море.
- Река Обь? - чесали они в затылке. - Доехать можно...
И, проконопатив, высмолив свои лодки, похожие на плоскодонные корыта,
они ставили на них неуклюжие паруса, бравшие только прямой ветер, - да и
пускались мимо льдов, где вмерзшими стояли оба судна сэра Хью Виллоуби со
своим экипажем мертвецов.
Поморы показывали Брюнелю бивни мамонта. Слоновая кость укрепила его
в мысли, что он на верном пути в Индию и Китай. И мерцание золота зажглось
перед его взором.
Английский купец рассказал ему о белом городе на далекой азиатской
реке. Там живут железные люди; купец полагал, что это воины в броне. У них
есть животные с длинной гривой и хвостом, но безрогие и с круглыми, а не
раздвоенными по-оленьи копытами. Люди белого города знали лошадей! Город
этот, судя по всему, находился у стен Китая.
Англичанин уехал к себе на Темзу, пожелав Брюнелю здоровья и
благополучия в этом мире и блаженства в мире грядущем.
А Брюнель больше не мог оторвать глаз от золотого миража,
колышущегося над Северным морем.
Он снял с себя кружевной воротник, чулки, широкий шелковый пояс и
надел меховые унты и тулуп поморов. Он отпустил бороду, стал божиться
по-русски и принялся так настойчиво изучать обычаи этой страны, повадки ее
купцов, управление воевод и тайну пути на Обь, что его схватили, как
шпиона, и бросили в ярославскую тюрьму.
Но он был человеком без роду и племени, ненасытным, хитрым и готовым
ради золота продать родину, отца и мать. Он понадобился Строгановым. Они
сидели далеко, на Урале, но у них была тысяча глаз, их доглядчики рыскали
по городам и селам Московского царства и даже по таким странам, где до них
не ходил никто.
Из своего камского далека Строгановы заметили Брюнеля в ярославской
тюрьме. Их длинные руки отворили тюремные двери, Брюнель вышел на свободу
и сделался строгановским приказчиком.
Тогда Строгановы снарядили его в Мангазею. Но тайну Восточного пути
ему не удалось вынюхать до тюрьмы. Теперь он взял кормщика-помора, и тот
провел его морем Печорским, урочищем Югорский Шар и Нарзомским морем [так
называлась южная часть Карского моря]. Так он оказался счастливее
капитанов Виллоуби, Стефена Бэрроу, Пита и Джекмена и первый из
иностранцев увидел Обскую губу, по которой скользили сшитые из оленьих
шкур лодчонки ненцев.
Сюда не добрались еще воеводы и приставы. Тут, на реке Тазе, стояли
острожки, срубленные поморами-промышленниками и беглыми людьми. Эти люди
вели торг с ненцами и попутно собирали с них ясак. Пахло тюленьим жиром и
дикой гусятиной. Охотники раскладывали на берегах шкуры, добытчики - кость
и рыбу. Торгующие опорожняли корцы с горячим вином.
Вверх по реке простиралась громадная богатая страна.
Брюнель встретил на торгу людей с тючками, в которых было все: ножи и
топоры, бусы и оловянные ложки, железные зеркальца и порох.
Люди с тючками бойко сбывали дешевый заморский товар, а в тючки к
себе упрятывали лис, куниц, соболей, горностаев, которым не было цены.
Вольная Мангазея на Тазе-реке за Обью была уже златокипящей.
Поразительную вещь узнал Брюнель: выходило, что люди с обиходным
товаром - тоже от Строгановых. Тоже - как и он.
Никакой татарский мурза Спиридон не зачинал рода усольских
вотчинников.
Он пошел, этот род богачей, от крестьянского или посадского, скорей
всего новгородского, корня.
Были купцами, верно, с тугой мошной, если, по легенде, Лука Строганов
в самом деле выкупил в 1445 году Василия Темного, внука Дмитрия Донского,
из казанского плена. Но все же - только купцами, а время от времени род
Строгановых порождал и тощие, крестьянские ветви. После покорения
Новгорода Иваном III Васильевичем о гостях Строгановых больше не слыхано
было в вольном городе. Они бежали, но, сметливые и решительные, сразу
скакнули широко. В книге "Описание новые земли Сибирского государства" об
этом сказано так: "А тот мужик Строганов, породою новгородец, посадской
человек, иже от страха смерти и казни великого государя царя Иоана
Васильевича всея Росии самодержавца из Новаграда убежал со всем домом
своим в Зыряны, сиречь в Пермь Великую".
Около Устюга и Соли Вычегодской в начале XVI века снова возникли
Строгановы; 9 апреля 1517 года великий князь Василий Иванович дал грамоту
на соляной промысел сыновьям Федора Строганова, внукам Луки - Степану,
Осипу и Владимиру. То были старшие братья Аники, а самому Анике было тогда
девятнадцать лет.
Но младший Аника далеко обогнал и братьев, и всех прочих Строгановых,
предков своих, - так обогнал, что на триста лет стало пословицей: "Богат,
как Аника Строганов".
Он начал уже стариться, ему стукнуло шестьдесят, когда вышло его
дело. У него выросли помощники, любимые сыновья от второй жены Софьи -
Яков (отец Максима) и Григорий (отец Никиты).
По отцову указу Григорий поставил в Москве, перед царскими
приставами, щедро задаренными, пермитина Кодаула. И Кодаул, запуганный
насмерть и прельщенный серебром, свидетельствовал, будто южнее Чердыни по
Каме до Чусовой земля лежит пустая, без пашен и дворов.
Так добились Строгановы, в 1558 году, грамоты Грозного:
"Се аз царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии пожаловал есми
Григория Аникиева сына Строганова, что мне бил челом а сказывал, что-де в
нашей вотчине ниже Великие Перми за 80 да за 8 верст по Каме реке, по
правую сторону Камы реки, с усть Лысвы речки, а по левую деи сторону реки
Камы против Пызновские курьи, по обе стороны по Каме до Чюсовые реки места
пустые, лесы черные, речки и озеры дикие, острова и наводоки пустые, а
всего деи того пустого места 146 верст".
Земли было 3.415.840 десятин. Он получил ее, Аника, так, здорово
живешь, по челобитью Григорьеву и по лжи Кодауловой, - и она была не
пуста, на ней издавна жили люди, охотились, ловили рыбу, сеяли хлеб,
платили пошлины и тоже, как Аника Строганов, варили соль. Они, и отцы их,
первые пришли в глухие места, срубили лес, чтобы поставить жилье. Были
свободными, но теперь - со всем своим добром - стали Аникины. Вот как
начал он.
Он ставил варницы там, где сочились соляные рассолы. Яма, выложенная
камнем, служила печью, а из деревянного ларя рассол стекал в црены,
железные ящики-сковороды, висевшие на столбах. Люди стояли у цренов; соль
проедала одежонку и кожу на теле - язвы не заживали. Работали с восхода до
заката, осенями вставали затемно и ложились ночью. Приказчики покрикивали
на крещеных: "Эх, работнички, радейте хозяина для!" Соль была дорога,
мужицкий хлеб с мякиной дешев.
Дозволил царь созывать людей неписьменных и нетяглых, а письменных,
тяглых и беглых боярских людей, буде забредут они в камские места, - велел
хватать и отсылать господам их.
Аникины люди спускались в шахты-колодцы, и в раскаленных горнах уже
клокотало железо. На склонах гор, в сланцах, желтели медные кристаллы.
Аника, не раздумывая, сам завел у себя все, как у царя: и железное, и
медное, и оловянное литье. Он лил свинцовые пули и делал порох.
Приказчики его рыскали по Руси, зазывали на Каму новых подданных. Где
тут было разбирать, тяглый ли, "письменный" ли человек, или даже беглый
холоп? Всем находилось место.
А воры еще ниже гнутся в земляных колодцах, еще теснее льнут в
прожженных портах к горнам, крепче стоят в сторожевых башнях, у чугунных
пушек: знают воры, что им некуда податься от камского владыки-благодетеля.
"...А что будет нам Григорей по своей челобитной ложно бил челом, или
станет не по сей грамоте ходити или учнет воровати, и ся моя грамота не в
грамоту".
И за царской подписью - приписи дьяков Петра Данилова и Третьяка
Карачарова, да окольничих Федора Ивановича Умного и Алексея Федоровича
Адашева, да казначеев Федора Ивановича Сукина и Хозяина Юрьевича Тютина.
И на шелковом шнурке - красная печать.
Он не платил в казну оброков с соли и рыбных ловель, ни ямских денег,
ни податей. Ходил по своей земле в мужицком армячишке жилистый старик с
суровым лицом угодника, строил не покладая рук, считал копейки.
Он был жив еще, когда в 1568 году, по челобитью другого сына, Якова,
от царя снова подвалило счастье - новые 4.129.217 десятин.
Так неслыханно росло Аникино богатство. Он умер через два года, в
ангельском чине, в городке Сольвычегодске. И грамота царева так и не стала
"не в грамоту".
Что ни делал Аника, ничто не доходило до Москвы. Серебро раздуло его
мошну, серебро затыкало рты пермских воевод. Как собачонки, они стояли на
задних лапках, выпрашивая подачки у сурового и могучего камского
властелина.
По грамоте 1568 года завладели Строгановы Чусовой и построили в
пятидесяти верстах от устья Нижней Чусовской городок с крепостью при нем.
Татары, остяки, пришлые русские люди жили вокруг городка в старых деревнях
- Калином Лугу, Камасине, Верхних Муллах, Слудке; многие из этих деревень
есть еще и в наши времена.
Из городка правили Строгановы слободами Яйвенской и Сылвенской.
На Каме стоял город Орел, он же Кергедан, в нем девяносто дворов
крестьянских и пищальничьих, церковь, соляные варницы.
В городки, под широкое крыло Строгановых, слетались мелкие купчишки,
черный народ жил в землянках, неподалеку от тюрем стояли дворы попа и
палача; аманатов, заложников от лесных племен, кормили юколой - гнилой
рыбой, пищей ездовых собак на Югре.
Завели Строгановы и свой монастырь, - под горой, в устье Пыскорки.
Монастырю были отведены земли от Чашкина озера до речки Зыряны, со
слободой Канкаррой, деревней Новинками и десятью деревушками, пожнями и
покосами, рыбными и звериными ловлями, бобровыми гонами и медовыми
улазами, чтобы прилежно молились монахи о многогрешных строгановских
душах.
Молодые Строгановы жили по заветам Аникиным. Еще больше строили они;
веницейским стеклом и серебром засверкали их палаты; диковинные хоромы,
башни, церкви, выстроенные по чертежам, поднялись рядом с крепко,
по-мужицки, сколоченными амбарами Аники; на реке снастили суда; книги в
пергаменте и в телячьей коже, с драгоценными застежками, завелись в
подклети.
Но так привыкли жить Строгановы, чтоб всегда во всем был двойной
смысл: рядом с открытой дверью - потайная, рядом с человеком - другой, ему
неведомый, за каждою мыслью иная, несходная с ней.
Может быть, скажем, чуточку опасались они, как бы страшный и
необычайный волжский атаман (за которым, как и за многим в мире, давно и
пристально следили они), как бы не вздумал он сам явиться на Каму, -
потому и зазывали так рьяно...
Семен Аникиевич грузно сидел на лавке. Дурная кровь переполняла его
оплывшее старческое тело, он еле вмещался в красном углу. Боль тупо
сверлила то в груди, то в боку, то где-то в животе.
Поутру к нему явился лекарь, арц.
- Вы спали лучше, - говорил он, склонившись, - в вашем глазу я вижу
ясный кристалл. То мой инфузум расширил зрительную жилу, и пневма пробила
ход сквозь слизь, эксцелленц.
Он подавал чашу.
Тут симпатическая сила антимония и эссенция золота. Золото влажно и
горячо снаружи, но сухо и холодно внутри. Оно подобно солнцу. Ваша болезнь
спиритуальна, эксцелленц.
Кланялся.
- Благородная тинктура для благородной болезни.
Напиток был красноват и противен. Лицо врача, большое, костлявое, с
широко расставленными неподвижными водянистыми глазами и двумя круглыми
пятнами румянца на щеках вызывало представление о мертвой голове.
Семен Аникиевич морщился. Он не сомкнул глаз ночью, он не знал, зачем
