В.САФОНОВ
ДОРОГА НА ПРОСТОР
ПРОЛОГ
На крутой горе, выходившей из безбрежного моря, завиделось несколько
глав, кремль и белый столб - памятник Ермаку. Был ранний рассвет. Гуляла и
била волна, холодно чуть розовели гребни.
На улицах подгорной части города воды было выше человеческого роста,
во дворе Дома колхозника плавали лодки.
В тот год, год начала Великой Отечественной войны, уровень в Иртыше у
Тобольска поднялся на 951 сантиметр, а возле Увата - на 13 метров.
Местами коньки крыш и трубы в сбитой пене обозначали затопленные
поселки. Время от времени звук, похожий на приглушенный выстрел, слышался
в реве бури. Жирно чернел свежий срез обрыва, но то, что ухнуло вниз, уже
смыли волны. Корни свисали с обрыва, как исполинские косы. Вдруг ель у
среза начинала трястись. Огромное дерево билось, трепетало, все - от
макушки до комля, с шумом встряхивая ветвями. Оно боролось за жизнь до тех
пор, пока была под ним земля, куда уходили его могучие корни. Лишь когда
рушился весь пласт земли, оно сразу утихало, затем описывало вершиной
дугу, и раздавался звук, похожий на выстрел.
И становилось понятно, почему на этом холме так трудно отыскать следы
Сузгун-Туры, где жила некогда Сузге, жена Кучума, и почему едва ли
четверть осталась от горы, на которой стоял Искер - город Сибирь Ермака.
То была вековая работа реки, совершаемая на глазах. Но зеленел холм,
густо подымалась из земли молодая поросль и утренний разговор птиц один
звенел в тишине.
И там, под падающими елями на холме Сузгун, ближе и яснее делался
подвиг могучих людей, совершенный три с половиной века назад на этих
берегах. И отчетливее представилась большая, суровая, противоречивая жизнь
вождя этих людей - казацкого атамана и то главное в ней, что ее двигало и
неотступно гнало, влекло вперед.
РАССВЕТ
Подросток сидел у реки. Летучие тени, часто вырываясь из мглы, почти
задевали его лицо. Он крикнул на самую смелую из них и взмахнул руками.
- Шумишь чего? - раздался испуганный шепот в стороне.
- Да я им, кожанам, - громко сказал парень.
Настало молчание. В воздухе открылся мутный провал. Словно там
приподняли и колебали покрывало, и обозначилась плоская водяная
поверхность.
Тот же шепот спросил:
Сколько у тебя?
- Дорт, - по-татарски ответил парень.
Четыре маленькие рыбки лежали на земле, пахнущей прелью, и уже не
бились.
- Мои пять, - отозвался голос.
- Ушла рыба. Она чует.
- Чего чует? Снизу по воде пальба не дойдет.
- "Снизу"! - насмешливо протянул парень. - Сверху, по волне, ты
смекай. Везут, Гнедыш!
На низком берегу вода наливала впадины бакаев, заросшие ломкой
безлистной травой - кураем. Бакаи остались с половодья. Длинный,
по-мальчишески нескладный, горбоносый парень встал, поболтал в бакае
пойманной рыбешкой. Ил на дне казался белым, вода не мутилась, и мальчика
забавляло это. Потом он принялся грызть рыбешку. Она была облеплена липкой
чешуей, с привкусом ила, сплошь набита костями. Чтобы заесть ее, мальчик
сунул в рот сочную травинку.
- Жуешь, Рюха? - крикнул Гнедыш.
- Курай, - коротко ответил Рюха.
- Сосет, ой сосет в брюхе-то, - плачущим голосом сказал Гнедыш.
- Говорю, везут, - сердито перебил Рюха. - Хлебушко гонят с
верховьев. Ты бачь - светом и будут.
Теперь широко стало видно по реке, и выступили ивы и лозняк на
повороте вдалеке.
Огромная пустая бурая степь была на том берегу. За нею, на востоке,
слабо курилось - занималась заря. И в слабом, но все прибывавшем
красноватом свете степь постепенно становилась сизой, вся в росе, как в
паутине.
С востока, от зари, пахнул ветер. Он донес далекую протяжную
перекличку, и, когда улегся, стала слышна тихая работа воды в чилиме.
- Гнедыш! - позвал мальчик.
Над камышом показалась круглая голова.
- Ты воробья ел? - спросил Рюха.
- С перьями? - недоверчиво отозвался Гнедыш.
Рюха передразнил:
- "С перьями"! Ощипать - и живого.
Круглоголовый сказал:
- Ну-у... Сосет? Ты терпи. Пожуй белый корень. Терпи, Рюшенька. - И
неуверенно добавил, моргая: - Может, все ж приедут нонче.
Рюха презрительно передернул плечами. Гнедыш вышел на чистое место, и
Рюха сказал:
- Я в отваги [охотники, вольные казаки] пойду, Гнедыш. Тут не жить.
Зажмурюсь, и все мне - будто я в ладье, и плывет-плывет все кругом. Батька
по морю ходил, сказывал: вот как поле оно - и краю нету.
Гнедыш поежился, разминаясь.
- Мне тятька прочит в станицу, ох, прочит вверх идти, послужить.
Вернешься, бает, в первые станешь.
Он уселся рядом с товарищем. Столб рдяного дыма ударил им в глаза.
Рюха раздул ноздри.
- А то еще: стоит Алтын-гора и золотом горит на солнечном всходе.
Стоит в заволжском поле, а досюдова хватает, так и пышет. Батька
бежал-бежал в ту сторону... В отваги пойду вслед его.
Гнедыш помолчал, потом хмыкнул.
- А я табун заведу. Огонь-кони. Азовцы, чуть похочу, серебро чувалами
отсыплют. Учуги - рыбу ловить...
Вдруг прервал, прислушался к чему-то, вскрикнул:
- Рюшка, ай весла?..
Чуть всплеснула вода - далеко, тотчас стихло, будто рыба плеснула.
Мальчики скользнули в кугу. Зверю не затаиться бы лучше. Утка с кряканьем
пронеслась над их головами.
Конный человек переплывал реку. Конь вышел на берег, отряхнулся.
Одежда на человеке была мокра до пояса, он не снял, пускаясь в реку,
грязные изорванные шаровары и не подвернул свиту из дерюги. Нахлестнул
лошадь, та дернулась труской рысцой, но скоро сбилась на шаг. Видно,
немало отмахала за ночь. Мокрый человек пел хрипло, с выкриками, широко
раскрывая рот на страшно посеченном лице, и до ребят долетели слова его
песни. Он пел про волка и волчицу, и как выманил волчицу волк на гулянку:
Ешь зайчатинки, волчица,
Казачатинки,
Пей ты алый мед -
Сладкой кровинушки...
Так, кинув поводья, давая отдых коню, проплелся всадник мимо, и
ребята видели его бритое темя.
На дубовом кореню -
Там конец коню...
Ударил коня босыми пятками под ребра, и конь, екая, перешел на
короткий галоп. Издалека донеслось:
Ты комарь,
Ты комарь,
Ех, ех!
- С низу охотничек, - сказал Рюха. - Верхние не такие.
- До кого едет?
- До Вековуша, пра!
- А его ж нет.
- Тут он. Казаком не буду - тут!
- Тамаша! [Тамаша - потеха (ногайск.)] - сказал Гнедыш.
Рокочущий звук, будто дробный топот, донесся по реке.
- Кабаны, - сказал Рюха.
Гнедыш думал о прежнем.
- И что ж в степу, в степу-то деется!.. На низу-то!
Рюха не стал отвечать, вскочил.
- Айда сома словим!
- Где сом?
- Тут, недалече уследил. Под корчагой живет. Враз возьмем.
- Глыбоко...
- Он еще спит.
Туман, припавший на излучине, редел, пелена его рвалась, по реке,
наливаясь синью, поплыли круглые облачка.
Когда ребята добежали до места, Рюха разделся, кинулся в реку. Вода
была оловянного цвета. Омут чернел за трухлявым поваленным стволом.
Мальчик вынырнул со слизью водорослей на лбу и, передохнув, исчез опять.
Завилась воронка, ее снесло вниз.
Гнедыш подождал, потом, мотнув головой, крикнул:
- Рюха!
В белесом верхнем водяном слое над черным омутом крутились соринки,
морщило рябь.
- Рюшка!
Сунулся в воду, она была холодна, и он отступил.
Тягостно долгие мгновения он стоял, поджав губы. Очертание тела
возникло внезапно из глубины, ударило снизу о поверхность, разбило ее;
показались спина, плечи, спутанные волосы; пловец с усилием выбросил одну
руку из воды, булькнул воздухом и канул снова. Его голова то чернелась под
водой, то расплывалась; так несколько раз он качнулся между поверхностью и
глубью и наконец всплыл, ухватился за ствол. Встал, шатаясь. Высоко поднял
над смуглым худым своим телом грузную, усатую, широколобую рыбу,
колотившую хвостом. Пальцы мальчика вдавились ей в жабры и в один глаз.
Мальчик улыбнулся, тяжело дыша. Он еще ощущал на бедрах напор воды. Сонные
стрекозы сидели на стеблях тростника. Ничто не нарушало мира утреннего
часа, все было так, как в миллионы других утр, озарявших это место; и
капли, падавшие с хвоста рыбы на воду, порождая легкие ускользавшие круги,
были последним следом борьбы.
Лодчонка стояла в заросшей протоке у островка. Мальчики сложили в нее
рыбу и шестом поспешно отпихнулись с мелководья.
Крыжни летели с востока и трижды подали голос над жильем Махотки. То
было вчера. А перед тем казак с поля, - из тех, что ватагами и в одиночку
с понизовых степей набежали сейчас в станицу, - зашел, посидел, поел сухой
черной лепешки (стала она лакомством!), запил водицей, утерся рукавом,
вынул из-за пазухи рваный рыжий колпак и передал с поклоном.
Ждала она по осени, ждала по первой траве, долго ждала, казаку не
поверила - поверила птицам. В восточном краю сложил голову ее муж. И,
качаясь, она заголосила по мертвому.
Соседка уговаривала: "Мария, что ты? Жив, может"... Потом все смолкло
вокруг. И тогда женщина притихла и села неподвижно, охватив руками колени.
В пустом углу, в нарезанной куге зашумело - блеснул в свете месяца
скользкий уж. Там было место ее сына. Подрос птенец и отвалился от гнезда.
Она просидела до утра, наморщив брови, - одна в жилье, одинокая в
мире.
Утром прибралась, покрыла голову и, широко, по-мужски шагая сильными
своими ногами, вышла на вал - кликать сына.
Мглистая река текла внизу.
Был чист берег реки там, где к воде спускался вал, и кудрявые заросли
отмечали дальше прихотливый бег ее по огромному полукружью земли.
Ни дымка не пятнало девственного простора, ни шляха не чернелось в
степях, разлужьях и еланях - серебристых против солнца, испещренных
длинными лиловыми тенями - в стороне от солнца. Курганы горбились кой-где,
желтея глинистыми, словно омытыми влагой, осыпями. И небесная чаша нового
дня, чистейшая, без облачка, опиралась краями на дальние земные рубежи,
где все было - свет, и голубизна сгущалась и реяла, как крыло птицы.
Низким, загрубевшим голосом женщина выкликала:
- Гаврюша! Рю-ше-ень-ка!.. - и вслушивалась не столько в ответ,
сколько в свой голос.
Ничто не отвечало ей. На просторе не рождалось эхо, жилец тесноты.
Лишь пестренькая птичка с венцом на голове - удод - кинула свои
остерегающие слова из-за мелких камней.
Женщина хмурилась. Не думала она о том, что делается в станице, не
присматривалась, не прислушивалась, а все же чуяла всем существом, как за
вчерашний горький для нее день ожидание бед и грозы повисло и напряглось в
воздухе. Была обманчива утренняя тишина степи. Новый народ, который
затеснился вокруг, не умещался по куреням; огни жарко горели ночью за
валами, - кто их знает, к какому лиху.
Раздался топот; она обернулась. Конная ватажка показалась из-за
изгиба вала. Ехали в станицу. На всех низких ногайских лошадях - полные,
тяжкие тороки и турсуки. Махотка, все так же хмурясь, глядела, как конники
по одному, гуськом въезжали в станицу по узкой тропке - к задам богатого
куреня Якова Михайлова. Потом подождала немного и кликнула еще. У чьего
огня грелся Гаврюша, сын ее, этой ночью?
По склону в тысячелистнике, ощущая голой кожей рук и спиной тепло
