зеленый Солас Сид, Колдовской Огонь, и в дебрях старого
дворцового сада отвернулись от ветра хрупкие белые звездочки
анемонов. И когда я, взяв с собой три эскадрона Товарищей,
выехал, чтобы взглянуть на укрепления, расположенные у верховий
Сабрины, где до сих пор еще приходилось считаться с атаками
скоттов, Бедуир еще не вернулся, и Овэйн принял командование
его эскадроном.
Прошло примерно полмесяца, прежде чем мы развернули
лошадей в сторону дома.
В последний день обратного пути мы подъехали к
полуразвалившейся вилле на сорвиодунумской дороге перед самыми
сумерками, и в обычных обстоятельствах я приказал бы разбить
лагерь здесь и проделал бы оставшиеся семь или восемь миль
утром; но внезапно, в тот самый момент, когда я придержал коня
у заросших крапивой ворот скотного двора, куда мы часто ставили
на ночь лошадей, меня охватило безумное нетерпение оказаться
дома, которое отчасти было обычным желанием усталого человека
увидеть свет лампы, сияющий из его собственной двери, и свою
жену с рассыпанными по подушке волосами, отчасти ощущением
отчаянной, настоятельной необходимости, чего-то неладного -
ощущением, которое нахлынуло на меня явственно и безошибочно,
точно птичий зов с вечернего неба. Это был великолепный вечер,
один из тех, когда последние сияющие сумерки задерживаются
гораздо дольше своего обычного времени; позже должна была
выглянуть половинка старой луны, и рослый гнедой жеребчик подо
мной казался достаточно свежим, как и остальные лошади.
Я крикнул своим парням:
- Что скажете, братья? Скоро взойдет луна. Если мы дадим
лошадям попастись и снова отправимся в путь после того, как
поедим сами, то сможем добраться до Венты к полуночи. Ну что,
давайте поспешим и удивим наших жен?
Мы расседлали лошадей, напоили их и выпустили попастись и
покататься по траве, пока сами перекусывали черствым овсяным
хлебом и высушенными сычугами и немного разминали затекшие в
седле ноги. И все это время меня снедало то безумное
нетерпение, толкавшее меня вперед и все больше и больше
смешивавшееся с беспричинным страхом; тень, которую нечему было
отбрасывать. Мне показалось, что прошло невыносимо долгое
время, прежде чем я смог, не нарушая приличий, отдать приказ
снова садиться по седлам.
Луна была уже высоко, когда мы, преодолев последний прямой
участок дороги, проходящий между могилами и тополями, подъехали
к западным воротам Венты. Надвратные башни выделялись на фоне
мерцающего неба, черные, как утесы. Но цокот копыт наших
лошадей предупредил дозорных о нашем приближении, и в смотровом
окне над воротами замелькали слабые желтые отсветы фонаря,
послышались голоса, отдающие приказы, и тяжелые створки ворот
начали со скрипом отворяться, так что мне не пришлось кричать,
чтобы нас впустили. И мы шумно въехали на широкую главную
мостовую Венты, и выбеленные луной улицы между темными стенами
домов могли бы быть улицами какого-нибудь заброшенного города,
если судить по имеющимся на них признаком жизни; только
полудикая кошка с глазами, похожими на две зеленые искры
ненависти, повернулась и зашипела на нас, прежде чем прыснуть в
темноту; и то тут, то там с темной стороны дороги мелькала,
точно разряженный ночной мотылек, какая-то женщина; и один раз
заблудившийся гуляка, допоздна просидевший где-нибудь в винной
лавке и теперь неуверенно пробирающийся домой, крикнул что-то
насчет людей, которым обязательно нужно разъезжать по городу,
гомоня, как Дикая Охота, и будить остальных, мирно спящих в
своих постелях, а потом направился дальше, распевая скорбно, но
с удивительной задушевностью:
"Ветер холодный дует сегодня,
Черный дождь леденит,
На склоне пустынном так спать бесприютно,
Меч рядом, сломан, лежит...
Меж твоих грудей было тепло, Лалага."
С тех пор я ненавижу эту песню.
Мы спешились на широком дворе перед дворцом. Конюхи и их
помощники - чьи глаза были все еще, словно пылью веков,
запорошены сном - прибежавшие с фонарями, чтобы позаботиться о
лошадях, увели их прочь, а Товарищи, топая и лязгая доспехами,
разбрелись по своим комнатам. У меня создалось впечатление, что
Кей хотел пойти вместе со мной, словно думал, что может
зачем-то мне понадобиться; если это так, я, должно быть,
избавился от него где-то по дороге, потому что когда я шел в
сторону Королевина двора, я был один, если не считать моего
оруженосца. Но все события той ночи туманны и темны в моей
памяти.
Я прошел мимо одного из своих парней, несущего стражу у
входа во двор, и несколько мгновений спустя (мы никогда не
запирали дверь) стоял в атриуме. Здесь было темно, если не
считать нескольких алых угольков, все еще догорающих в жаровне,
и Маргарита, когда она вскочила со своей подстилки и с обычным
для нее сдержанным восторгом подошла ко мне поздороваться, была
зачарованным существом, зардевшимся до того розового оттенка,
каким переливается перламутровая раковина. "Не может быть,
чтобы что-то было уж очень не в порядке, - подумал я, - когда
в доме все мирно спят и Маргарита лежит на своем привычном
месте", - и начал на все лады обзывать себя глупцом. Поскольку
будить слуг не имело смысла, я приказал Риаде зажечь пару
свечей и принести немного вина, и пока он ощупью отыскивал
подсвечники и прутиком зажигал свечи от последних тлеющих
угольков, я сбросил с себя плащ и стоял, грея руки над слабым
теплом жаровни, потому что чувствовал озноб, хотя ночь не была
холодной.
Оживленно перескакивая от одной свечи к другой, вспыхнул
свет, и знакомая комната, потеплев, выступила из темноты, и
Маргарита при таком освещении была не более зачарованной, чем
любая другая белая собака. Риада отправился выполнять вторую
часть моих приказаний, а я оглянулся по сторонам, как
оглядывался столько раз, возвращаясь домой, и увидел
раскрашенного в цвета зимородка святого на стене над большим
бельевым сундуком из оливкового дерева и следы присутствия
Гэнхумары, которые делали эту большую прокопченную комнату, так
давно пустовавшую, моим домом. Все и впрямь было так, словно
Гэнхумара только что вышла отсюда, потому что в небольшом
красном самосском кубке, стоящем на столе и наполовину налитом
водой, все еще плавало несколько холодных белых анемонов, а
рядом лежали ее ножницы, нитки и сплетенная из зеленого
тростника косичка, словно она делала гирлянду или праздничный
венок.
И внезапно, пока я смотрел на эти свидетельства ее
занятий, мне показалось странным, что она не проснулась и не
спустилась ко мне. Мы не так уж сильно шумели, когда въезжали
во двор, но у нее был очень легкий сон - легкий, как перышко,
- и прежде не было случая, чтобы я вернулся домой, пусть даже
в такой поздний час, как сегодня, а она не проснулась. Внезапно
предчувствие несчастья, которое при виде вещей, лежащих на
своих местах, ненадолго улеглось, всколыхнулось во мне снова, и
я повернулся прочь от жаровни и взбежал вверх по узкой
лестнице.
Комната была залита белым светом луны, как в ту ночь,
когда умерла девочка, но весна была пока слишком ранней для
песни соловья. И вокруг была холодная анонимность пустоты, так
что я понял, что Гэнхумары здесь нет, еще до того, как увидел
гладкое, несмятое покрывало на постели, - лишь сбоку было едва
заметное углубление, словно она сидела там какое-то время.
Я долго стоял, тоже погруженный в раздумья, пока в меня
просачивалась холодная пустота этой комнаты. "Меж твоих грудей
было тепло, Лалага"; старая песня бессмысленно и бесконечно
крутилась у меня в голове, словно пыталась вырваться. Мне тоже
хотелось каким-то образом вырваться, но я не знал, откуда. Я
вышел из комнаты и снова спустился вниз.
Риада уже вернулся с вином, налитым в мой большой
серебряный кубок с ручками в виде козлиных голов, и еще
появилась пара моргающих спросонья служанок в наспех
наброшенных одеждах. Я повернулся к Састикке, той, что заняла
место старой Бланид, и спросил:
- Где госпожа королева?
Она смотрела на меня с разинутым ртом, вряд ли
окончательно проснувшись.
- Э-э, господин, мы не ожидали тебя этой ночью, а иначе
мы оказали бы тебе лучший прием.
- Королева, - повторил я. Где королева?
- Хозяйка не могла заснуть, она сказала, что луна слишком
яркая. Она вышла погулять в саду и приказала нам не дожидаться
ее.
Я почувствовал некоторое облегчение. В саду, который
простирался за широко раскинувшимся лабиринтом дворца, она
вполне могла не услышать, что мы вернулись. На какое-то
мгновение у меня появилась мысль пойти к ней и посмотреть на
нее в короне из подснежников, которую она сделала для себя по
какой-то прихоти; но если она вышла погулять ночью по саду, то,
вероятно, ей хотелось побыть одной. Я мог подождать - по
крайней мере некоторое время.
Поэтому я отослал служанок обратно в постель и, когда они
ушли, взял у Риады кубок и сделал несколько глотков. И при этом
заметил, как взгляд моего оруженосца переместился за мою спину,
к двери, которая выходила на галерею и которую он оставил
открытой, когда принес вино; увидел, как он слегка напрягся и
его густые рыжеватые брови сдвинулись к переносице.
Я резко обернулся, и там, в дверях, за которыми бледно
сиял лунный свет, стоял Медрот. Я не слышал, как он подошел,
потому что его шаги были почти бесшумными - та же легкая,
крадущаяся походка, что я иногда замечал у горбунов. Но он
стоял там, и казалось, что, подобно своей матери, он мог стоять
там и ждать уже целую жизнь или около того. Его глаза
поблескивали искорками холодного голубого огня, исходящего
словно бы не от свечей, выделяясь на лице, которое могло бы
быть просто белой маской, если бы вокруг рта не подергивались
мускулы. Я не мог разглядеть, что скрывается за этой маской. Но
что бы это ни было, я знал, что оно угрожает всему моему миру.
Он сказал - и каким-то странным образом его голос, как и
его лицо, производил впечатление скрытого под маской:
- Артос, отец мой, слава Богу, что ты вернулся. Ты здесь
очень нужен.
- Зачем? - спросил я.
- Неужели у нас с тобой так много доверия друг к другу,
что ты не усомнишься в моих словах? Иди скорей, и ты все
узнаешь сам!
- Если ты не скажешь, я не пойду, - предупредил я.
Он продолжал стоять, глядя на меня, неподвижный как
никогда; и я мог бы поклясться, что там, под этой маской, что
бы там ни скрывалось еще, было какое-то подобие непроизвольного
горя. Я бы даже сказал, что тогда он искренне верил в
собственное горе, потому что, если не считать ненависти, он был
настолько пуст, что мог испытывать те чувства, которые его
устраивали.
- Даже ради моей мачехи? - спросил он.
На какое-то мгновение в атриуме воцарилась абсолютная
тишина, и этот единственный страх, что уже жил во мне, начал
сгущаться, как холодный туман.
- Хорошо, - сказал я наконец и поставил наполовину
опустошенный кубок.
Юный Риада пронзительно выкрикнул:
- Сир... милорд Артос, не ходи.
И его голос сломался от беспокойства.
Я ощупью дотянулся до мальчишки и слегка встряхнул его,
по-прежнему неотрывно глядя в прикованные ко мне глаза Медрота.
- Я вернусь.
Я вышел во двор словно в каком-то холодном кошмаре, еще
более ужасном из-за того, что это был не страх перед чем-то
известным, но страх, существующий сам по себе. Медрот отступил
в сторону, чтобы дать мне пройти, а потом своей легкой
