- Это значит, что я просил бы дара, а я не должен просить
даров, я всего лишь твой сын. Если бы я был вождем Морских
Волков, то все было бы по-другому, и мы могли бы смеяться
вместе, даже если бы между нами лежал обнаженный кинжал. Что ж,
тогда я требую только того, что принадлежит мне по праву.
Я поднялся с постели, и мы стояли лицом к лицу.
- Принадлежит тебе по праву, Медрот?
- Сыновье право вместо подарка сыну, - он говорил теперь
почти в исступлении. - Сегодня ты сидел в совете с правителями
Морских Волков, и с тобой был Флавиан, и Кей - отпрыск римской
семьи, который не может даже говорить на нашем языке без
гортанного акцента Ренуса, почти затопляющего всякого, кто
стоит рядом, - и Коннори, и этот молодой щенок Константин, и
все остальные; а где же был я? Снаружи, просиживал свой зад
вместе с простыми капитанами эскадронов вокруг кухонного
костра!
- А разве ты не один из капитанов моих эскадронов?
- Я также принц Британии; это было мое право - сидеть за
столом совета; все знают, что по крови я - принц Британии.
- По крови да, - сказал я.
- О мой отец император, нет нужды напоминать мне, что мы
оба бастарды; встало ли это на твоем пути?
В наступившей затем долгой тишине ветер приподнял висящий
на двери полог из волчьих шкур и потеребил пламя свечи, и я
услышал высоко в темноте над головой, в стороне болот, посвист
пролетающей дикой утки. Я внезапно подумал, что даже в ту
последнюю ночь в верхней комнате Амброзий не сказал ни слова о
Медроте; мы словно оба знали и молчаливо признавали, что его
присутствие в любых планах будущего для Британии было
немыслимым. Теперь я думал о том, что Медрот может прийти после
нас, о его руке на Мече Британии, и меня снедал черный,
мучительный страх за все, во что я верил и что почитал
священным.
- Если бы я пригласил тебя с собой в совет, то это было
бы равнозначно тому, чтобы встать и заявить всем в полный
голос: "Это мой наследник, он придет после меня!" Но ты ведь
как раз это и имел в виду, не так ли?
- Я твой сын, - повторил он.
- Среди носителей Пурпура венец не обязательно переходил
от отца к сыну. Твои сыновние права, Медрот, не включают в себя
Меч Британии после моей смерти, если только я не скажу этого.
Пелена, обычно скрывающая его глаза, словно сгустилась, и
их синева была теперь совершенно непроницаемой; и когда через
какое-то мгновение он заговорил, его голос внезапно стал
шелковым.
- А что, если я кое-что скажу? Что, если я разглашу по
лагерю всю мерзкую правду о своем зачатии?
- Разглашай и будь проклят, - ответил я. - Основной
позор падет не на мою голову, потому что я не знал этой правды,
а на голову твоей матери, которая прекрасно ее знала!
Снова наступила тишина, заполненная похожим на прибой
шумом ветра в кронах деревьев. Потом я сказал:
- Как видишь, в конечном итоге все не так уж просто.
- Да, - тем же шелковым голосом согласился он. - Все не
так уж просто. И, однако, может быть, в один прекрасный день мы
найдем выход, отец мой. Сердце подсказывает мне, что мы найдем
выход.
Угроза была очевидной.
- Может быть, - сказал я, - а пока пора ложиться спать,
потому что завтра утром нам обоим придется встать рано; и,
честно говоря, мне хочется побыть одному.
А когда он отвесил мне низкий, притворно-почтительный
поклон и нырнул в завешенный шкурами проем, я еще долго сидел в
раздумьях, прежде чем кликнуть Риаду. Я думал, среди всего
прочего, и о том, что ни к чему публично объявлять Константина
моим преемником. Мы с Кадором достаточно хорошо понимали, что в
порядке вещей мальчик неизбежно должен будет прийти мне на
смену; но было лучше - безопаснее для Константина и для всего
королевства - чтобы это не было облечено в слова и
провозглашено со ступеней форума.
Глава тридцать вторая. Капитан королевы
На исходе этого месяца я вернулся в Венту. Мы въехали в
нее под рев толпы, которая наседала с обеих сторон, чтобы
бросить под копыта наших лошадей золотистые ветки и яркие, как
самоцветы, осенние ягоды; и радость, охватившая целый город,
казалось, гремела, словно колокольный перезвон.
Это была погода победителей, не слегка сожалеющий взгляд
назад, на ушедшее лето, как случается иногда ранней осенью, а
внезапная храбрая вспышка тепла и цвета на самом пороге зимы,
часто предваряющая день святого Мартина. Солнце сияло, словно
дерзкий желтый цветок одуванчика, подброшенный в безоблачное
небо, а вчерашний ветер высушил за ночь грязь, оставшуюся после
осенних дождей, так что из-под конских копыт клубами
поднималась пыль; тополя стояли вдоль улиц, точно желтые
факелы, а их тень отражала синеву неба. И на следующий день,
когда я наконец-то смог перевести дыхание и отвернуться на
часок от дел, связанных с военной тропой и королевством, в
Королевином дворе, где мы с Бедуиром бездельничали, сидя бок о
бок на ступеньках галереи, все еще пригревало солнце. День уже
клонился к вечеру, и песчаная роза, растущая в своем большом
каменном кувшине, отбрасывала к нашим ногам затейливое кружево
тени, а с дальней стороны двора, от кладовых, по крыше которых,
воркуя, расхаживали голуби, к нам подползала другая, более
густая, тень. Но на ступеньках галереи, куда не задувал ветер,
царило тепло, позволяющее нам сидеть в распахнутом плаще;
спокойное, неподвижное тепло, стойкое, как аромат старого вина
в янтарной чаше. Из кухни доносился запах готовящегося ужина,
шаги, женские голоса и жирный, булькающий смех женщины,
занявшей место старушки Бланид, которая умерла в прошлом году.
Я рассказывал Бедуиру обо всем, что случилось за столом
совета, и о том, как я решил поступить с саксонскими
поселениями, а он сидел, наклонившись вперед и положив свою
увечную руку на колени, следил прищуренным взглядом за голубями
и слушал меня, не говоря ни слова. Я бы предпочел, чтобы он
заговорил; мне было тяжело вести свой рассказ перед этой стеной
молчания. Но когда я закончил, он продолжал молчать, пока я не
спросил его напрямик:
- Когда я был молод, я бы скорее живьем вырвал у них
сердца, да и свое собственное сердце тоже, чем оставил бы сакса
на британской земле. Неужели я учусь чему-то еще, кроме как
махать мечом, Бедуир? Или я просто старею и теряю хватку?
Тут он пошевельнулся, все еще наблюдая за расхаживающими и
воркующими голубями.
- Нет, я не думаю, что ты теряешь хватку; просто теперь
тебе нужно учиться быть государственным мужем. Для Арториуса
Аугустуса Цезаря уже недостаточно быть солдатом, как было для
Артоса, графа Британского.
Я потер лоб, чувствуя себя так, словно моя голова была
набита овечьей шерстью.
- Эти последние несколько ночей я мало спал и все думал,
не выбрал ли я ложный путь и, возможно, гибель Британии. И,
однако, мне по-прежнему кажется, что это меньшее из двух зол.
- Мне тоже, - отозвался Бедуир. - Мы не можем протянуть
наш заслон так, чтобы закрыть Форт до самого Вектиса - может
быть, таким образом мы хотя бы выиграем время.
Время...
Мы снова замолчали. А потом я услышал свой собственный
голос, как бы размышляющий вслух.
- Помню, когда-то, очень давно, Амброзий сказал мне, что
если мы будем сражаться достаточно упорно, то, может быть, нам
удастся задержать наступление тьмы еще лет на сто. Я спросил
его, почему бы нам, раз уж конец все равно неизбежен, просто не
лечь, и пускай он наступает, ведь так он был бы легче. Он
сказал: "Из-за мечты".
- А ты? Что сказал ты?
- Что-то насчет того, что мечта - это часто лучшее, за
что стоит умереть... Я был молод и довольно глуп.
- И, однако, когда не остается мечты, за которую стоит
умереть, вот тогда-то люди и умирают, - пробормотал Бедуир, -
и у нее есть то преимущество, что она может жить, даже когда
умирает надежда. Однако у надежды тоже есть свои достоинства...
- Да, да, - я резко повернулся на ступеньке галереи и
взглянул ему в лицо. - Бедуир, всю свою жизнь мы вели долгую
борьбу без надежды, - я запнулся, подыскивая нужные слова, -
без... окончательной надежды. А теперь, в первый раз, сердце
говорит мне, что в конечном итоге для нас все-таки есть некая
надежда.
Он повернулся от своих голубей.
- И что же это за надежда?
- Ты помнишь, что я попросил Флавиана взять с собой на
совет Малька?
- Помню.
- Там был еще один мальчишка, чуть помладше Малька, сын
одного из саксонских князьков. Скорее всего, его привезли с той
Тогда нам пришлось бы обходиться без тебя.
кругами, точно молодые псы, а потом ушли, и никто их не видел
до самого вечера. Они вернулись к ужину, почувствовав голод, и
никому не сказали, чем занимались весь день, и никто не спросил
их об этом, но выглядели они так, словно часть дня дрались, а
все оставшееся время ели чернику. Они пили бульон из одной и
той же миски и провели вечер среди собак у огня, вытаскивая
занозы из подошв друг у друга. И я, наблюдая за ними, внезапно
осознал - Амброзий этого так и не понял - что чем дольше мы
сможем сдерживать саксов, чем больше мы замедлим их
продвижение, пусть даже ценой крови наших сердец, тем больше
времени будет у других мальчишек на то, чтобы вытаскивать друг
у друга занозы и учить такие слова, как "очаг", и "собака", и
"медовая лепешка", на чужом языке... Каждый год, на который мы
задержим саксов, вполне может означать, что в конце темнота
поглотит нас менее полно, что еще какая-то часть того, за что
мы боремся, сможет продержаться до того времени, когда вернется
свет.
- Это хорошая мысль, - негромко сказал Бедуир. - Она
была бы еще лучше, если бы ты мог прожить три или четыре жизни.
- Конечно. В этом-то вся и загвоздка. В том, что жизнь у
нас только одна, да и та уже прожита больше чем наполовину...
Если бы только Бог дал мне сына, который мог бы принять меч
после меня.
он резко повернулся и взглянул на меня, но не сказал ни
слова, потому что между нами, ничем не прикрытая, проскочила
мысль о Медроте.
- В итоге он должен будет достаться Константину, -
сказал я наконец. - Кадор это знает.
- А Константин... он по-своему прекрасный, хоть и
необузданный, командир конницы и, без сомнения, станет
прекрасным герцогом для Думнонии.
- Он горит более ровным пламенем, чем его отец. Но
молодежь сейчас пошла измельчавшая, более мелкой породы - и
саксы, и бритты, они все более мелкой породы. Гиганты и герои
мертвы, и, если не считать одного, то все люди сейчас
вырождаются по сравнению с тем, чем они были во времена нашей
молодости,
- И этот один?
- Если бы Сердик мог быть моим сыном, - медленно сказал
я, - я был бы очень доволен.
В течение долгого времени ни один из нас не говорил больше
ни слова. Бедуир вернулся к созерцанию своих голубей, я
уставился на причудливую тень, которую отбрасывала на плиты у
моих ног песчаная роза, и в мыслях мы оба были далеко от того,
что видели. И долгая, медлительная тишина опустилась, словно
мягкая пыль веков, на все, о чем мы говорили.
Высохший по краям лист тополя, подхваченный порывом ветра,
закружился по залитому солнцем двору и на мгновение
распластался на нижней ступеньке, и Бедуир машинально, как
обычно делаешь такие мелкие, бессмысленные вещи, выбросил
вперед руку - левую - чтобы поймать его, и негромко
выругался, судорожно втянув в себя воздух, и осторожно уложил
руку опять на колени, а лист тем временем улетел прочь.
я оглянулся на своего друга и заново увидел обесцвеченные
