- Башку долой! Падаль твою по клоку расстреляем!
Максим слышал гоготанье толпы. Он озирался, как затравленный волк.
Приказчик, с побелевшим лицом, отпирал замок.
Когда Максим, повернувшись, пошел домой, он ощутил, что держит что-то
в руке: серебряная подковка, "на счастье". Она была согнута, исковеркана.
Он отбросил ее прочь.
День и ночь строгановские приказчики мерили, насыпали в мешки,
отвешивали на контарях - весах с одной чашкой - хлеб, крупу, толокно,
порох. День и ночь грузили казаки струги.
Когда затухали огни варниц, собирались глядеть на необычайные сборы
люди в язвах, выжженных солью, и подземные люди-кроты из рудных шахт. Во
тьме они выползали наружу, ковыляя и харкая черной мокротой, все еще
поежившись от могильного озноба. Кроясь во мраке, сходились у своих
землянок лесовики. Хмуро смотрели на движущуюся цепь теней, протянутую от
тусклых светцов в распахнутых амбарах до белесой дороги реки. У амбаров и
на пристани кипела веселая работа - с посвистом, с окриком, с ладным
стуком молотков и крепкой руганью. Неслыханная в этих местах работа.
Неведомые затеяли ее пришельцы, путь-дорогу выбрали себе не указанную. И
сами Строгановы поклонились им.
Настало небывалое в строгановских вотчинах. Белый волк пробежал по
улице слободы при всем народе, ратные люди палили в него, да пули не
взяли, - так и ушел в леса. Баба родила младенца - весь черный, с
лягушечьими лапками.
И пополз слух: "Будет за все управа; великие предстоят перемены".
- Кровью крестьянской жив хозяин! Возьмешь у него лычко, отдай
ремешок.
- Роем землю до глины, а едим мякину.
В лесах и горах вогульских скрывался Афонька Шешуков, а с ним -
вольная ватага русских людей, и зырян, и вогулов. А у Афоньки царская
грамота - все-де переменить, кончить купцов-людоедов...
- Приспеет время. Придет Афонька. Все сделает Афонька по царской
грамоте. Варницы окаянные поломает. Не соль - мясо крестьянское в них
варят. Камни, серебряну руду - кто добыл, тот, не таясь, и бери себе.
Недолго царевать Строгановым. Гарцевал пан, да с коня спал.
- Чего казакам одним уходить? Они путь кажут. Айда с Ермаком! В
казаки!
- Воля, ребята!
- Воля!..
Вышел человек из дебри. Смело пробрался к самой Чусовой. Люди в
починках и деревнях пекли и варили, чтобы было чем встретить гостя, если
завернет в их жилье. Бедняки велели своим хозяйкам вытаскивать последние
припасы. Но он отыскал сперва неказистый шатер в казацком стане.
- Тебя хочу видеть, - сказал человек, одетый в звериную шкуру. - Твоя
дорога поперек моей. Отойди в сторону, не мешай народу.
- Мне идти поверх гор, - ответил Ермак, - тебе - под горой. Жди, пока
разминемся.
- Горе не ждет. Кричит горе!
- Чего хочешь?
- Казачки твои чтоб слыхом не слышали, видом не видели ничего, когда
свершится суд мужичий.
- Я тут еще стою. Поберегись!
- Ай раздавишь?
- Свое слово один раз молвлю.
Помолчали.
- Не счесть, сколько годов кроюсь в дебри, - заговорил покрытый
шкурой. - Малым жив бывает человек. Воздух сладкий, ручей студеный, щекот
птичий, дерева зеленые - все ему дается. А жаден он, ногу норовит на
хребет другому упереть и кричит: "Мое!"
- А ты крепче стой за свое!
- Не глумись! За свое и пришел постоять. Мало злодеев, да все землю
топчут. За них ли подымешь саблю?
- Не строгановской правды ищу, а правды войска моего.
- Одна на свете правда. Хрестьянская. Со злодеями сразись, с теми,
кто хребет мужичий ломит, о живых душах кричит: "Мое!" Вот она и будет
правда - святая, всем просторная, правда живота, не смертного тлена...
Тогда Ермак сказал ему то, что когда-то Филимону Ноздре:
- От какой тесноты я ушел - ведаешь про то? Какого лиха хлебнул?
Сколько батогов спину мою полосовали - считал ты? Рубцы от лямки щупал?
Язвы соляные видел? С полночи на полдень вот этими ногами протопал. С
заката до восхода. Светлый Дон оставил - темен он мне показался. Приволье
матери широкой Волги не пожалел. Ты ли меня остановишь? Узок твой кафтан,
боюсь, на плечи накину - по швам поползет.
- Народ, - ответил лесной человек, - как травяное поле. Выкоси его -
отрастет. Выжги - зазеленеет. Нету переводу народу. Нету истребленья. Мир
- он свое подымает. Нынче ли, завтра ли... А мимо его - пути нет, ты
помни!
- Сильный смерти не трепещет, жизни по себе ищет. Крут мой путь.
Горсть веду на целое царство. Приставай к нам, коли смел.
- Так, атаман, - покончил Афанасий Шешуков, вставая. - Твой путь -
для горсти, а мой вселенский, да еще круче. Не белые воды, не соболиная
казна - плаха на нем. Не знаю, перешагну ли. Да прямо на нее идти людское
горе велит!
На реке груженные доверху казачьи суда не выдержали, стали тонуть.
Ермак велел прибить с бортов широкие доски. Но и доски не помогли, и тогда
выгрузили и оставили часть припасов, не трогая военного снаряда.
И вот - готово к походу казачье войско.
Под Ермаком атаманы: Кольцо, Михайлов, Гроза, Мещеряк и Пан. Под
атаманами есаулы, выбранные из простых казаков. Есаулы знали грамоте и -
когда надо - были за полковых писарей. Войско поверстано по сотням, в
каждой - сотник, пятидесятники, десятники и знаменщик со знаменем.
За попа был старец-бродяга, Мелентий Нырков, ходил без черных риз, но
знал исправно церковный круг и знатно варил кашу.
Были еще трубачи, зурначи, литаврщики и барабанщики.
Оружие войска: легкие пушечки, доспехи, сабли, копья, бердыши,
тяжелые двухаршинные и семипядные пищали. Ружей все же не хватало на всех
- у иных были луки.
Приехал на малое время Никита. Он показал вид, будто ничего не
случилось. Деловито осведомился, всем ли довольны казаки. Сам осмотрел
пушки и несколько доспехов, прищурясь, пересыпал из горсти в горсть муку.
Потом сказал торжественно:
- Ну, вижу, удоволили вас. Ужину [ужина - пай, доля (из будущей
добычи)] наперед выдали. Чаю, не забудете того, когда общую нашу добычу
дуванить станете. За прежние же вины словцо замолвим - строгановское слово
не мимо перед царским слухом молвится.
Он кивнул писарям. У них уже были готовы кабалы на казаков за все -
добром и недобром взятое. Что ни случалось, все умели Строгановы обернуть
выгодой для себя: на том и возвысился строгановский дом.
Максим выступил вперед.
- Про вас говорят: ни в сон, ни в чох... А вы бы, разудалые, идучи на
подвиг ратный, христианский, перед богом обеты положили... По обычаю,
атаманы.
Он чуть приметно покривил губы. Божба разудалых показалась ему
забавной.
Строгановские люди держали принесенные хоругви - дар вотчинников
идущим на подвиг. Святители, угодники яркого, нового, пестрого, хрупкого
письма - не похожие на смурых казачьих.
К этим хоругвям оборотился Ермак. Озорная мысль мелькнула в нем.
- Мелентий, - позвал он погодя. - А освяти ты, Мелентий, хоругви вот
эти, дар нам... Строгановским, слышал, клялся я, а ты их по-нашему,
по-казачьи, окрести!
Толпа, поняв, грохнула. Но он возвысил голос.
- Освяти их на жесточь, на бездомовность нашу. Пусть ведают одну
крышу над головой: небеса. Освяти их на вихри и бури; чтоб от дождей не
вымокли, чтоб вьюга не занесла. На стрелы каленые, на пищальный гром, на
дым пороховой освяти. И чтоб всегда билось казачье сердце в груди того,
кто понесет их, - так освяти!
Толпа казаков слушала в молчании. Все как один поскидали шапки.
Потом грянули литавры, забил барабан. Кинулись по стругам.
Всех отплывавших было счетом шестьсот пятьдесят четыре; много охочих
строгановских людей пристали к войску.
Атаман Ермак поднес ко рту рог. На головном струге весла рванули
воду.
Было 1 сентября 1581 года.
Всего прожили казаки у Строгановых два года и два месяца с днями.
Никита Григорьевич тотчас уехал в Кергедан.
И вовремя.
Едва стая стругов скрылась за поворотом реки и пропала из глаз
камских людей, еще в крутых берегах отдавалась, затихая, стоголосая песня,
как уже полетела весть по камской земле:
- Казаки ушли!
Как на крыльях неслась от села к селу, от починка к починку.
И тогда пелымский князь Кихек, стоявший наготове, спустился с гор с
вогулами, татарами, остяками, вотяками и пермяками.
А в строгановских вотчинах поднялся черный люд.
Забили в набат на ветхих звонницах по погостам. Вешали приказчиков и
дома их сжигали, чтоб и семени не осталось строгановских холуев. Как на
праздник, в белых рубахах и в кумаче двинулись к острогам с косами,
серпами, молотками и рогатинами, разбили колодки колодникам, выволокли на
волю людей из смрадных земляных ям. Потом пошли расшибать варницы. И
золоченые чешуйчатые кровли, причудливые, на Руси невиданные церкви, то о
многих углах, то похожие на диковинные корабли, смотрели, озаренные
багровым светом, как бушует народный гнев.
В окна строгановского дома на Чусовой были видны зарева и пламя
пожаров. Максим Яковлевич не ложился спать. Раздраженно по кругу он
обходил горницы. И в каждое окно светило зарево.
В комнате дяди перед темными ликами в серебряных окладах горели
толстые свечи. На сбитой постели валялась шуба.
- Где челядь? - брюзгливо спросил больной Семен Аникиевич. - Почему
темно во всем доме?
Он поднялся, сел у окна, зябко кутаясь.
- Челядь! Вылезут из щелей, как увидят, чья возьмет. Да братнина
подмога спешит из Кергедана. Скачет, торопится - нас от лютой смерти
избавить.
Максим насмешливо сжал губы, но левое веко его дернулось.
Окна закрыты наглухо, все же сквозь них донесся вопль толпы и затем
тяжкие удары. Может быть, то били стволом дерева в тын Чусовского городка.
- Пиши! - закричал Семен. - Пиши об окаянстве Никитином! Пиши, что он
весь род Строгановых извести задумал. Челобитную государю пиши на собаку!
В башнях по углам сидели строгановские пищальники. Их было мало;
жидко звучали выстрелы.
Сумрачный, суровый сновал в городе народ. Слушал удары в городской
тын и только ждуще хмурил брови с мрачной усмешкой.
Вдруг истошный крик донесся из-за тына. Страшный, далекий тоскливый,
смертный вопль.
Тихо, совсем тихо стало в городе. Недоуменно, настороженно
вслушивались люди, еще не понимая.
Вмиг широкое, плещущее пламя взвилось в черное небо. Зловеще светло
стало на городской площади. В тишине, сквозь крики, сквозь вой и грохот у
стен, явственно послышалось смоляное шипенье и потрескивание гигантского
костра.
- Братцы! Что же это?!
- Девок бьют! Баб! Братцы! Ребят жгут огнем!
- Женка моя... Сама осталась! С тремя малыми... Люди добрые, а-а!..
И грянул громкий голос:
- Что делаем? Русские мы? В оружейну избу!
Тотчас отозвалось:
- Оружье бери!
- К стрелецкому голове!
- Вар варить!
- Стучат. Ворота высаживают.
- Не высадят!
Кто-то крикнул:
- К Максиму Яковлевичу! Пусть дает пики, топоры.
- В оружейну избу!
Колыхнулась, метнулась толпа. Иные бежали к башням на подмогу к
стрельцам. Ядро же толпы быстро двинулось к стрелецкой избе. Во главе, без
шапки, хромая и подергивая спиной, шел высокий человек. То был кузнец
Артюшка Пороша, битый кнутом, потом брошенный в подземную тюрьму и
пытанный по наговору тайного строгановского доглядчика.
Кихек подступил к Чердыни, очень удивив воеводу Елецкого, который
никак не представлял себе, что ему придется воевать и что его позеленевшие
пушки могут сгодиться на что-нибудь, кроме как на то, чтобы безвредно
