что бы ни случилось потом, выслушай меня сейчас. Более десяти
лет ты, и я, и Гэнхумара были ближе друг к другу, чем к любой
другой живой душе, а Гэнхумара - женщина. Мы не больше твоего
знали о том, что с нами происходит, - пока ты не привез меня к
ней, в беспамятстве от раны, после Бадона.
- И у вас двоих было целое лето, пока я надрывался на
военной тропе.
- И у нас двоих было целое лето, пока ты надрывался на
военной тропе. Разве это наша вина?
Я подумал об осеннем вечере и о той легкой чепухе, которую
они перебрасывали друг другу, словно золотой мяч.
- Так вот почему ты перебрался обратно в свою комнату?
- Да; когда ты вернулся, я понял, что должен уйти, потому
что она - твоя.
- Сегодня вечером ты забыл об этом без особого труда.
Похоже, память у тебя не из самых лучших.
- Я был в горах один, весь конец зимы, всю горькую,
пробуждающуюся весну; я спал один и надрывал себе сердце. А
когда я вернулся и увидел ее снова, я забыл, что она
принадлежит тебе, и знал только, что моя любовь тянется к ней,
а ее - ко мне.
Я помню, что именно тогда, в последовавшем за этим
молчании, Гэнхумара отошла от стены и встала рядом с ним.
- Это правда, Артос, это правда, каждое слово - правда,
- сказала она.
И я, да поможет мне Бог, я понял теперь, откуда в ней эта
новая доброта, эта слабость; и мне показалось, что темная,
животворная кровь покидает меня через какую-то рану. Я всегда
клялся себе, что если Гэнхумара возьмет любовника, я не буду
ревновать, помня, чего я не мог ей дать; но никогда, даже в
самых темных и холодных снах, я не думал, что этим любовником
будет Бедуир. Странны пути человеческого сердца. Думаю, я
действительно мог бы простить Гэнхумаре ее любовника: я знаю,
что если бы Бедуир взял себе любую другую женщину, это
беспокоило бы меня не больше, чем похождения Кея. Но они
обратились друг к другу, двое людей, которых я любил больше
всего на свете, и этим каждый отнял у меня другого, и я остался
отверженным и одиноким - и преданным обоими. Во мне нарастала
черная горечь, и в висках у меня стучал, стучал маленький
барабанчик.
Гэнхумара сделала ко мне полшага и протянула руки, и ее
голос трепетал, как лебединые крылья в полете, от чего у меня
всегда щемило сердце.
- Артос, не только ради нас, но ради себя постарайся
простить нас!
И я сказал:
- А что тут прощать? Ведь всего один раз в твоей и моей
жизни я смог быть тебе мужем больше чем наполовину. Это всего
лишь закон природы - что кобыле в определенное время нужен
жеребец!
Она вскрикнула при этих словах, точно я ее ударил.
- Артос, нет!
И отступила на эти полшага назад.
И я увидел в ее лице и в лице Бедуира нечто такое, что
заставило остановиться стучащий у меня в голове молоточек.
- Мой Бог! Ты не сказала ему этого, да?!
Но за нее ответил Бедуир.
- Нет, она мне этого не сказала.
- Это было... милосердно с ее стороны.
- Нет, - отозвалась Гэнхумара. - То, что происходит
между мной и тобой, не имеет отношения к Бедуиру.
- А то, что происходит между тобой и Бедуиром, не имеет
отношения ко мне. Ты когда-нибудь вообще любила меня,
Гэнхумара?
Она не вернулась на эти полшага, но я думаю, что какая-то
часть ее души тянулась ко мне даже тогда.
- Да, - сказала она, - только мы так и не смогли
переступить порог. Я старалась не меньше, чем ты, но нам это
так и не удалось.
Я отступил от двери в сторону, потому что мне казалось,
что разговор закончен.
- Это все, что можно сказать, не так ли?
Они оба не двинулись с места, и я повернулся к Бедуиру,
который словно мысленно отстранился от того, что касалось
только Гэнхумары и меня.
- Ну, и что теперь? Ты попробовал ее и, похоже, она тебе
понравилась. Ты не собираешься потребовать ее у меня?
Его губы на мгновение искривила старая насмешливая улыбка.
- А разве мудрый человек требует у цезаря его жену?
Гэнхумара быстро сказала:
- Так вот что ты собираешься сделать? Отослать нас прочь?
- А что еще, как ты думала, я должен буду сделать?
- Не знаю. Если бы ты был другим человеком, думаю, ты мог
бы убить нас. А так... я не знаю.
Она сделала долгий судорожный вдох и начала торговаться -
или мне показалось в то время, что она пытается торговаться,
хотя я не мог понять, с какой целью, потому что прекрасно знал,
что королевский сан почти ничего не значил для нее. Теперь-то я
понимаю, что она отчаянно старалась спасти хоть что-нибудь
из-под обломков, спасти какие-то осколки чего-то хорошего для
всех троих, и больше всего - для меня.
- Если ты простишь эту одну ночь..., - ее голос
сорвался, и она усилием воли заставила его звучать твердо,
слишком гордая для извечного женского оружия - слез. - Если
тебе кажется, что годы, в течение которых я была твоей верной
женой, а Бедуир - твоим преданным лейтенантом, могут хоть
как-то перевесить эту одну ночь, я пообещаю тебе - на коленях,
если хочешь, - что мы никогда больше не останемся наедине и не
скажем друг другу ни слова, если тебя не будет рядом.
Дура! Подумать, что именно это имело для меня значение,
сам факт, что они провели вместе ночь. Дура - не понять, что я
предпочел бы, чтобы она переспала с Бедуиром дюжину раз, не
любя его, чем знать, что ее сердце рвется к нему, пока она
верной женой лежит как-нибудь ночью в моих объятиях. Бедуир
понял, но в некоторых отношениях мы с Бедуиром были ближе друг
с другом, чем я когда-либо был с Гэнхумарой.
- Бедуиру пришлось бы дать половину этого обещания, -
жестко сказал я, - и мне кажется, что он не стал бы этого
делать. Нет-нет, Гэнхумара, то, что ты предлагаешь, слишком
тяжело для простых смертных, как для тебя, так и для меня. Ты
мне больше не жена - а ты, Бедуир, больше не мой лейтенант и
брат по оружию; со всем этим покончено... Сейчас в Коэд Гуине
должно быть хорошо, хотя я боюсь, что подснежники уже отошли. У
вас есть время до полудня, чтобы устроить все ваши дела и
убраться из Венты.
Гэнхумара начала умолять снова, готовая уже на все:
- Артос, послушай... о, послушай! Только не обоих! Ведь,
конечно же, будет вполне достаточно, если ты изгонишь одного из
нас? Отошли меня - отправь меня с позором домой, к очагу моего
отца, как дурную женщину, опозорившую твое ложе; или, если ты
более милосерден, позволь мне удалиться в Обитель святых жен в
Эбуракуме, как бы по моей собственной воле. Только не отсылай
от себя Бедуира; наступает время, когда он будет нужен тебе,
как никогда раньше!
Бедуир все еще стоял не двигаясь - воплощение молчаливого
горя: подбородок опущен в складки плаща, у ног упавший меч. Он
поднял голову и взглянул на меня, и я знаю, что мы оба думали
об Обители святых жен на Улице Суконщиков и о том, как
Гэнхумара прижималась ко мне, оглядываясь назад, когда я увозил
ее прочь, и об этой дрожи - словно дикий гусь пролетел над ее
могилой...
- И ты потерпишь это? - крикнул я ему. Великий Боже!
Парень, неужели ты позволишь, чтобы вся тяжесть искупления
легла на ее плечи?
- в той роли, что отведена мне, возможно, тоже было бы
свое искупление, - его слова были немного невнятными, словно у
него свело губы. - Но я думаю, об этом не может быть и речи.
Все пламя моего гнева превратилось в серый пепел, и холод
пробрал меня до глубины души, и я внезапно почувствовал
огромную усталость. Я сказал:
- Нет, об этом не может быть и речи, для тебя здесь нет
места так же, как и для нее. Забирай ее и уходи, потому что я
не хочу больше видеть вас обоих.
Я с усилием отворил дверь и, слыша, как отдается у меня в
ушах голос Гэнхумары, в последний раз выкрикивающий мое имя,
побрел в темноте вниз по ступенькам, спотыкаясь и натыкаясь на
стены, словно был очень-очень пьян.
Во дворе вздохнувший ветерок качнул последнюю живую ветку
дикой груши и уронил несколько хрупких лепестков в темную воду
колодца.
Глава тридцать четвертая. Редеющие ряды
Назавтра было третье воскресенье месяца, день, когда, по
давно заведенному обычаю, Амброзий, если был в Венте, давал
аудиенцию, и каждый, кто хотел потребовать справедливости,
высказать обиду, предложить свой план, мог прийти к нему в его
большой зал. Я продолжил после него эту традицию и потому сидел
в то воскресенье на поднятом на помост Верховном престоле - за
спинкой которого стояла церемониальная охрана из нескольких
Товарищей рядом с пустым троном королевы и пытался заставить
свой измученный мозг понять, что этому человеку необходимо
освобождение от воинской службы, а та женщина жалуется на
торговца зерном. Старый плащ императорского пурпура, который
тоже принадлежал Амброзию, давил мне на плечи так же тяжело,
как и сам обычай воскресных аудиенций, но это и хорошо, что мне
пришлось что-то делать. Я думаю, что если бы в этот день я мог
отдыхать, я сошел бы с ума... Первый в том году шмель, случайно
залетевший со двора, бился головой в одно из окон, в котором
еще сохранилось стекло, в тщетной попытке найти выход, и этот
звук отвлекал и притуплял мое внимание. "Нет выхода, нет
выхода..." Я нахмурился, пытаясь сосредоточиться на том, кто
был прав и кто виноват в излагаемом передо мной деле.
Народу в тот день было больше, чем обычно, но, конечно же,
к этому времени вся Вента должна была знать; они глазели на
меня, перешептываясь между собой, или, по крайней мере, мне так
казалось, и мне это было безразлично, лишь бы только они ушли,
лишь бы только мне не нужно было сидеть там и видеть их лица -
лица за лицами - сквозь дымку, порожденную моими пульсирующими
висками.
Все закончилось, и последний человек из ожидавшей на
наружном дворе толпы исчез за дверью, и мягкий весенний дождь
за окном начал растворять в себе серый свет дня. И я уже
собирался подняться и вернуться в покои Амброзия - я отдал
приказ перенести туда мои пожитки из Королевина двора, который
больше не был мне домом, - когда снаружи послышался
беспорядочный топот множества шагов и голос Фарика, которому
ответил кто-то другой; я вопросительно взглянул на Кея, который
стоял, громадный, угрюмый, золотисто-седой, рядом с моим
креслом, и в этот момент брат Гэнхумары, держа на руке своего
накрытого колпачком любимого сокола, вошел в дальнюю дверь; с
ним были все, кто еще остался от верхового отряда, который я
получил за ней в приданое.
Он прошагал через весь зал и остановился передо мной, и
его рослые каледонцы с топотом выстроились у него за спиной.
Отсалютовав, как положено, Верховному престолу, он остался
стоять, откинув далеко назад голову и хмуро глядя на меня
жаркими рыжевато-карими глазами из-под сведенных в одну черту
прямых черных бровей.
- Ты хочешь что-то мне сказать? - осведомился я наконец.
- Да, - ответил он. - Я хочу сказать вот что, Арториус
Аугустус: нам сообщили, что прошлой ночью ты удалил Гэнхумару,
мою сестру и твою королеву, от двора с позором.
- Это не я заклеймил позором ее лоб, - холодно заметил
я.
- Нет, и по этой причине - раз она сама навлекла на себя
позор - мы не ищем с тобой ссоры, не ищем отмщения за то, что
ты отправил ее прочь. И, однако, для меня она по-прежнему
сестра, а для всех нас - дочь дома нашего князя, и поэтому мы,
верно служившие тебе более десяти лет, больше не считаем себя
твоими Товарищами, раз ты изгнал ее с позором.
- Понимаю, - сказал я. - Вы можете вернуться на север,
к вашим родным местам.
Горячие, неподвижные соколиные глаза ни на миг не изменили
выражения и не оторвались от моего лица.
