующий ею в Венеции, в Польше, на Москве!
А Беретт вспомнил о фразе из одного письма: "Если расти какой-либо
державе, то этой" - и подумал, что дороги здесь дики и невообразимо длинны
и что гарцевать перед своим полком и бесстрашно вести его в атаку на врага
- это красиво и подобает прекрасному рыцарю и мужчине, а трястись вот так
в седле - и даже без хорошего вина - через леса и степи, в которых
уместились бы три королевства, подобает скорее кочевнику. И он потер свой
зад и, усмехнувшись, отметил, что если московская держава еще вырастет,
то, пожалуй, ему, капитану Полю-Пьеру Беретту, придется позаботиться о
новом переходе на службу в государство более уютных размеров.
Крики и голоса раздались впереди. Ратники столпились вокруг чего-то
на отлогом склоне, поросшем молодыми дубками. Мурашкин дал шпоры вороному.
Два мертвых тела были привязаны к стволам. Они были обнажены, уже
тронуты разложением, со многими следами сабельных и ножевых ударов; оба
обезглавлены. Головы чуть откатились по склону. Стольник долго глядел на
них, потом перекрестился широким крестом, спешился и простоял без шапки,
пока их зарывали.
- И кто бы вы ни были, - истово, как молитву, сказал он над их
могилой, - гости ли купцы, аль простые хрестьяне, - за все, пред господом
и государем, воздам вашим мучителям.
Он не знал, что то была месть и кара атамана вольницы есаулу Чугую и
казаку Бакаке.
- По коням, - негромко, сурово велел он стрельцам.
В рыбачьей деревеньке Мурашкин собрал жителей. "Были; куда делись -
не ведаем", - сказали они о казаках.
- Никто не ведает? - повторил Мурашкин и оглядел толпу.
Тогда отозвалась женщина с круглым набеленным лицом и высокими
черными бровями.
- Я скажу.
Мурашкин, по-стариковски мешкотно, опять слез с коня, подошел к ней,
взял ее за руку.
- Звать тебя как?
- Клавдией.
- Открой, милая, бог видит, а за государем служба не пропадет.
- Не надо, я так... К Строгановым уплыли!
- Что говоришь? К Строгановым? Мыслимо ли? Прельстили тебя
окаянные... Подумай!
Ласково, с добродушной грубоватостью он погладил ее белую пухлую
руку.
- Красавица, - сказал Беретт и чмокнул губами.
- Не веришь, - метнулась женщина. - Лгу? Тут остались ихние. Я укажу:
у них спроси!
В скрытом ущелье, указанном ею, из земляной ямы выволокли пятерых там
таившихся. У одного были рваные ноздри.
- Ты вор? - спросил Мурашкин.
- Нет, - ответил Рваная Ноздря.
- Казак?
- Казак.
Казаков вздернули на дыбу.
- Молчи, Степанко, - корчась, хрипел Рваная Ноздря.
- О! - восторженно прошептал Беретт. - Он мольшит! Он знай: ex lingua
stulta incommoda multa [от глупого языка много неудобств (лат.)].
Так и не понял воевода, куда девались Ермак и его люди. Из окрестных
жителей многие, верно, и сами не знали, несли чушь: ушел в Астрахань,
побежал к ногаям, подался воевать с поляками.
И Мурашкин двинулся восвояси, уводя с собой в колодках пойманных
казаков, захватив женщину Клавку и некоторых жителей тех двух убогих
деревенек, что и столетия спустя еще прозывались Ермаковкой и Кольцовкой.
Но темной ночью один из колодников, который несколько суток до того
не спал, когда спали другие, а перетирал, корчась от боли, цепи на своих
искалеченных ногах, - сбил наконец эти цепи и ушел, шатаясь, черный, в
лохмотьях, с кровавыми глазами, страшный, зверообразный.
То был Филька Рваная Ноздря.
ВЕЛИКОПЕРМСКИЕ ВЛАСТЕЛИНЫ
Свейский мореход, о котором рассказывал Ермаку человек Строгановых,
был норманн Отар, состоявший на службе у Альфреда Великого, короля Англии.
Во второй половине IX века Отар поплыл по холодному рыбному морю, где
коротко лето и долга темная бурная зима. Корабль Отара был узок и длинен,
заостренные нос и корма круто подняты кверху. Ветер надувал
четырехугольный парус на высокой мачте. И двадцать пар весел, продетых в
отверстия по бортам, помогали ветру. А над бортами соединялись в сплошную
стену щиты воинов.
Три дня Отар шел к полночи, и три дня он видел справа нагие скалы,
узкие горла извилистых фиордов, суровую страну норманнов и викингов. Так
он дошел до места, где китоловы поворачивают обратно свои корабли.
Но Отару хотелось узнать, есть ли конец этой стране или преграждает
она море до самого царства вечной тьмы. И он поплыл дальше на север и плыл
еще три дня.
Тут он увидел мыс, отвесный и черный, как бы обнаженный костяк земли.
Солнце, хотя был полдень, едва поднялось над мысом. Волны били пеной о
камень и больше ничто не преграждало моря.
Отар дождался ветра с запада и четыре дня плыл на восток. Стлался
низкий берег, кривые деревья, словно хранившие на себе следы бури,
цеплялись корнями за почву цвета золы.
Однажды мореплавателям явилась морская дева. У нее были женские груди
и спина, длинные распущенные волосы качались на воде. Когда она нырнула,
все увидели ее хвост, пестрый, как у тунца.
Берег вдруг повернул к югу, и, выждав северного ветра, Отар вошел в
морской рукав. Пять дней он плыл по тихой и серой воде. Обширная и
пустынная земля обступала ее. Отар бросил якорь против устья медленной
реки. Странная жизнь кипела на ее туманных берегах. Мореплаватели увидели
толпы людей. У них были русые волосы, голубые глаза и горделивая осанка;
одеждой им служили драгоценные меха.
Тогда, с приветственными знаками, мореплаватели сошли на берег. Их
встретил народ, ни в чем не знавший недостатка. Кость морского зверя и
