Низкие пузатые насады спускались сверху, с ними палубный бот. Везли в
Астрахань припас, снаряд, жалованье. Ермак слушал доглядчиков, загодя
повещавших вольницу, потом долго смотрел на Волгу, шапку сбив на затылок.
Решил вдруг:
- Этих пропустить. Не замай.
По всей вольнице, по всем ватагам, чьи бы они ни были, объявили:
- Батька судил: не замай.
- Я сам себе батька, - ответил атаман Решето. - Мой суд и мой рассуд.
У Ермака услышали пальбу. В лице его ничего не шевельнулось, только
глаза сузились и закосили. Сотня верхами поскакала в обход горы: на воде
казаки не мешались в казачьи дела. Внизу, на одной насаде, ленивый и
черный, лежал клуб дыма... Доскакав, изрубили, зажгли шалаши в стане
Решета. С Волги, не кончив своего, тот кинулся на выручку, неистово
ругаясь. А сотня, разделившись, ударила сразу с двух сторон, чуть он
высадился. Решету скрутили руки.
- Ин по-твоему, - проговорил он и выругался. - Переведались - будя.
- Еще не по-моему. - Ермак подошел к нему. - Еще будет по-моему...
Он выхватил саблю, помедлил, глядя на его задергавшиеся плечи и в
выкатившиеся глаза, потом замахнулся.
Так он брал в руки гулевую Волгу.
Иногда он разжимал кулак, и птенцы его гнезда летели далеко.
В ясное праздное утро, когда голубоватой сквозной дымкой оплывала
даль и только стайки ряби, сверкая, перебегали на реке, "седла-ай!" -
прокатилось по стану. Срезая изгиб луки, верховые двинулись за солнцем. На
другой день доскакали до ногайского перевоза. Пусто вокруг; лишь очень
острый глаз приметил бы, как возникло легкое желтоватое облачко в степи...
Ногайцы гнали к перевозу русских полоняников. Скрипели арбы с
добычей...
Эта добыча перешла в казацкую казну. Полоняников же напутствовали:
"Ступайте, крещеные".
Казачий отряд появился в устье Яика.
В одном дне пути вверх по реке стояла ногайская столица Сарачайчик. С
невысокого минарета бирюч призывал жителей к оружию. Но не было страшнее
слова, чем "казаки". Только немногие схватились за кривые ножи...
И вскоре струги неслись уже в обратный путь вниз по Яику: прочь от
саклей и кибиток, застланных дымом.
А когда царь Иван послал казну шаху, Ермак перенял ее. Вольница
разбила сильную стрелецкую охрану в быстрых больших орленых ботах с
пушками, выглядывавшими в отверстия бортов, и "пошарпала" серебро.
На разубранных коврами кораблях ехали по Волге персидские послы.
Заколыхался камыш - целый лес копий отделился от него на легких челноках.
Персы с завитыми и накрашенными бородами повисли над палубами.
Так, паря в воздухе, послы поплыли назад, слегка шевелясь от ветра и
от речного течения, уносившего их в Каспий.
Ермак повел войско вниз по реке.
Струги неслись мимо пустынных берегов, голых, безлесных, мимо
развалин старых городов - на несколько часов пути тянулись остатки стен и
улиц, кучи битого кирпича в лебеде и чертополохе. Плыли мимо соленых озер
в ломкой кроваво-красной траве, мимо выжженных степей, где росли горькая
полынь и лакричный корень.
В степях казаки увидели татар. Длинная веревка была намотана у
каждого из них у седельного арчака; сбоку - сабля, колчан со стрелами, у
плеча - лук. Это было оружие, с которым они триста пятьдесят лет назад,
как смерч, пронеслись по земле.
Круглые дома-кибитки, табун коней, войлочные кошмы, пестрые тряпки -
летучий татарский город остановился в степи. Удары молота по наковальне.
Татары ковали железо.
Когда-то с этим обычаем - ковать раскаленное железо в годовой
праздник - пришли из Азии завоеватели-монголы. Они знали, как сделать
лучший клинок и лучшую стрелу. Где-то за степями высились Иргене-Конские
горы. Говорили - там была долина: два всадника могли бы перегородить ее
копьями. Эта долина была железная. И бока ее, как магнит, притягивали
копья.
Великая орда завладела землями, народами и их добром.
Ногаи тоже ковали железо - они помнили обычай. Но они уже не знали,
где ход к Магнитной горе...
Летучий город срывался с места, едва появлялись на реке казачьи
струги. Он несся в пыльных вихрях по равнине, покрытой бесконечной и
однообразной рябью мелких бугров, к затерянным в степях и одним татарам
ведомым колодцам солоноватой воды.
Злее, желтей становилась земля, словно опаленная огнем. Ночью от нее
исходил жар. Цепочкой шли рыжие, с поднятыми головами, верблюды, медленно
переставляя длинные тощие ноги, покачивая вьюками на горбах. Так шли они,
может быть, от самой Бухары.
Караван исчезал в степи. Только песчаная пыль завивалась воронками.
Проносились стада сайгаков. Вода в реке будто загустела от глины.
Близка Астрахань.
В устьях Волги, проскользнув по одному из бесчисленных рукавов мимо
города, казаки остановились на острове Четыре Бугра. Он был закидан
водорослями. Мутные валы ударяли о скалы, чахлый камыш полз по известняку.
Над известковым камнем выл ветер; синь в пенистых клочьях распахнулась
впереди.
Но Ермак не довел своей вольницы до Персии, чтобы померяться с
кизилбашами, "красноголовыми", военной опорой трона Сефетидов.
Грозный царь ударил по воровской Волге. Был нежданен, страшен удар.
Целое войско должно было двинуться, чтобы вывести своевольство на великой
реке.
И едва прослышав о грозе, Ермак повернул повольников, чтобы поспеть
доплыть до стана, пока она только собиралась.
Дорожный человек шел с подожком, посвистывал и поглядывал кругом
себя.
Он видел верши и вентери. Рыбой промышляют. Конечно, охотятся.
Наверное, еще и бортничают: места медовые.
Он усмехнулся. Нынче мед, а завтра... Ведь хлеба не сеют, сохи
боятся, как бабы-яги. Конечно, какой хлеб по этим уступам! Но что-нибудь
здесь могло бы вырасти у настоящих хозяев. Хоть редька или капуста.
Не сеют, не жнут, а... Он увидел бочки и кули на берегу.
Вспомнил, как в ту маленькую лесную обитель, последний ночлег его на
долгом пути с севера, пришла "грамота", с неделю назад: "Атаманы-молодцы
были на вашем учуге, а на учуге вашем ничего нет. И приказали
атаманы-молодцы выслать меду десять ведер, да патоки три пуда, да муки
пятнадцать мехов. А буде не вышлешь, и атаманы-молодцы учуги ваши выжгут,
и богу вам на Волге-реке не маливаться, и вы на нас не пеняйте".
Эх, как смутились тогда монашки, нагоходцы, гробокопатели! Думали:
челом бить воеводе (про идущее войско, верно, прослышали). И от него,
дорожного человека, просили совета да пособничества. А он в тот же час и
уйди. Своя рубашка ближе к телу.
Он поглядывал и посвистывал. Людей тут хватило бы на несколько
городков, ого! Вон там, у костра, лапотные мужичонки. Бурлаки. Прямо,
деревенька работных людей, если бы были избенки, а не копаные норы и
шалаши. Ловко все тут, ничего не скажешь! Головатый вожак, с умом плодит
вокруг себя народишко, диву дашься.
Воля! На это сманивает. Ныне здесь, заутра... заутра в дубовой
колоде. Воля в парче да в лохмотьях.
Он потрогал то, чем был перепоясан. Не сразу видно, что пояс дут.
Взвесил в руке. Тяжек. Пожалуй, нашлось бы там и серебро, если б взрезать.
Он выбирает самого высокого, у чадного костра, чтобы спросить:
- Как бы мне, человече, к атаману?
Сразу пятеро оборачиваются и смотрят на него.
- Пташечка!
- Откудова залетела?
Один, с улыбкой, нежно:
- Авун [задняя часть штанов (ногайск.)] подпорем, не бойсь, поглядим,
что ты за синичка.
- Колпак с башки долой!
- Тымала!..
А исполин птичьим голосом:
- На ангельских воскрылиях припорхнул, грамоту до атамана принес.
Но дорожный не робкого десятка.
- Моя грамота волчья: лапа да пять пальцев.
Это понравилось.
Ему указали пышный, шелком латанный шатер.
- Не, мне поплоше.
Засмеялись.
Но спокойно, с шуточками, он настоял на своем.
И вот он целый день сидит у Ермака. И никто не может ступить к ним в
шатер. Впрочем, уж не раз носил туда казачок вино.
Захожий не сторонился горяченького. В том и веселие бродячей жизни
его.
Он видел, как атаман скоро остановил руку казачка:
- Мне не лей!
Но гостя это не смутило. Он только участливо сказал:
- Что ж ты, батько? По суху и челны не плавают.
И вдруг всей кожей лица почувствовал тяжелый, будто ощупывающий
взгляд впалых глаз.
- Не тебе батько.
Он уступчиво ухмыльнулся. Стал пить один. Легкая волна уже
подхватывала его. И он плыл по ней, плыл по прихотливому узору своего
сказа.
- Есть в полуночном краю окиян-море. По тому морю шел, - прадеды
помнят, - мореход свейский. С корабля увидел берег пуст, леса великие над
белой водой. Множество людей повыбегло из лесов. Несли они шкуры оленьи,
собольи и кость драгоценную, трое одну еле подымают. А стоит та кость
дороже золота, и все в домах у полуночных людей сделано из нее. Лежит она
на той земле, ровно лес, побитый бурей. Только уплыл свейский мореход, и
след той земли потерялся...
Атаман спрашивает:
- Голубиную книгу чел?
Захожий человек морщится. Он не любит, чтобы его перебивали, когда он
воспарит мыслью. Но отвечает уверенно:
- А как же!
- Про Индрика-зверя что разумеешь?
- Про Индри... как говоришь?
- Ходя под землей, подобно единорогу, прочищал он реки и ручьи. Был с
гору. Но не допустил его Илья-пророк тяготить землю. Внушил: выпей Волгу!
Он стал пить, да раздулся, лопнул - кости засосало в трясины, прахом
занесло.
Дорожный человек улыбается, немного снисходительно. Он чувствует, что
в руках его - снова ниточка, и с торжеством восклицает:
- Нашлась, казак, земля свейского морехода! Гюрята Рогович,
новгородец, пришел на берег холодного моря - только небо с водой сходятся
вдали. А у моря стоит Камень. До неба стоит. Верхи тучами скрыты. И увидел
Гюрята - распахнулось окошечко в камне и залотошили там обликом уродливые,
малые. Топор у Гюряты - руками к топору тянутся. Гюрята и кинь им топор. А
они через окошко в горе накидали ему мехов груду. И только задумался -
откуда же в Камени меха? - задуло, закрутило - и в вихре, в замяти
повалили с неба олени и белки.
Он многое видел. Он видел, как меткая стрела поражает прямо в
маленький злой глаз пятнистую рысь и капкан ломает лапу соболю в лесных
увалах северных гор, о которых он говорил. Он видел, как люди в огромных
мохнатых шапках, горцы с Терека, шли с гортанными песнями, чтобы в войске
царя Ивана на песчаных холмах далекого северного прибрежья сразиться с
тевтонскими рыцарями за жизнь и долю русской земли. Но он сплетал то, что
слышал от досужих людей, с придумками, потому что ему казалось, что только
сказку приятно рассказать и лишь небылицей можно приманить собеседника и
заставить сделать то, что хочешь.
Он не остановился, пил и плел петельки вымысла.
- ...А есть там, в стране Югорской, гора. Путь на нее - четыре дня, и
наверху - немеркнущий свет, и солнце ходит день и ночь, не касаясь земли.
...И живут там еще люди-самоядь, пожирающие один другого, и люди
Лукоморья, засыпающие на Юрья осеннего и оживающие на Юрья весеннего.
Перед сном кладут они товары безо всякого присмотра. Приходят гости,
забирают товары, а взамен кладут свои.
- Затейливые страны! - сказал Ермак. - Ну, а довести сможешь туда,
дорога?
Тут пришелец помолчал, пожевал губами и ответил:
- Вольному воля, ходячему путь... К тебе добираясь, встретил я
порожний челн. Крутит его сверху водой, одно весло сломано, другое в воду
опущено, будто греб им гребец да уснул.
