- Мы не просим позволения. Мы уходим на север, к нашим
родным холмам, и забираем с собой женщин, на которых мы
женились, и детей, которых родили здесь, на юге. Мы пришли,
чтобы сказать тебе об этом, не более того.
Я помню, как я сидел там, на своем Верховном престоле,
чувствуя, как впиваются мне в ладони вырезанные на
подлокотниках волчьи головы, и смотрел, смотрел в эти гордые
непоколебимые глаза.
- Да будет так, - произнес я наконец. - Когда вы
выезжаете?
- Лошади уже поседланы, а ночь потом будет довольно
лунная.
- Что ж, тогда, по-видимому, говорить больше не о чем.
- Еще одно, - взгляд Фарика, впервые оставив мое лицо,
неспешно переместился на лицо моего оруженосца, который сидел в
ожидании приказаний на ступеньках помоста с моим копьем и щитом
на коленях. - Идем, Риада.
Юноша поднялся на ноги - медленно, но без колебаний; он
явно ожидал этого приказа и знал, что должен ему повиноваться.
но он повернулся и взглянул на меня, и его лицо было
взволнованным и несчастным.
- Сир, я не хочу уходить. Но это мое племя.
- Это твое племя, - согласился я.
Он на мгновение преклонил колено и привычным жестом
коснулся моей ступни, а потом встал и присоединился к Фарику. И
весь отряд с последним торжественным салютом - в этом
расставании не было запальчивости; это было, так сказать, дело
чести, почти ритуал - повернулся кругом и зашагал к выходу из
зала.
После их ухода в огромном помещении стало очень пусто, и я
внезапно услышал, как постукивает в окна весенний дождь и как
шмель все еще бьется своей глупой головой в толстые зеленоватые
стекла. Я медленно встал и повернулся к ведущей с помоста
двери. Кей молчаливо, как большой верный пес, последовал за
мной, и в дверях я обернулся и положил руку ему на плечо, ища
утешения, которое мог бы найти, прикоснувшись к голове Кабаля.
- Ты помнишь, как я когда-то сказал тебе, что не
потерплю, чтобы замужние женщины вызывали беспорядки среди
Товарищей? Что когда двое мужчин желают одну женщину, именно
тогда Братство начинает распадаться?
- Что-то в этом духе, - медленно проговорил Кей.
- Я был прав, не так ли?
x x x
Верное ядро Братства устояло перед всем, кроме смерти -
но это совсем другое дело. Однако ни Флавиан, ни Гуалькмай, ни
даже Кей не были так близки мне, как был Бедуир, и я до конца
познал одиночество над линией снегов, которого страшился всю
свою жизнь. И поскольку в последующие годы даже сражения по
большей части уступили место государственным делам, мне почти
ничего не оставалось, кроме работы. Так что я работал, а весны
и осени приходили и уходили, и во дворе, где я мальчишкой
держал своих собак, на дикой груше засохла последняя ветка. Я
работал над тем, чтобы укрепить Британию, создать для нее
надежное правительство; я трудился над договором с прибрежными
саксами, чтобы весь этот план не развалился на куски, когда я
не смогу больше надежно держать его в своей ладони. Все это
безжизненно потускнело у меня в мозгу, точно плохо закаленный
клинок. Всю свою жизнь я был по натуре воином, и дела
управления давались мне с большим трудом. И еще в те годы я,
насколько это возможно, перестал чувствовать, а то, что
воспринимаешь только головой, никогда не помнишь так, как то,
что воспринимаешь сердцем.
Сердик забрал с собой три принадлежащие ему боевых ладьи с
полной командой его товарищей по мечу на каждой и прежде, чем
вышел назначенный ему срок, покинул берега Британии. Время от
времени до нас то оттуда, то отсюда доходили слухи, краткие и
сомнительные, как мерцание летней зарницы в сумерках; в
основном о его набегах, иногда о его плаваниях в чужих морях.
Начали поговаривать о том, что он осел в Портус Намнетусе на
галльском побережье; это место было превосходным пристанищем
для сына Лиса Вортигерна и леди Роуэн, потому что в землях,
расположенных в устье Лигера, кельты и саксы непонятно почему
сошлись вместе и образовали смешанную расу. И по мере того, как
шло время, нам стало казаться, что он обосновался там надолго.
До девятого или десятого лета после Бадона это было все.
К этому времени я, в своих усилиях поддерживать прочные
связи между четырьмя племенными территориями Древнего
Королевства, начал проводить в Сорвиодунуме, Акве Сулис и
Каллеве почти столько же времени, сколько в Венте; и в том году
где-то в середине июля я перенес свой двор в Сорвиодунум. Это
было туманное и душное лето, как раз такая погода, в которой
процветает лихорадка, и Желтая Карга пришла в города раньше,
чем обычно; но у меня никогда прежде не было лихорадки - и
вообще, я редко в своей жизни болел, если не бывал ранен - так
что когда через день после нашего приезда у меня разболелась
голова, а по спине забегали мурашки, я просто подумал, что
простудился под ливнем, промочившим нас насквозь во время
долгого пути верхом из Венты. Но не прошло и двух дней, как у
меня начался бред.
Сначала в нем были моменты просветления, когда я
возвращался из несущегося в вихре, охваченного пламенем мира
лихорадочного безумия к страданиям своего тела; к темноте, в
которой я задыхался, или к свету, который молотом бил мне в
глаза, даже когда они были закрыты. И как-то раз, выплыв из
огненного тумана в один такой светлый промежуток, я услышал во
внешнем мире гомон толпы и шум сборов, шаги, голоса и короткий
лай трубы, которой ответила другая труба с дальнего конца
города; и еще услышал приглушенные глаза Кея и Гуалькмая,
озабоченно совещающиеся о чем-то в дверях длинной комнаты,
занимающей верхний ярус Королевских покоев, в которых стояла
моя постель.
Они посмотрели в мою сторону, и я сверхъестественно
обострившимся слухом, который иногда приходит с лихорадкой,
уловил, как Гуалькмай говорит:
- Да, сейчас. И сделай это как можно быстрее; невозможно
сказать, сколько пройдет времени, прежде чем Желтая Карга
завладеет им снова.
Потом Кей стоял надо мной с засунутыми по привычке за пояс
большими пальцами и нагибался вперед, чтобы вглядеться в мое
лицо.
- Милорд Артос, - слегка вопросительным тоном заговорил
он.
- Что... такое, Кей? Что... это за топот и трубы... на
улице, - мой язык был словно сделан из вываренной кожи, и
встревоженное, обветренное лицо и коренастая дородная фигура
плыли у меня перед глазами еще сильнее оттого, что я пытался
удержать их в неподвижности.
- Это Сердик, Артос. Ты слышишь, что я говорю?
- Что Сердик?
- Он высадился на западной стороне пролива Вектис, и с
ним только что собранное войско. Они вошли в пролив под дождем
и во мраке ночи два дня назад; и прежде, чем морская охрана
успела вообще заметить их появление, были уже на берегу. Мы
узнали об этом прошлым вечером.
Я помню, что кое-как приподнялся на локтях и выругал его
за то, что мне не сказали об этом раньше, - как будто до меня
могло дойти хоть одно слово. Помню, что попытался встать с
кровати, крича Гуалькмаю, чтобы он дал мне какие-нибудь
снадобья, которые позволили бы мне продержаться в седле
несколько дней, даже если бы они убили меня потом, и что они
оба удерживали меня и старались успокоить, словно я был
взбесившейся при виде огня лошадью... И смутно, как во сне,
припоминаю, что позже, когда я снова лежал смирно, я нацарапал
под приказом о выступлении в поход и о передаче Кею
командования войском какую-то закорючку, которая могла сойти за
подпись, и прижал к горячему воску Максимову печать, пока Кей
удерживал клинок огромного меча над моей трясущейся рукой.
Ничего не помню о том, как Кей вышел из комнаты, потому что к
этому времени я уже вновь отправился в свои странствия.
Кажется, лишь гораздо, гораздо позже - и я думаю, что
действительно прошло много дней, - я начал понимать, что снова
нахожусь в темной оболочке своего тела, а еще позже понемногу
уверился в том, что у меня в спине, под левой лопаткой, сидит
кинжал. Немного погодя оказалось, что никакого кинжала там нет,
есть только острая кинжалообразная боль. Но эта боль проникала
все глубже и глубже, пока я не начал задыхаться, как
запыхавшийся бегун, и мир, который только что начал
возвращаться, снова растворился вокруг меня в огненном хаосе, в
котором единственно несомненным было лицо Медрота, похожее на
белую посмертную маску, висящую в воздухе, куда бы я ни
смотрел; но, наконец, и ее охватили языки пламени, а само пламя
утонуло в последней великой темноте.
Я так и не смог определить с уверенностью, как долго я
пролежал между жизнью и смертью, но, с того момента, как я
впервые почувствовал себя больным, прошел, должно быть, чуть ли
не месяц, прежде чем я проснулся в меркнущем свете лампы, и
ощутил на лице воздух раннего-раннего утра, и понял, что могу
дышать снова и что лежу, замерзший и взмокший, в луже пота.
Я попытался вытащить себя из нее и не смог. А потом Малек,
который был теперь моим оруженосцем, склонился надо мной,
ощупывая меня жадными руками. Он сказал:
- О сир, мы думали, что ты умрешь!
И, к своему великому удивлению, я почувствовал у себя на
лице, как мне показалось, каплю теплого дождя.
Я пробормотал что-то насчет того, что я и так уже
достаточно мокрый, и мальчишка начал кудахтать и скулить от
смеха, а потом рядом со мной оказался Гуалькмай, и они подняли
меня с мокрых одеял и уложили на другие, сухие и теплые,
которые пахли сушеными травами. И сон принял меня в ласковую
темноту.
День за днем я лежал плашмя на застланной одеялами постели
под затхлой крышей, полной щебечущих ласточкиных гнезд (это
были Королевские покои, но в Сорвиодунуме условия были более
суровыми, чем в Венте), обхаживаемый Гуалькмаем и Мальком, а
еще невысоким, коротконогим, толстым евреем, который занял
место старого Бен Симеона. Я чувствовал себя так, словно у меня
за спиной была пропасть, и весь окружающий меня мир казался мне
маленьким, ярким и далеким, словно свое собственное отражение в
серебряной чаше. Поначалу сил у меня было не больше, чем у
наполовину захлебнувшегося щенка, но по меньшей мере мой
рассудок снова стал моим собственным, и я был в состоянии
требовать и воспринимать новости о ходе боевых действий; хотя,
по правде говоря, четких или связных новостей было мало, только
долгие сбивчивые разговоры о стычках и мелких, ничего не
решающих сражениях; о блестящем использовании Сердиком соляных
болот, морского залива и насыщенных влажными испарениями
дубрав, среди которых он чувствовал себя теперь как дома -
помешавшим нашему войску схватиться с саксонским племенем
вплотную. В любое другое время я бы рвался с пеной у рта самому
принять командование, но я был так слаб, так недавно вернулся
от края всего сущего, еще так остро чувствовал незначительность
и удаленность всех вещей, что меня вполне устраивало лежать
смирно, оставив кампанию, какой бы она ни была, в руках Кея.
Беспокойным у нас был Гуалькмай, которому не терпелось
вернуться к своим раненым. Он прилагал все усилия, чтобы скрыть
это, но я знал своего Майского сокола большую часть жизни не
без того, чтобы не суметь разгадать его настроения и его
желания... Однажды вечером, когда он, следуя своему
обыкновению, зашел после ужина меня проведать, я, помню, начал
ворчать насчет того, каким черепашьим шагом возвращаются ко мне
силы, и он посмотрел на меня, слегка приподняв брови.
- Не часто случается, чтобы человек, который перешел от
