цель, оскаленным, рычащим лицом моего соседа, вонью крови и
конского пота и удушливой меловой пылью.
Наконец, когда я вырывал копье из тела какого-то
гиганта-сакса, оно сломалось у меня в руке, и я, продолжая
скакать вперед, отбросил древко в сторону и выхватил из ножен
меч. Я стремился туда, где сквозь клубящиеся облака пыли
мелькал белый бунчук с пунцовыми кистями и позолоченный череп;
они дергались над головами толпы, отмечая то место, где дрался
среди своих дружинников Аэлле из Саутсэкса; и внезапно мне
показалось, что плотная масса сражающихся между собой людей
редеет передо мной, раскалываясь под напором врезающихся в нее
кольчужных клиньев конницы. Справа от меня дернулась вверх
черная конская морда, и я, глянув в ту сторону, увидел, как
Медрот бросает свой эскадрон вперед, словно это была только его
битва; его лицо, на котором играла слабая, точно восточный
ветер, улыбка, было белым, как лунные маргаритки, торчащие
подобно перу в гребне его шлема, а лезвие меча было покрыто
кровью до самой рукояти, и кровь стекала по сжимающей меч руке.
На мгновение передо мной открылся узкий участок свободного
пространства, и когда я бросил туда Сигнуса, ему наперерез
почти из-под самого его брюха выскочила какая-то обнаженная
фигура. Саксы давно уже усвоили, что их берсерки были самым
грозным оружием, какое они только могли использовать против
конницы. На один краткий, тошнотворный осколок мгновения я
увидел одурманенные, расширенные глаза, поджарое, окровавленное
с головы до ног тело, зловещий нож для выпускания кишок; а
потом, когда это существо нырнуло к брюху Сигнуса, я
использовал свой единственный шанс и дернул огромного жеребца в
сторону, осаживая его на круп с одновременным разворотом, в то
время как он, визжа от ярости, бил копытами, стараясь ударить
врага в голову. Это было страшное, отчаянное средство, потому
что малейший просчет во времени или направлении дал бы саксу
прекрасную возможность нанести удар в брюхо; сомневаюсь, чтобы
в том положении, зажатый со всех сторон колышащейся толпой, я
мог рассчитывать на успех, но в этот самый момент Кабаль, с
гортанным, мелодичным рычанием пригнулся и прыгнул врагу на
горло. Сквозь мелькание копыт я увидел, как они вместе валятся
наземь, и не смог больше ждать, чтобы узнать, что с ними
станет... не смог... а устремился вперед, к белому сиянию
бунчука, которое все еще виднелось над морем сражающихся. Я был
в половине полета копья от стены щитов, окружающей короля,
когда какой-то юноша - один из вождей, если судить по его
чешуйчатой, словно драконья кожа, кольчуге и червонному золоту
на шее - выскочил передо мной во главе небольшой кучки своих
вопящих соплеменников и, схватив Сигнуса за узду, повис на ней;
жеребец взвился на дыбы, а потом, визжа от ярости, дернулся
вперед, и в этот самый миг меч сакса зазвенел о мой; лучи
заходящего солнца, скользнув по плечу холма в тень прохода,
засияли прямо ему в лицо. Его товарищи бросились вперед
навстречу эскадрону, и на мгновение в кипящей вокруг нас битве
наступило затишье. Его шлем потерялся в бою, и необузданная
грива волос, доходящая ему до плеч, была рыжей, как лисий мех,
а глаза, свирепо впившиеся в мои, полнились серо-зеленым огнем,
чем-то вроде гневного смеха. И сквозь годы, сделавшие его
мужчиной и вождем людей, я узнал его, и он узнал меня. Он
крикнул мне:
- Разве я не говорил, что вернусь и убью тебя, если
смогу?
И я прокричал в ответ:
- Или я тебя, Сердик, сын Вортигерна!
И отбил его клинок своим с такой силой, что по моей тут же
занемевшей руке колючими искорками пробежала вверх боль, а его
меч, вращаясь, отлетел в сторону; а потом ударил еще раз, в
шею. Я увидел, как его лицо исказилось оскалом удушья, как
хлынула яркая кровь, а потом он беззвучно исчез под топочущими
копытами и ногами сражающихся.
Но белый бунчук тоже пропал из виду.
Вскоре саксонское войско превратилось в разрозненную массу
кружащих по полю отрядов, массу, которая колыхалась, и
накатывалась, и откатывалась назад и в которой каждый отчаянно
сражался сам за себя; а в ее гуще орудовала конница. Они
отрывались небольшими группами и бежали, а еще позже, в
сумерках, когда люди в домах зажигают свечи, чтобы женщины
могли ткать при их свете после вечерней похлебки, мы гнали
разбитый сброд, который некогда был гордым и могущественным
войском, вдоль Долины Белой Лошади.
Не сегодня, нет, не сегодня суждено было Британии
погрузиться во тьму.
Глава тридцатая. Аве, цезарь!
Мы гнали их долго и упорно и убивали часто, и, помню, мы
пели на скаку - одну из старых триумфальных песен, что были
родом из западных холмов. Это пение заставило меня вспомнить
Бедуира, чьи песни так часто сопровождали нас домой после
битвы, но в сгущающихся сумерках я нигде его не видел, и у меня
не было времени спрашивать о ком бы то ни было. Не было времени
почувствовать хоть что-либо, будь то триумф - несмотря на
пение эскадронов вокруг меня, - будь то горе; я ехал
измученный и опустошенный, пустая оболочка вещи, созданной для
того, чтобы убивать саксов.
Сумерки уже почти превратились во тьму, когда мы подъехали
к тому месту, что находилось под перекрестком Гребневого Пути и
дороги, идущей на Каллеву. Здесь стоял тошнотворный запах, и
земля вниз до самой Долины была усеяна мертвыми телами,
бриттскими и саксонскими; а алые угольки сторожевых костров
впереди показывали, где варварское войско оставило свои
фургоны. Мы подняли крик и поудобнее устроились в седлах,
готовясь продолжать сражение, но люди, которые оставались с
обозом, присоединились к толпе своих товарищей, и мы не увидели
ничего и никого, кто мог бы поднять против нас секиру.
Вспомогательный отряд и добрая часть конницы, как сговорившись,
бросили погоню и занялись поисками какой-нибудь поживы.
Наверно, я мог бы отогнать их прочь, как охотник отгоняет собак
от туши, но теперь вряд ли имело значение, что они делали. Я
оставил их копаться в мусоре, а сам поскакал дальше с теми, кто
предпочел последовать за мной. Но я помню, что песен больше не
было, мы были чересчур усталыми.
И на самом деле мы тоже не уехали далеко, а спустились на
несколько миль в Долину и остановились у небольшого, белого от
мела ручейка, чтобы перевести дух и напоить лошадей; и поняли,
словно по общему согласию, что на эту ночь охота окончена.
Ручеек струился в сени молодой ореховой рощицы, и
перламутровое сияние поднимающейся луны серебрило мир вокруг
нас, и, невероятно, в туманной глубине зарослей пел соловей.
Рядом со мной выросла огромная тень, и я увидел, что это Кей;
он сидел в седле ссутулясь, а на плече у него висел разломанный
почти пополам щит.
- Боже! Что за день! Какая потрясающая победа! Это все,
или мы погоним их дальше?
- Оставь их, - ответил я. - Завтра будет достаточно
времени, чтобы прочесать окрестности - когда мы подсчитаем
свои потери и перевяжем раны, - я смотрел на фигуры на опушке
леса; некоторые из них еще сидели в седле, другие неуклюже, как
скрюченные старики, сползали наземь. Те, на чьих доспехах, по
большей части, еще сохранился растрепанный, увядший пучок
лунных маргариток, пробились поближе ко мне. Их было где-то
около двух эскадронов; или, скорее, меньше. - Это все, что от
нас осталось?
Кто-то рассмеялся хриплым горловым смехом, и я узнал смех
Овэйна.
- Нет, Фарик и его дикари отстали, чтобы помочь
обшаривать обозные фургоны.
- А я вот - нет! - юный Риада протолкался ко мне. - Я
оруженосец моего господина.
- И наверняка немало наших осталось среди раненых! -
вставил кто-то другой.
- А что Бедуир? - спросил я через какое-то мгновение. -
Кто-нибудь знает?
На этот раз мне ответил Флавиан.
- Я видел, как он упал. Больше ничего.
И соловей пел так, как он пел в старом дворцовом саду в ту
ночь, когда умерла маленькая Хайлин.
Через какое-то время, когда мы отдышались и напоили
лошадей и сами напились и промыли в ручье раны, я отдал приказ
садиться по седлам и вновь привел свое войско в движение.
Луна уже стояла высоко над Даунами, и когда мы развернули
лошадей в ту сторону, откуда приехали, из травы, покрывающей
склоны, нам сияла мерцающая и гигантская, искаженная уклоном
холма, вырезанная в меле священная Лошадь Солнца из Долины
Белой Лошади.
И в то же самое время мы увидели высоко на стенке чаши
Долины быстро приближающееся пламя и несколько мгновений спустя
услышали первый едва различимый стук копыт.
- Ха, они разворошили даже сторожевые костры! - сказал
кто-то. - они покончили с фургонами и снова вспомнили об
охоте.
Под факелами начинало вырисовываться летучее облако темных
силуэтов, тяжелая конница и люди на маленьких горячих горных
пони; часть легковооруженных всадников успела подскакать с поля
боя; они клонились набок в седле, а рядом с ними, цепляясь за
их стремя, скачками неслись пехотинцы; и все они, один за
другим, несли в руках самодельные факелы, зажженные от
саксонских сторожевых костров и струящиеся, как огненные
хвосты, над их головами. Сигнус ударил копытами и захрапел,
видя приближающееся пламя, и передние из этих неистовых
всадников, заметив на берегу ручья Алого Дракона, подняли
могучий хриплый крик и свернули в нашу сторону. Через несколько
мгновений первые из них уже соскакивали с лошадей повсюду
вокруг нас, и их становилось все больше и больше, пока,
наконец, вся излучина ручья не заполнилась людьми и лошадьми и
взвихренным, пляшущим огнем факелов, вытесняющим белый свет
восходящей луны. Некоторые были подавлены и одурманены
невероятной усталостью, другие начинали испытывать опьянение,
вызванное в равной степени реакцией на только что окончившееся
сражение и медовой брагой, которую они нашли в фургонах. Один
- долговязый, поджарый человек с блестящими глазами,
выряженный в подоткнутое до колен ярко-алое женское платье,
начал откалывать на свободном пространстве дикие коленца;
другой, соскочив со своей усталой лошади, пока она пила, уселся
на берегу ручья, уткнувшись головой в колени, и, всхлипывая,
зарыдал по погибшему другу. Это с таким же успехом мог бы быть
и я. У многих были повязки из пропитанных кровью тряпок, и у
лошадей на груди и боках тоже виднелись рваные раны, так что на
некоторых из них было просто жалко смотреть. И люди, и животные
устремились к воде (даже те из людей, кто уже успел омочиться в
саксонском пиве), так что на какое-то время ручей - поскольку
многие не только пили из него, но и промывали в нем раны -
должен был стать ниже по течению, куда уже не достигал свет
факелов, мутным и красным от крови.
Они толпились и вокруг меня, море освещенных факелами лиц,
обращенных вверх, туда, где я возвышался над всеми на свое
огромной, усталой после битвы, лошади. Люди проталкивались ко
мне, чтобы посмотреть на меня вблизи, чтобы прикоснуться к
моему колену, или ножнам меча, или ноге в стремени, а мне
хотелось только одного - навести среди них хоть какой-то
порядок и вернуться к стоянке фургонов, чтобы заночевать там. А
потом - даже сейчас я не знаю, как это началось, - один из
ветеранов, у которого за плечами было достаточно лет, чтобы
помнить старые обычаи и то время, когда последние императорские
войска еще были в Британии, воскликнул: "Аве, цезарь!" И те,
кто стоял рядом с ним, подхватили этот крик, и он все ширился и
