вместе с другими подошел и мой сын Медрот. Он бросился передо
мной на колени с грацией женщины или дикой кошки и превратил
серьезный, внушительный ритуальный жест принесения присяги в
нечто столь воздушное и изящное, словно играл с перышком. И,
однако, его правое запястье было обвязано грязной тряпкой, и
запекшаяся на ней кровь была такой же красной, как у любого
другого, и лицо, повернутое вверх, к моему, было серым от
усталости, лицом человека, истощившего все свои силы. Его глаза
не выражали ничего; они не были пустыми, но скрывали свои
секреты надежнее, чем когда-либо на моей памяти, так что все,
что можно было в них увидеть, - это их синеву и отражающийся
от их поверхности свет угасающих факелов.
- я хорошо сражался за тебя сегодня, не так ли, отец?
- Ты хорошо сражался сегодня, Медрот, сын мой, - сказал
я и, наклонившись, взял его руки в свои, чтобы поднять его на
ноги; и таким образом снова почувствовал, что он дрожит. Мой
Бог! Почему он должен был вечно трястись, как нервная лошадь! И
снова меня охватило давно знакомое ощущение обреченности и
медленно опускающихся надо мной темных крыльев - из-за
чего-то, что я не мог прочесть в глазах своего сына.
В первом сером свете утра, которое выдалось бурным и
ветреным, мы вернулись в Бадон и услышали, как с зеленых
бастионов трубят трубы, возвещая смену дозора. И те, кто был в
обоих фортах, ликующими криками встретили наше вступление в
лагерь под моросящим дождем, но мы были слишком измучены, чтобы
войти с помпой.
От саксонских раненых мы избавились обычным способом, а
своих собственных перевезли в горный форт и устроили в
глинобитных хижинах, которые в обычных условиях служили для
размещения гарнизона; кухонные костры ярко светились сквозь
дождь под своими потрепанными навесами из мокрых шкур. Вокруг
меня толпились люди, они заговаривали со мной, останавливали на
мне настороженные, странно долгие взгляды, и мне, оглушенному и
одурманенному реакцией на события прошедшего дня и ночи, даже
не приходило в голову заинтересоваться почему...
Вскоре мне предстояло заняться множеством дел. Не успел я
слезть с лошади, как ко мне с предварительным докладом подошел
Пердий, и почти сразу следом за ним - Марий. Я слушал, как
сквозь легкий хмель, их сообщения о том, что Аэлле из Саутсэкса
погиб среди своих дружинников и что среди мертвых тел не было
найдено ни Оиска, ни Сердика ("Может быть, его люди унесли
его", - сказал я. Я мог бы поклясться, что мой клинок лишил
его жизни); о числе убитых и раненых среди людей и лошадей; и
все это время лагерь вокруг нас гудел, требуя новостей, и сами
новости громко передавались от одного к другому.
Я слушал, уточняя то одну, то другую деталь: теперешнее
расположение войск, ситуацию с продовольствием... А потом,
когда Сигнуса уводили прочь, я наконец-то смог задать
один-единственный вопрос, который был не вопросом цезаря, а
моим собственным:
- Бедуир... что с моим старым Бедуиром?
Кто-то указал на глинобитные хижины-бараки.
- Он там, господин. Всех раненых отнесли туда.
На какое-то мгновение я отупел от облегчения.
- Значит, он не погиб?
- Чтобы убить такого, понадобилось бы нечто большее, чем
размозженный локоть, - сказал кто-то. Но тон, с которым они
обращались ко мне, едва уловимо изменился, и они стояли чуть
дальше от меня, и когда я повернулся и направился к баракам, я
услышал за спиной взрыв негромких, возбужденных голосов и
почувствовал провожающие меня взгляды.
Разведчик Нони, который подбежал ко мне прежде, чем я
успел пройти дюжину шагов, был первым с тех пор, как я вошел в
крепость, кто посмотрел на меня не изменившимися глазами; но
глаза Темных Людей редко выдают что бы то ни было, и его голова
была забита другими вещами.
- Господин, это большой пес - тот, которого ты зовешь
Кабаль.
Я остановился как вкопанный. Сердцем я уже смирился с тем,
что старый пес погиб.
- Что Кабаль?
- Я положил его под одним из фургонов. В моей груди жила
надежда, что я могу спасти его для тебя, но рана слишком
тяжела, - он положил на мое запястье узкую и коричневую
ладонь; мужчины Темного Народца или близкородственных с ним
племен очень редко прикасаются к Солнечным Людям (с женщинами
все иначе); но, думаю, он очень надеялся, что сможет прийти ко
мне и сказать, что он спас для меня мою собаку. - Иди же и
сделай то, что должно быть сделано.
Я свернул к стоянке фургонов; Нони, как тень, двигался
рядом со мной.
Нож для потрошения сделал свое дело слишком хорошо, но
Кабаль узнал меня и попытался постучать хвостом по земле, хотя
было очевидно, что вся задняя половина его тела совершенно
отнялась, а когда я опустился рядом с ним на колени и
прикоснулся к его огромной свирепой голове, он даже завел еле
слышное подобие своей старой гортанной песни, которая всегда
была для него способом выразить свое удовольствие моей
компанией. Я сделал то, что должно было быть сделано, своим
кинжалом и быстро поднялся на ноги, собираясь уйти, но на
мгновение помедлил, чтобы оглянуться на маленькую, смуглую,
хмурую фигурку Нони Журавлиное Перо.
- Кто принес его сюда?
- Часть пути он прополз сам... Ай-и! Он был героем! Горло
человека, которого он убил, было начисто вырвано... а остальную
часть пути мы несли его, один из погонщиков и я.
Я поблагодарил его и, уже готовый идти своей дорогой,
снова остановился, потому что он, казалось, все еще ждал
чего-то.
- Что такое, Нони Журавлиное Перо?
- Разве ты не собираешься съесть его сердце? - в его
голосе был оттенок упрека. - Он хорошо сражался за тебя; это
было великое сердце - достойное даже императора.
Я покачал головой.
- Это не в обычаях Солнечного Народа. М ы верим, что у
каждого человека и у каждого пса должна быть своя собственная
храбрость.
Но на пути к баракам я вспоминал Айрака.
Между хижинами сновали взад-вперед лагерные женщины, и все
было пропитано запахом едких мазей и разорванной человеческой
плоти, который смешивался с резким дымом конского навоза,
горящего в кострах, на которых кипели огромные глиняные горшки
с водой; и один или два раза, проходя мимо двери, я слышал, как
кто-то ругается или кричит от боли. В дверях одной хижины я
нашел Гуалькмая и еще пару людей, которых он обучил себе в
помощь; он мыл руки в ведре с розоватой водой. Его лицо было
пятнистым и свинцовым от усталости, но он тоже внезапно
задержал на мне взгляд.
- Мы отнесли его в твои покои, когда бараки начали
переполняться, - сказал он в ответ на мой вопрос, принимаясь
вытирать руки куском тряпки.
- Он..., - начал я, а потом изменил конец предложения.
- Насколько серьезна рана?
- Настолько, насколько обычно бывает, когда стрела
пробьет локтевой сустав, - ответил Гуалькмай. - Я вырезал
наконечник, и сама рана его не убьет, если только у него не
начнется лихорадка. Но...
Он на мгновение запнулся, и я услышал, как мой собственный
голос повторяет за ним последнее слово:
- Но?
- Он был почти белым от потери крови - стрела перебила
артерию.
Я помню, что заметил тоненькие красные прожилки в его
глазах - глазах человека, которому необходимо выспаться и
который знает, что ему это не удастся еще очень долго. Я
спросил:
- У него есть хоть какие-нибудь шансы?
Гуалькмай сделал руками слабое выразительное движение.
- Если через три дня в нем все еще будет жизнь, то,
думаю, он выкарабкается.
Бедуира я нашел лежащим плашмя на моей постели под старым
одеялом из шкур выдры; он был удивительно плоским, совсем не
как взрослый мужчина, а как юноша-подросток или только что
родившая женщина. Его левая рука, обмотанная окровавленными
тряпками и уложенная поперек его груди, казалась какой-то
совершенно чужой ему вещью, а его причудливое лицо, когда я
опустился на корточки рядом с кроватью, напоминало своей
белизной нечто, из чего давно уже ушла жизнь - тонко
очерченное лицо черепа, пустая оболочка и обточенные морем
кости - так что на одно долгое мгновение, мгновение не столько
горя, сколько удивительной неподвижности, я подумал, что он уже
мертв.
Потом, когда одна из лагерных женщин, которая толкла
что-то в чашке в дальнем углу хижины, поднялась на ноги, чтобы
перейти куда-то в другое место, он открыл глаза и остался
лежать, глядя на меня и немного хмурясь, словно был не совсем
уверен в том, что либо он, либо я были здесь.
- Артос, - полувопросительно сказал он чуть погодя, сам,
думаю, не сознавая, что нащупывает вытянутой здоровой рукой мою
руку; а потом продолжил: - Охота этой ночью... была хорошей?
- Это была хорошая охота, - ответил я. - Пройдет еще
очень много времени, прежде чем волчья стая залижет свои раны и
снова соберется выступить против нас.
- Ты, наверно... знаешь об Аквиле... обо всей охране.
- Печатка Аквилы висит у меня на шее, - сказал я. - Он
дал мне ее прошлой ночью, чтобы я сохранил ее для Флавиана.
После этого он так долго молчал, что мне показалось, будто
он погружается в сон, но через некоторое время он снова открыл
глаза, устремил их на мое лицо и, думаю, сознательным усилием
воли увидел меня в первый раз. До сих пор он только видел
кого-то, кто наклонялся над ним, и знал, что это был я.
- Аве, цезарь! - сказал он, а потом продолжил голосом,
который был не более чем усталым шепотом, но эта его
неукротимая, насмешливая левая бровь дернулась вверх и
взлетела, точно знамя. - Мне оказана великая честь! Не каждому
дано умереть в императорской постели!
Я и забыл, что на мне все еще был венец из увядающих
желтых дубовых листьев. Я стянул его с головы свободной рукой и
уронил на старое меховое одеяло рядом с Бедуиром.
- Эта шутка была в дурном вкусе. Послушай меня, Бедуир,
если я цезарь, то ты - капитан цезаря. Я не могу и не
собираюсь обходиться без своего капитана - послушай меня,
Бедуир, послушай!
Я склонялся над ним, пытаясь удержать его глаза, но они
уже закрывались снова. Он больше не слушал меня - сомневаюсь,
чтобы он вообще мог меня слышать; а мне необходимо было до него
дозваться - думаю, столько же ради себя, сколько ради него -
прежде чем он покинет меня, может быть, насовсем. Я быстро
нагнулся еще ниже и поцеловал его в лоб. Вкус тяжелого,
мучительного пота был кислым и соленым у меня на губах.
Потом я встал и вышел оттуда, чтобы разыскать Флавиана и
отдать ему кольцо его отца и вновь взять на себя управление
множеством дел, которые ждали руки цезаря.
Глава Тридцать первая. Сделка
Могущественное войско Саксонской конфедерации было разбито
в клочья, и мы вытеснили разрозненные отряды из Долины Белой
Лошади и из бассейна Тамезис, где поселения саксов стояли в
течение более чем двадцати лет; повсюду, от Портус Адурни до
самого Метариса, мы отбросили их к их прибрежным территориям, и
в действительности я верю - я до сих пор еще верю - что мы
могли бы загнать их в море.
Но, как бы там ни было, пришел день, осенний день, когда в
окрестных лесах гудел ветер, налетающий с болот Андериды, и в
этот день Арториус Аугустус Цезарь (не многие называли его
теперь Артосом) и три короля Волков, каждый в сопровождении
горстки избранных командиров и капитанов, встретились в общем
зале давно заброшенной почтовой станции на лондиниумской
дороге.
Снаружи, в старом конском загоне, беспокойно шевелились и
