Верховые, с оружьем наготове, скакали вокруг повозок.
Ночами полыхали дальние отсветы чьих-то костров. К утру одежда
становилась тяжелой и сизой от росы.
Однажды в лицо потянул ветер и запахло тиной и свежей водой. Бледная
черта прорезала пространство с севера на юг. Кое-где она расплывалась и
восходила до неба светлой пустотой.
Волга текла за невысокими кручами и уступами белого камня, лесные
пущи клубились по лощинам. Зыбь ходила на середине реки.
Кони остановились. Трое мужиков, нагнувшись, набрали немного волжской
земли и по-крестьянски растерли ее между пальцами. Она посыпалась, черная
и жирная. Не сговариваясь, они засмеялись.
Равнина осталась за их спинами. Курганы стояли в ковыле и жестком
татарнике. Зола посыпала их лысое темя. Орлы застыли на курганах.
Это был край казачьей воли.
Есть место, где кручи возносятся выше и Жигулями наступают на Волгу.
Река отпрядывает и крутою петлей огибает их.
В этом месте, укромном и грозном, издавна - главное пристанище
казаков.
Сюда сбирались люди со всех концов русской земли.
Вниз по реке спускались с язвами на кистях рук и на шее от
доски-колодки, с обрывком цепи на ногах. С солнечного захода шли донцы и
бритые сивоусые днепровцы, прибегали рязанские мужики.
На притоптанной почве, под мшистым камнем, горел костер.
- О, голи прибыло! По тебе, старый, домовина зевает. Что ж ты кости
свои на Волгу притряс?
- А она их, матушка, сполоснет светлой водицей.
- Вся Русь бредет.
- Куда?
- Неведомо. Поднялась и бредет. Мы-то - сюда. Псарями были. Да кровь
на нас... вышло такое дело... не заячья кровь.
- Кистенем грехи отмолишь, коли способный.
Жидкое варево кипело в котлах. Голоса отдавались эхом. Дозорные,
осыпая глину и щебень, взбирались на верхи Жигулей. Внизу ютились убогие
рыбацкие селения. Редко-редко вилась струйка дыма над пустыней Волги.
Медленное пятнышко показалось внизу на реке. То от дыма к дыму
бурлаки влекли бечевой груженое судно с астраханской стороны. У
корабельщиков упало сердце, когда темным облаком повисли на краю неба
Жигули и, обнаженная, в искрошенном камне, поднялась над ними Казачья
гора...
- Смотри! Там что? Смотри, Патрикеич!
- Там тихо, ништо, хозяин.
Купец был жох, ловок в делах и не трус, иначе не пустился бы один по
Волге. Он верил в свое молодое счастье. Но теперь, на судне, не мог
усидеть на месте.
Он приказал, чтобы все свободные влегли в весла и чтоб распустили
паруса. Но под горой крутило, и паруса хлопали. Судно двигалось медленно
мимо мертвых, шумевших лесом, берегов.
Охрана взялась за пищали. Хозяин обошел своих. Он всматривался в них,
и лица их казались ему чужими, незнакомыми, будто он видел их впервые.
Этот не выдаст. Он служил еще отцу. Похож на добрую собаку... У того
на посконной рубахе расползшееся ржаво-кровяное пятно. О чем он думает? До
сих пор хозяин, купец, не задавал себе такого вопроса. А ведь тот думает.
О чем? О персидском золотом шитье под палубой, какого ему не нашивать и не
даривать девкам? Может быть, о жене, которая, по бабьей слабости, годами
не зная мужа, поддалась на чужие прелестные речи и ласку? А есть ли у него
жена?..
Все снимали шапки, пили за хозяйское здоровье, будто жили одной душой
- хозяин и работники, - любо смотреть. А выходит, он ничего о них не
ведал.
Нет, тот выдаст. Продаст ни за что. И другие тоже. Ничего не прочтешь
по их глазам.
- Наддай, ребятишки, дружней-веселей, бочонка вина не жалко!
Эх, зря поскупился на охрану, зря похвастался - ушел один вперед, не
пристал к каравану.
- Никого нет, Иван Митрич, - доносит старый приказчик.
Он садится и смотрит на берег. Потом говорит:
- А то можно бы обождать. К завтрему нагонят задние...
Значит, можно еще исправить это, свою смелость? Хозяин мозгует. Он
любит песни, пляс. В Астрахани, в персидском ряду, лавки, завешенные
шелками, - как корабли, поднявшие алые и золотые паруса... Там запах
моченой кожи и гнилых арбузов, ни на что не похожий. Вот что в мыслях у
него - и никак не принудить себя вообразить невообразимое, свою смерть.
Он снова слышит голос Патрикеича:
- Народ притомился...
А вода шумит у бортов, завивая легкий белый сбитень пузырей. Она -
тоже как шелк, протканный солнечными нитями. Видно, как уходит и плещет на
берег косая теплая волна. Может быть, не просто ради торговой выгоды
спешил он, опережая других купцов. Может быть, ждет его в Москве одна
душа, - что в ней, девчонке, со щеками, вспыхивающими пламенем, с
опущенными долу глазами, тонкой, как тростинка? Она гуляет в саду, смеется
или грустит, радуется вот этому же солнцу, - и чей это подарок у нее,
жемчужные подвесочки в ушах? "Боярышня в боярышнике", - думается ему, и он
решает:
- Проскочим!
Он дает волю своему неугомонному упорству. Расставляет охрану на
палубе. Пусть будут далеко видны дула, копья, сабли.
Вдруг что-то смущает его. Он припомнил. То был пустяк. Утром, на
привале, к судну подошел человек. Он навязывал работным людям низки рыбы,
балагурил: "Не жалей грошей". Да не по-рыбацки, въедливо выспрашивал, чрез
меру любопытно высматривал. Худой жердястый парень с молодой бородкой.
"Звать тебя как?" - "Гаврилу моли архангела". - "Чей?" Зыркнул дерзким
глазом. Лукин, сказал. Или Ильин? То - в издевку: значит - ничей. Ничьи
люди тут. Купец почувствовал, что его лоб стал мокрым от пота.
Отметил место на берегу.
- Патрикеич! Досюдова не доедем - назад поворотим, если что. А
переедем - заспешим вперед.
У бурлаков взмокли спины, лямки-хомуты трут плечи; голые пальцы
торчат из лаптей, разбитых на острых камнях.
- Так ничего нет? Ты зорче моего.
- Ничего... Да только... С нами сила крестная!
Из устья реки Усы высыпала черная стайка лодок. Их почти не видно над
водой, только заметно, как вспыхивают огоньки по бокам - то часто
взмахивают весла, рассыпая водяные брызги. Взвились рогожные паруса, стая
стругов берет наперерез; видно, что они полным-полны людей. Смутный рев
долетает по воде.
Теперь на судне кричат все. От сверхсильного напряжения людей
зависит, проскочит ли судно.
Все ближе лодки - шибко разбежались они по воде. Уже слышны ругань и
свист. Пестрый, - как напоказ, - человек с вихром из-под шапки правит
крылатой стаей.
- Сниму, купец! Твой целковый! - кричит стрелок.
- Первым не пали! Озлишь!
Вот они. Сотня рук, взмахивающих веслами. Косматые головы,
полуоткрытые, тяжело дышащие рты. Кудрявый чуб у рослого вожака.
Ясно слышен его покрик:
- Налегай, братцы-удальцы! Хвост прищемим, бурмакан аркан!
Вот они, душегубы. Они - за его жизнью, за его, Ивана Митрича,
кровью. Что она им?
И ему вспомнилось, как, маленький, он протягивал руку против солнца
или против огня и дивился, видя красную кровь свою внутри прозрачных
пальцев.
И, как в детстве, ему представилось, что если зажмуриться или
оборотиться туда, где, в золотой пыли, спокойно носились птицы, - сгинет
нелепица, останется все твердое, ясное, необходимое, что было четверть
часа назад.
- Греби, рви, не щерься, Иуда!
Он хлестнул наотмашь гребца, уже грудью припадавшего, с пеной на
почернелых губах, к спине переднего товарища.
- Вызволяй, соколики, голубчики, озолочу!
Что? Маху дали воры? А тот как же? - ведь он - жив человек! Перенять
расшиву не удалось, проскочила. Позади нагие обрывы, змеистые гребни,
дремучие чащи - вот-вот сплывутся в недоброе облачко.
Маленькая рыбацкая лодка на стрежне, мирная, на ней, на шесте, черный
лоскут.
Скинув шапку, купец бормочет:
- Господи, спасибо!
И не заметил никто на судне, как из сумрака прибрежных кущ выпорхнул
в мертвой тишине десяток новых стружков.
Человек на рыбачьей лодке махнул черным лоскутом и стружки
разделились надвое, зашли спереди и сзади.
И когда увидел их купец, он сразу стал спокоен. Нечего было ни
истошно орать, ни суетиться. То был конец. Все же взял самопал, неспешно,
не торопясь, навел, пальнул. Еще несколько выстрелов враздробь грохнуло с
расшивы.
Но уже с хряском десяток крючьев вонзился в смоленые борта.
Полуголые люди, вышибая доски, полезли на борт. Снова у кормы
раздался крик чубатого вожака. Бой был короток. Судовые кидали оружие.
Малочисленная охрана, смешавшись, отбивалась недружными ударами топоров и
бердышей.
Старик со слезящимися глазами и голой грудью в седом волосе, Мелентий
Нырков, широко перекрестился над трупом купца, удавленного кушаком.
- Помяни, осподи... души хрестьянские...
Сорвали люк в трюме. Тюки с товарами переваливали в ладьи.
Вода повернула судно поперек реки. По сосновым доскам палубы,
вылизывая тонким языком встречные предметы, осторожно пробежал синеватый
на солнце огонь, вырвавшийся из печки кухаря.
У рябого казака из шаровар покатились серебряные и медные монеты.
Тот, с кем случился грех, не нагнулся за ними и виду не подал.
Это была мелочь из купеческой казны, пригоршней захваченная на судне,
до дележа.
Вокруг казака стало пусто. Рука старшого легла ему на плечо.
Виновный стоял перед самым главным атаманом, перед Ермаком, и
прихорашивался, силясь ухмыльнуться.
- Вор! Своих обирать?..
- Как смотришь, атаман, - говорил старшой. - Парень справный,
бесстрашный, допрежь никогда... Сибря-то. Да и полтина всего. Выпороть
бы...
- По донскому закону, - сказал Ермак.
Рябому скрутили руки, зашили рукава кафтана, набили их камнем и
песком. Повели к лодке; он сплюнул сквозь зубы и засвистал; шел, ногой
загребая листья. Трое отъехали с ним. Он коротко крикнул и дернулся только
тогда, когда, подняв, раскачивали его над глубокой водой.
Казак, с турецкой саблей на боку, вышел плясать под шутовскую песню.
Бровь его была рассечена старым шрамом. Высоко вскидывая ноги, тяжело
топая, Брязга выкрикивал, вторя певунам:
Подвилья
Подвиль яблонь
Натравили противили нафиля!
Хмель уже ходил по ватаге...
Убитым помазали губы медом и вином, которого им не довелось испить, -
не воем и плачем, земной сладостью надо провожать своих мертвых; и чтобы
не тоску, а веселье в последний раз услышали они.
В домовины положили сабли, ливонские палаши, кафтаны - из доли добычи
тех, кому вечно там спать.
Похоронили их у Казачьей горы.
Крестьяне сели портняжить, зашивать изодранную одежонку, и рядом с
ними - на корточках, на земле - бурлаки.
С Жигулей широко и пустынно видна Волга. Сизое пыльное марево - над
степями за ней.
Почти сровнялись с землей старинные могильники. А каменные болваны,
лицом к востоку, остались стоять на них. То - изображения неведомых
врагов, поверженных во прах неведомым богатырем, лежащим под курганом...
Миновало много месяцев.
И однажды высоченный детина прибрел на Волгу. Он не был уже тучен,
брюхо его, некогда в обхват толщиной, опало. Волосы, спутанные, придавали
ему зверообразный вид. Но и теперь он не мог вовсе отказаться от
щегольства, и серьга с голубоватым камешком была вдета у него в одно ухо.
Он сипло пропищал, что каша на Дону стала крута - так ее заварили атаманы.
Шпыни с московскими листами начали, Дорош добавил больше всех. И помрет,
верно, Махотка, - слезами исходила баба, страшно смотреть!..
- Ишь ты! А что Москве и Дорошу Махотка?
- Да кой прах Дорош! Да лопни он и сгинь! Удавись он кишками своих
