После долгой скачки Девлет огляделся. Конь шатнулся под ним. Тогда он
бросил отслужившего коня и приложил ухо к земле. Земля молчала. И Девлет
подумал, что вот он вовсе один в степи.
Но он не был один. Был казак, не потерявший его следа. И конь этого
казака тоже пал.
Когда Девлет остановился, этот казак сделал круг около него. И голод,
и жажда равно мучили обоих. Казак этот был тонок и худ, ни ружья, ни лука
не осталось у него. Но с бесконечным терпением, терпением самих степей,
продолжал он свою охоту за силачом.
Девлет петлял, он то шел нетвердым шагом, то останавливался.
Казалось, у него не было цели. И, потаенно следя за ним, так же петлял
казак.
Снова на то же место в степи вернулся Девлет. У круглого усохшего
болотца он сел, пригнувшись, как заяц. Взлетела стайка птиц, вспугнутая
ползущим казаком. Девлет почти не шевельнулся, только поправил длинное
ружье между коленями. Казак закричал, как кричит в лугах птица выпь, и
бесшумно, по-змеиному, опять отполз в сторону. Медленно он очертил дугу, -
она привела его в тыл болотца.
Так они провели долгие часы: один - оцепенело сидящий, другой -
изнывающий от жажды, подвигающийся вершок за вершком. За кочками он увидел
бритый затылок турка под шапкой, вдавленной посредине так, что бока ее
подымались, как заячьи уши.
Тени ползли по степи. Ночь облегчит внезапное нападение, но легче и
потерять во тьме того, за кем шел казак неотступно вторые сутки. Но лучше
ли, хуже ли будет ночью, - казак понял, что ждать до ночи у него
недостанет сил.
С хриплым криком он вскочил. Петля аркана рассекла воздух.
Он рванул аркан, когда петля легла вокруг могучей шеи турка. И
странно безропотно, будто готовый к этому, рухнул Девлет.
- Гаврюха пал лицом вниз, он лизал и сосал болотную землю. Ночь он не
сомкнул глаз, сидя на корточках возле скрученного молчащего Девлета, в
чьих зрачках волчьими огоньками тлел отблеск звезд.
Утром казаки подобрали Гаврюху и его пленника.
И молча, как тогда, когда погребали замученных на колах, смотрели
теперь казаки на виновника казачьих мук, на Девлета, который пожигал
станицы, младенцев вздевая на пики, и никогда не ведал жалости и пощады.
Кто полонил его, тому следовало и порешить: должно отвердеть казачье
сердце и стать как камень к врагу.
Гаврюха взял в руки отрубленную голову. Она казалась очень маленькой,
очень легкой, - и, удивляясь самому себе, Гаврюха понял, что никак ему не
связать этот предмет с той настоящей, ненавидящей головой, которую Девлет
сам положил на камень...
В станице Ермак обнял и поцеловал в губы Рюху и в первый раз сказал:
- Илью, отца твоего, знал.
И вдруг усмехнулся чему-то своему:
- Хотел батыром стать, да на волос не вытянул Илья: до бабы слаб был.
Гляди!..
А Баглай-исполин повесил на шею парню ладанку с вороньими костями,
чтобы жил он сто лет, как ворон.
Через год казаки основали город Черкасы, в шестидесяти верстах от
Азова вверх по Дону.
Но и в задонских степях по утрам золотом горела и полыхала Алтын-гора
на краю неба, и было до нее так же далеко, как и в то тихое утро у
молчаливой белесой реки.
Было слышно, как проскакал во двор через ворота конь, как на его
ржанье откликнулось заливистое, тонкое, басовитое, игривое ржанье изо всех
углов двора, как следом спрыгнул с коня дородный всадник и как он
хозяйственно похаживал, спрашивал, распоряжался, кричал, с удовольствием
пробуя силу своих легких, и ему споро, охотно отвечали мужские и женские
голоса.
В горнице было опрятно, просторно, сквозь окна узорно падал косой
вечерний свет на шитые рушники, висевшие на голубоватых, с синькой
беленных стенах, откуда-то доносился вкусный дух жареной снеди, и с ним
смешивался свежий запах воды, листвы и молодых цветов, лившийся снаружи.
Хлопнула дверь; быстрой упругой походкой вошел красавец в однорядке,
русая, с рыжинкой, борода его, казалось, развевалась от стремительного
движения.
Он увидал ожидавшего человека и тотчас, с довольным изумлением,
приветствовал его, наполнив горницу раскатами своего голоса, и, хотя был
человек невзрачен, в сермяжном зипуне, усадил его в почетный угол.
Человек завел разговор и, поклонясь, попросил снастей - на Волге
рыбку половить.
Так он сказал по обычаю, но Дорош ответил не на слова, а на мысли, и
громкий голос красавца в однорядке, как и каждое движение ладного тела,
говорили, что хозяйственно-хлопотливая его жизнь радостна и прочна, что
скрываться и вилять ему нечего и незачем утишать голос, раз его бог таким
дал, - "вот он весь я!"
Дорош сказал, что гульба казаку не укор, что каждому своя голова
советчик.
С любопытством, улыбаясь, поглядел на гостя:
- Простора ищешь?
И гость, тоже улыбнувшись, ответил:
- Всяк ищет простора по силе своей.
- Аль на Дону не красно?
- Бугаю красное - тошнехонько, - ответил гость и опять как бы в
шутку.
За окнами раздался топот, крики, смех. Работники гнали в ночное
дворовый скот.
- Сила! - сказал Дорош. - Думаешь, и я, молод был, на гульбу не
хаживал? Да только вот она где - сила!
Гость мирно согласился:
- Коньки гладкие.
- Эти вот? Этих для домового обихода держу. Табунов моих ты не видел.
На дальних лугах лето целое, на медвяных травах. Человека не подпустят,
зубами разорвут, не кони - звери лютые!
- Голяков бы к тебе в науку...
Дорош весело захохотал.
- Хмельной колобродит: раззудись плечо, горы сворочу. А проспится -
пшик своротил. Жизнь - она такая, какую кто похочет.
- Конешно, - поддакнул гость. - Котельщик гнет ушки тагану, где
похочет.
Ничего не ответил Дорош, только вдруг лукавым шепотком, потянувшись к
уху гостя, спросил:
- В царевой службе не служил ли ты? На ливонской войне под Ругодивом?
[Нарва] И под городом Могилевом?
Гость отстранился.
- Не корю, что ты! - успокоил Дорош. И с той же лукавой
настойчивостью продолжал: - Величать-то тебя как? Слышу: Бобыль. Слышу:
Вековуш. И впрямь, векуешь бобылем. Корня пускать не хочешь...
И приостановившись:
- ...Слышу: Ермак.
- И Ермака знаешь?
- Дома-то, на Дону, как не знать! А еще: Василий будто ты,
Тимофеевич, значит, по батюшке.
- Поп крестил, купель разбил...
- Имечко с водой-то и убежало, а?
Дорош довольно рассмеялся.
- И молод ты вроде, атаман...
- Да ворон годов не сочтет?
Тогда Дорош согнал улыбку, от которой лукаво светилось все его
красивое лицо.
- Умен. Важнее нет для казака... - Остановился и серьезно, трубно
громыхнул: - ...для славного нашего Дона. Вот о нем и помни. Донская
правда - атаманская правда. Тебя же зовут атаманом. Правда голытьбы не про
тебя.
- А казацкая правда, голова-хозяин?
Дорош сдвинул густые брови.
- Знаешь ли, чего ищешь? Ты галаю на слово не поверь, даром что тоже
зовется казак. Ты попытай его: что у него под зипуном? Холопья рубаха -
вот что! Мы, вековечные казаки, мы одни - Дон!
- Истинно, - опять поддакнул гость. - Окаянным - окаянная правда.
Только я уж поищу, голова-хозяин, той казацкой правды, уж поищу, не взыщи.
Чуть раскосыми глазами, как бы мимоходом, поглядел в лицо Дорошу.
- Коли птицы всю склевали, там поищу, куда и птицы не залетывают.
Найду и на Дон приведу, ой, гляди!
В ответ грохнул Дорош кулаком по столу.
- Всякого, от кого поруха реке, жизни не пожалеем, скрутим!
И, словно переждав, чтобы хозяин сказал, что надо, лукавые смешинки
опять вернулись в его глаза.
- А погулять, что ж, - твоя голова, - я снаружи. Ищи белой воды, а
то, может, лазоревых зипунишек. Речам же твоим не верю. Настанет пора, сам
не поверишь, атаман. К нам вернешься. Потому струги и пороху дам, зерна
отсыплю...
Они заговорили о зелье, о снасти и о доле из добычи, которая после
возврата казаков с Волги будет причитаться Дорошу.
- За тобой не пропадет: вот этому верю.
Теперь, когда все сладилось, он кликнул:
- Алешка!
Из соседней горенки со жбаном в руках вошел Гнедыш, сын Дороша. Все у
него было, как у отца, но был он меньше, тяжеловатей, чернее волосом,
толстогубый. Будто к каждой черте примешивалось нечто, отчего мельчала
она, набухала, лениво оплывая. И в глазах Гнедыша, по-отцовски
круглившихся, не было отцовских золотистых смешинок, но совиным отливавшая
желтизна. Жена Дороша давно умерла, говорили, что Алешка Гнедыш - сын
ясырки-арнаутки, сырой и тучной, жившей в доме Дороша долго - до той поры,
пока в возраст пришла девушка, которая сейчас, следом за Гнедышом,
показалась в горнице с блюдом в руках. Она была простоволоса, сильная,
высокогрудая, с золотым жгутом на затылке, и неслышный, легкий ее шаг
говорил, какое наслаждение двигаться ее молодому телу.
Не поглядев на сына, с какой-то заботливой нежностью обернулся к ней
Дорош:
- Уморилась? Задомовничалась?
То ли объясняя гостю, то ли для того, чтобы особенно ласково назвать
девушку, он сказал:
- Рыбалка моя! Найденушка...
Она поставила блюдо.
- Не, на бахче посидела. В подпол лазила... Тебя ждала!
Дорош глянул на сына и, как бы объединяя его взором с девушкой,
сказал:
- Мой Алешка побратался с Гаврюхой Ильиным. Пальцы порезали, кровью
присягали. Ребячья блажь... Вот она - правда!.. Да я не про то. Я тебя
по-отечески спрошу: где ж твои сыны, атаман? Всех, небось, по свету посеял
- себе ни одного. Не себе сеял - другие и пожнут. Ну да...
Отмахнулся рукой, точно все отстраняя, взял с блюда серебряный ковш.
То был почетный ковш, государев дар, сберегавшийся с самой Дорошевой
службы в Москве.
- Во здравие тихому Дону.
Выпрямился, головой почти касаясь притолоки. Подал ковш гостю.
- Во здравие великому синему Дону! - ответил гость.
У станичной избы глашатай кидал шапку вверх:
- Атаманы молодцы, послушайте! На сине море поохотиться, на
Волгу-матушку рыбки половить!..
А когда собралась вокруг голытьба, глашатай перевернул шапку донцем
книзу. И в нее посыпались медные деньги.
Три дня пропивали угощение атамана ватаги - бобыля Ермака. Потом
стали собираться на гульбу. Мочили ружья рассолом, чтобы железо,
тронувшись ржавчиной, не блестело: на ясном железе играет глаз.
Шестьдесят плотников чинили и строили ладьи.
Гаврюха приходил на берег: он любил слушать, как визжали пилы, тюкали
топоры, смотреть, как при ладном перестуке молотков крепкими деревянными
гвоздями сшивались доски. Белые ребра стругов, словно костяки гигантских
коней, высились, занимая весь плоский берег. Потом они одевались мясом.
Иные ладьи были десять саженей длины. По борту их обвязывали лычными
веревками, сплетенными с гибкими ветвями боярышника. Смолисто пахучие,
чистые, без пятнышка, вырастали чудесные кони. Парень поглаживал их
гладкие бока, готовые поднять и без отдыха, без устали понести сотни
казаков, все казацкое воинство в могучем беге по живой, по широко
катящейся водяной дороге туда, в неведомую ширь приволья, где всходит
солнце, и туда, где рождается ночь, - куда не занести седока никакому
коню...
Чадно валил дым костров - варили вар смолить суда. Камышовые снопы,
удержанные обводными веревками, уселись вдоль бортов: укрытие от стрел.
На ладьях был руль спереди и руль сзади; что нос, что корма - одно и
то же, - чтобы не тратить времени на повороты.
Плотники работали, голые до пояса. Маленький старичок, не скидавший
рубахи, давал ополдень знак отдыхать. Люди садились на песок, на доски, на
