и завоюет Сибирь.
Хан велел разорвать мудрецов лошадьми и с той поры потерял
спокойствие.
Маленький черный пес! Откуда кинется он?
Угасший взор хана ласкал племянника, Махмет-Кула, богатыря. Со своими
воинами из благородных родов - уланами - Махмет-Кул проносился по стране,
по степям и чащобам, и вероломные лесные и болотные князьки снова, как
псы, лизали руки старому хану. В Махмет-Куле чуял хан свою молодость и -
кому ведомо сокрытое? - брызнувшую снова через много поколений страшную
кровь родоначальника Чингиза.
Махмет-Кул сидел на корточках у ханских ног, бритоголовый, и
сплевывал желтую табачную слюну. Рукоять его ножа блестела над коленом.
Оборотясь к востоку, хан молился, чтобы Махмет-Кул грозою прошел по
землям, истоптал конями и в дым развеял селения и по горячей золе проволок
женщин-рабынь.
Враждебный мир окружал владения старого хана. Там, в безмолвном
пространстве, откуда прилетели четыре ветра, хан мысленно отыскивал врага.
Он обратил на запад свой умственный взор, но скоро отвел его. Сейчас
он не боялся московского царя. Кони Махмет-Кула знали дорогу в Пермскую
землю. Царского посла, ехавшего за данью, на аркане приволокли к хану.
Воевода Афанасий Лыченцев бежал, потеряв пушки и порох.
С юга явится черный пес.
Там лежала Бухара, многоликая - город-раб, пресмыкающийся во прахе,
город-господин, чья гордыня поднялась превыше звезд, вечный город,
державший в дряхлых ладонях судьбы людей и народов, бесчисленных как
песок...
Не тогда ли, когда Чингиз пришел в Бухару, было зачато сибирское
ханство? И не в Бухаре ли на протяжении трех с половиной столетий
рождались молнии, ударявшие по этому ханству? За бухарские степи
укрывались беглые князья и беки во время раздоров в тайбугином роду. Из
бухарских земель приходили те, кто оспаривал власть сибирских ханов.
И вот там, в Бухаре, сокрытый, возмужал последыш тайбугина рода князь
Сейдяк.
Брат Ахмет-Гирей сидел рядом с Кучумом.
Может быть, потому Ахмет-Гирей остался здесь, что и он боялся Бухары,
откуда вместе со святою верой шли ковры, сверкающие ткани, тайные яды и
клинки, на которых кровь не оставляет следа. У него, у Ахмет-Гирея, в
Бухаре тоже был мститель - князь Шигей, поклявшийся кровью свести некие
старые счеты. И знал Ахмет-Гирей, что ничем иным и нельзя смыть того, что
было.
Он взял в жены худенькую болезненную девочку, дочь Шигея. Он был
сластолюбив. Она была почти ребенком. Она забавляла его три лунных месяца.
Но червь точил ее, жалкая ее худоба и слезы прискучали Ахмет-Гирею. И он
отдал ее своему рабу.
Он не жалел и не вспоминал о том. Но с тех пор остался в Сибири.
Кашлык, город-стан, лежал перед братьями. Глиняный и деревянный,
сосновые дома богачей и полные черного дыма лачуги. Каменные кузницы на
высокой площади, где пели в толпе слепцы, выли, гремя железом, голые
иссохшие дервиши и боролись силачи. Рысьи шапки северных охотников, птичьи
перья пришлых лесных людей, козловые штаны степняков, залубеневшие от
лошадиного пота... И надо всем - над нищетой, кизячным дымом и пестрыми
лоскутьями - верблюжий рев, конское ржание и собачий лай.
Таков был Кашлык, вознесенный на желтой горе, неприступной, как утес.
Но он уже вырос из тесной одежды своих рвов и выплеснул наружу, под гору,
жилища воинов и непроходимую толчею юрт и копаных нор бедняков.
Он вырос и раздавался вширь, город, построенный сто лет назад ханом
Махметом. А в той земле, где он стоял, находили еще почернелые бревна
срубов и кирпичи, обожженные некогда народом, которого никто не знал. И
потому многие называли Кашлык также Искером - старым городом.
Зазвякали колокольцы. Стража заперла железные ворота, пропустив
караван. Но вьюках, покачивающихся посреди узких и крутых улочек, - пыль
тысячеверстового пути.
Хан нетерпеливо послал людей опросить прибывших. Но то не были
бухарские купцы. Хан напрасно ожидал их. Что же их задержало? Кровь
стучала в висках у Кучума. Почему не везут из Бухары крошеный табак,
молитвенные коврики, девочек-рабынь, говорящих птиц, хорезмские седла и
лекарства для больных глаз хана, чтобы встал хан, оглянулся в широком
мире, увидел свет и меткой стрелой сразил врага?
Но он сидел спокойно, опустив веки. Страха не было в нем. С яростной
и суровой радостью он ждал и желал борьбы.
Молодость его ушла, но в жилистом теле сохранилось довольно сил. Он
не думал о конце, о смерти. Он хотел долго, еще долго жить на этой
жестокой, напитанной желчью и ядом, жгучей и вожделенной земле.
Настал вечер. Хан поднялся. Поднялся и Ахмет-Гирей. За целые часы
братья не сказали друг другу ни слова. Но хан любил, когда Ахмет-Гирей вот
так сидел рядом с ним - молчаливое его присутствие помогало, как братский
совет, созревать мыслям и решениям хана.
Теперь он решился. Он предупредит удар. Он выследит врага. Пусть
мутны глаза хана. В мир, змеиным кольцом обвившийся вокруг державы, он
пошлет заемные глаза - соглядатаев.
Он кивнул. И быстро, легко пошел, не опираясь на раболепно
подставленное плечо мурзы.
В укромную камору, с земляным полом и сандалом, на котором хан грел
свои зябнущие ноги, впустили троих татар. Они были из числа самых
преданных людей Кучума, живших наготове в Кашлыке. Даже мурзы и карачи
ничего не знали об этих потаенных слугах. Для всех то были: шорник
Джанибек, цирюльник Муса и площадной силач Нур-Саид.
Хан затворился с ними. Такие дела он делал один. Сильный вождь не
просит, чтоб его коня вели за повод по указанной дороге; и нет
приближенного, которому бы он открывал, как шаткая духом женщина, все пути
свои.
Говоря с татарами, он думал о черном псе, пришедшем с юга, с Тобола.
Но Кучум был хитер и осторожен. Он не забывал, что среди притоков Тобола
все-таки есть текущие с Западных гор. Потому к тайным своим велениям он
прибавил еще одно. Еще одну нитку следовало отпрясть лазутчикам в
многолюдной Бухаре, где в великий узел связываются все пути.
Они миновали земли степных людей, живших в круглых кибитках с одним
отверстием вверху: через него входил свет и выходил дым. Степняки мочили
кожи в глиняных чанах и сшивали цветной войлок так, что на нем
показывались очертания птиц, зверей и виноградных лоз. Все кочевье
поднималось с места; на повозках, запряженных быками, увозили кибитки. И
там, где вечером шумел стан, утром, насколько хватал глаз, раскидывалась
степь.
Тайные посланцы хана проехали бледное, лежащее в песках и в скудной
глине Аральское море. Птицы кружили над ним, рыбаки железными крючьями
вытаскивали сомов, истекавших желтым жиром.
Дальше пошли камыши и тянулись день, другой и третий. Лес без ветвей,
в рост всадника, вокруг окон гнилой воды. И ночью хлопьями, метелью,
против высоких звезд и белой луны, роились и проносились комары.
На тропе соглядатаи догнали караван. В нем была тысяча верблюдов, -
раскинувший палатки в полуденный жар, караван походил на город. "Кучумовы
очи" прикинулись купцами и пристали к каравану.
С ним вместе они проехали мимо гор, снежные вершины которых пылали на
закате.
Так прибыли они в светоч мира - Бухару.
Был вечер. На улицы вышли водоносы с козьими мехами на головах. Улицы
прядали из стороны в сторону между глухих стен, спутывались в клубки и
затем снова терялись в глиняной желтой толще города. Если бы с птичьего
полета взглянуть на этот город, показался бы он пчелиными сотами, в
которых пробуравил ходы какой-то прожорливый червь...
Утром лазутчики попрощались с караван-баши и пошли на базар к башне
Калян, минарету смерти. Он суживался кверху, к венцу окошек. Оттуда
сбрасывали в дни казней преступников, вырубая на камне их имена. Минарет
возвышался над проходами, где по бархату и золотой парче работали
тюбетеечники, над лавками, устланными тафтой и терсеналом, над навесами
гончаров, обувщиков, медников, изображавших на кованых подносах дворцы и
гробницы, над рядами, где торговали изюмом, миндалем, сахарными рожками,
винными ягодами, сарацинским пшеном, тутой, исходившей синим соком, и
сладким месивом, которое зачерпывали горстью.
Удивительный город, где всего много - и нищеты и богатства! Город,
где так же трудно отыскать человека, как в дремучем лесу!
Он уже оглушил и зачаровал пришельцев из суровой страны, сибирских
людей. Они расположились на кошмах, им подали зеленоватый чай и странный
хмельной напиток; впрочем, для блюстителя священного шариата, запрещавшего
правоверным опьяняться, это было только забродившее кобылье молоко.
Сюда сходились вести с половины мира. Врачеватели язв, купцы и
площадные виршеплеты щеголяли языком Фирдоуси и Гафиза. Лазутчики держали
уши открытыми и вели хитроумные разговоры. Но еще до того, как напиток
ударил им в головы, они обнаружили, что среди тьмы князей, переполнявших
великую Бухару, никто из собеседников не знает ни князя Сейдяка, ни князя
Шигея.
Но зато об одном человеке постоянно говорили вокруг, и знали его,
видимо, все.
- Он объявил, что в хвосте его осла ровно столько волос, сколько в
бороде имама Бахчисарая.
- В городе Ак-Шехире он накормил судью ужином, сваренным на звездном
свете.
- В Конии он приехал на мельницу верхом на торговце рабами.
- А разве вы не слышали, как он научил читать коран осла нашего
повелителя хана (пусть вечно сияет в подлунной его имя)? Насыпал овса
между страницами, и животное, поедая зерна, перелистывало книгу.
- Что такое? - сунул свой нос между беседующими шорник Джанибек. -
Кто этот могучий человек, который ничего не боится? Он правнук пророка?
Непобедимый эмир? Или богач, чьим деньгам ведет счет один Аллах?
- Нет, - ответил один из собеседников. - Когда вор забрался к нему в
саклю, он сказал жене: тише! Не пугай его! Может быть, он все-таки найдет
что-нибудь, и мы узнаем, что не так уж мы бедны, что кое-что у нас есть...
- Но как же, будучи нищим, он мог объехать столько городов - Бухару,
Конию, Ак-Шехир, Бахчисарай - и везде оставить по себе славу?
- Спроси у птицы, как она летает.
Удивительный город. Когда они удалялись от чайханы, там все еще
слышался хохот...
Возможно, что у татар несколько кружились головы от выпитого и
услышанного, и шли они не совсем ровно, а как бы колеблясь из стороны в
сторону, но все же они направились прямо туда, куда им и следовало
направиться, чтобы раздобыть нужные сведения. Правда, они не заметили, как
следом за ними поднялся еще один человек, - был он вовсе невидный,
какого-то мышиного цвета. Правда и то, что не так уж легко было выбраться
из базарной толчеи, полной всяческих диковин.
Вот смуглые высокие люди с желтыми значками на лбу развертывали
ткани, расшитые деревьями, на которых сидели птицы с женскими головами:
искусная вышивка изображала леса Индии, родины продавцов.
Недалеко от них расположились другие, неподвижные, как изваяния. Их
одежды играли ослепительным, струящимся блеском. Из-под шапок,
напоминавших башенки, на спины падали волосы. На лакированных блюдах перед
неподвижными людьми лежали корни, похожие на человеческое тело, имевшие
силу возвращать молодость, пузатые фигурки, будто отлитые из легчайшего
прозрачного молока, зеркала, оплетенные драконами, разинувшими пасти.
На невольничьем рынке и вовсе не протолкаться. Продавцы щелкают
бичами, зазывалы кричат, выхваляя простоволосых полячек, рослых ливонцев,
маленьких генуэзцев, восьмилетних девочек-персиянок. И все хозяева рабов
