крадущейся походкой пристроился сбоку.
- Через сад, так быстрее всего, - сказал он. Я не
спросил, куда; я знал, что с одинаковым успехом могу просить
ответа у идущего рядом человека и у зимнего дождя. В некоторых
отношениях он был сильнее меня. Мы прошли сквозь мягкую,
пушистую темноту низкого арочного проема в крыло, где
размещались кладовые, и, срезав угол заросшего сада, оказались
в лабиринте дворов и полуразрушенных строений с дальней стороны
дворца. Это была самая старая его часть, датирующаяся первыми
днями Рима-в-Британии и использующаяся в наши дни только под
кладовые и тому подобное. Настоящие соты дворов и комнат,
соединенных между собой, черных и белых в свете луны, лишенных
признаков жизни, как, казалось, был их лишен лежащий снаружи
город. И только в одном месте у далекой луны был соперник -
размытое, дымное золотистое пятно высоко на стыке двух стен,
где одинокий факел проливал немного света в переулок, который
вел короткой дорогой к конюшням. Проходя мимо, Медрот поднял
руку и вынул факел из его железной скобы, и когда мы двинулись
дальше, тени закружились и легко заплясали перед нами и
сгустились за нашей спиной.
У калитки в стене я почувствовал на своей руке ладонь
Медрота, который безмолвно подталкивал меня внутрь, а потом мы
оказались в узком дворе в самом сердце старого дворца. Я хорошо
знал это место - хотя редко бывал здесь за последние тридцать
лет - потому что в детстве держал здесь свою свору беспородных
собачонок. Середину двора занимал колодец, вода в котором была
- по крайней мере, была раньше - вкусной и сладкой, а над
срубом склонялась дикая груша. Когда я впервые попал сюда, она
была молоденьким деревцем, выросшим из упущенного птицей
семечка; теперь она была мертва, черная и голая в свете луны;
ее красота стала призрачной, и только на одной живой ветке
несколько белых цветков еще расправляли хрупкие лепестки в
последней попытке дотянуться до весны.
Медрот, высоко подняв факел, шагнул вперед, и тень
цветущей ветки скользнула по фасаду противоположной постройки,
а испытующий свет выхватил из темноты фигуру человека, стоящего
с обнаженным мечом перед аркой входа, и другие фигуры, таящиеся
в темных углах; и каждый раз он натыкался на этот блеск
обнаженного оружия.
Я помню, что перед тем, как эта сцена ожила, я на какую-то
долю мгновения спросил себя, уж не попал ли я в ловушку, чтобы
умереть, как умер мой дед Константин; и моя рука метнулась к
рукояти меча. Но потом, когда они шагнули вперед, в круг света,
я увидел, что это были четверо или пятеро мальчиков из нового
поколения, которое, как я чувствовал, я почти не знал. Теперь
они, явно действуя по приказу Медрота, собрались вокруг двери
кладовой, а сам Медрот церемонно отступил назад, чтобы я мог
пройти первым. Я остановился перед арочным проемом и оглянулся
на своего сына, еще раз пытаясь заглянуть под его маску.
- Какое отношение к этому месту имеет Гэнхумара, Медрот?
К чему все эти неприглядные тайны?
- Пусть мой отец простит меня, - ответил он. - У меня
не было другого выхода.
И коротким жестом указал мне на дверь и на крутую винтовую
лестницу, нижние ступеньки которой неясно вырисовывались в
дрожащем свете факела.
Я вошел и начал подниматься, и моя гигантская тень
безжалостно поднималась впереди меня, отбрасываемая факелом,
который Медрот нес за самой моей спиной. На середине лестницы,
там, где она поворачивала и золотистый свет убегал вверх, в
темноту, мой сын проскользнул мимо меня и, остановившись перед
небольшой, глубоко утопленной в стене дверью, коротко и
решительно дернул за ручку, проверяя засов. Потом, когда дверь
не открылась, он выхватил кинжал и ударил его рукоятью по
пыльным доскам. В замкнутом пространстве лестничного колодца
этот звук, казалось, бил по ушам, и проснувшееся эхо заметалось
во все стороны, как вспугнутые летучие мыши; но больше ничто не
ответило Медроту на его стук, и мгновение спустя он начал
колотить в дверь снова, выкрикивая странным, визгливым, точно у
впавшей в истерику женщины, голосом:
- Откройте! Именем цезаря, откройте, или мы высадим
дверь!
И я почувствовал, что все остальные теснятся за моей
спиной, нетерпеливые, словно гончие, ожидающие, когда добыча
выскочит из своего укрытия. И внезапно я понял, что важнее
всего на свете для меня было не знать, что скрывается за этой
дверью.
Я схватил его руку с кинжалом за запястье и силой отогнул
ее вниз.
- Нет! Либо скажи мне, что означают все эти дурацкие
выходки, либо покончим с этим!
Но в тот же самый миг человек, который стоял на ступеньке
за моей спиной, вытянул руку вперед и подобрал что-то, что
лежало, точно снежинка, на пороге перед дверью; и когда он со
слабым озадаченным смешком поднес это к свету факела, я увидел
лесной анемон, один хрупкий, белый, уже начинающий увядать
цветок. И я понял, что для меня не может быть спасения от того,
что скрывается за этой маленькой, глубоко утопленной дверью.
Мы услышали легкий скрежет поворачивающегося в замке
ключа, дверь распахнулась изнутри, и более мягкий свет масляной
лампы хлынул на лестницу, чтобы смешаться с резким неровным
светом факела; и на пороге, обнаженный под торопливо накинутым
плащом и с поднятым мечом в руке, встал Бедуир.
На мгновение наступила тишина, настолько насыщенная, что
от нее заложило уши, и в ее центре - затишье в центре бури -
стояли лицом к лицу я и Бедуир. Думаю, он не замечал, что здесь
есть кто-то еще, - только я и Гэнхумара, прижавшаяся к стене у
него за спиной.
- Я не знал, что ты вернулся в Венту, - услышал я в
тишине свой собственный голос, - но, похоже, у тебя были на то
свои причины.
Потом я набросился на толпящихся на лестнице парней. Никто
из них не был особенно настроен против меня; они были против
королевы и капитана цезаря, потому что их научил этому Медрот.
Один Медрот знал, что удар был нацелен в меня и только случайно
повлек за собой погибель этих двоих.
- Сегодня ночью вы уже сделали все, что могли, а теперь
убирайтесь прочь! - крикнул я им, и их лица уставились на
меня, удивленные, рассерженные, возмущенные, из мрака
лестничного колодца. - Убирайтесь, - повторил я более
спокойным голосом, - назад в свою конуру... а что касается
тебя, Медрот... ты тоже достаточно потрудился сегодня ночью, и
как нельзя более благородно! Я бы сказал, что среди всего
Маленького Темного народца днем с огнем не сыщешь более
пронырливого соглядатая, чем проявил себя ты, но я всегда
считал Маленьких Темных Людей своими друзьями, и я не хотел бы
оскорблять их сейчас.
Белая маска выражала страдание, и я готов поклясться, что
на лбу у него блестел пот. Он немного опустил факел, и медное
сияние гонгом било нам в лица, и на одно мгновение его глаза
словно распахнулись передо мной, и я увидел в них две голубые
искры, зажженные адским пламенем. Потом пелена, внутреннее
веко, опустилась снова, и он смиренно сказал:
- Если я поступил дурно, пусть мой отец простит меня. Я
не мог вынести, чтобы люди смеялись за твоей спиной - твои
собственные люди; и даже Морские Волки, которые обязательно
прослышат об этом и будут хуже думать об Арториусе Аугустусе,
который позволяет, чтобы ему наставлял рога его разлюбезный
лучший друг!
- И, без сомнения, ты говорил все это тем одураченным
тобой болванам, которые только что были здесь, - сказал я. -
Ты замечательно позаботился о моей чести и несколько меньше -
о своей собственной. А теперь убирайся прочь и, Бога ради, не
попадайся мне на глаза, потому что если ты приблизишься ко мне
прежде, чем пройдет какое-то время, я думаю, я убью тебя.
Он стоял, неотрывно глядя на меня, с потрескивающим
факелом в руке, и какое-то мгновение его подбородок и шея
подергивались, словно он хотел сказать что-то еще. Потом он
повернулся, по пути задержав на Бедуире долгий взгляд, который
не мог полностью скрыть его торжества, и сбежал вниз по
винтовой лестнице, словно за ним гнались псы ада.
Бедуир по-прежнему стоял не шевелясь, словно на часах
перед маленькой, глубоко утопленной дверью.
- Пройди в комнату, - сказал я.
Я увидел, как его адамово яблоко дернулось, но он не
двинулся с места, и я неторопливо вытащил меч и приставил
острие к его горлу.
- Иди.
Его рука конвульсивно сжалась на рукояти меча, и исход
всего - будем ли мы в следующее мгновение драться за эту дверь
- повис на волоске.
Потом Гэнхумара резко выкрикнула:
- Бедуир! Делай, что он говорит!
Он еще миг поколебался, а потом, не отводя взгляда от
моего лица, сделал шаг назад, затем еще один. Я последовал за
ним, по-прежнему касаясь острием меча его горла, пока мы оба не
оказались в комнате; после чего с грохотом захлопнул за собой
дверь и остался стоять, прислонившись к ней спиной, переводя
взгляд с него на Гэнхумару и обратно. Это была кладовая,
наполовину заполненная рулонами ткани и сырыми шкурами;
несколько вытащенных из кипы шкур были сложены на полу в
подобие постели, и на покрывающей их черной овчине валялась
порванная гирлянда из лесных анемонов. Я увидел все это в
мягком свете масляной лампы, и, однако, я не смотрел ни на что,
кроме лица Бедуира и лица Гэнхумары.
- А ты вообще-то ездил в Коэд Гуин? - я вложил меч
обратно в ножны из волчьей кожи, и мой голос, казалось,
скрежетал у меня в горле, как клинок скрежетал по обкладке. -
Как, хорошо поохотился в Арфонских горах за эту прошедшую
половину зимы, или здесь тебя ждала более богатая охота? Может,
ты просто залег где-нибудь в дне пути от Венты, ожидая, пока я
благополучно уберусь отсюда и королева сможет послать за тобой?
Бедуир бросил свой меч наземь, потому что ему было некуда
его вложить, и заговорил в первый раз:
- Охота в Арфоне была хорошей, и я вернулся с нее вчера,
даже не зная, что тебя здесь нет.
- Какая удача! - сказал я. - И, похоже, ты не терял
времени даром, когда поспешил ей воспользоваться.
Молчание схватило нас всех за горло. Гэнхумара продолжала
стоять, прижавшись к стене, словно пригвожденная к ней, так что
я почти видел между ее грудями древко копья. Распущенные волосы
окружали ее густым, золотистым облаком, а глаза, прикованные к
моим, казались просто слепыми черными дырами на ее помертвевшем
лице.
- Артос, - сказал наконец Бедуир. - Я не стану
оправдываться, ни за себя, ни за нее; это было бы пустой тратой
слов. Мы с Гэнхумарой любили друг друга сегодня ночью. Но я
клянусь тебе перед какими угодно богами, что это был первый и
единственный раз.
Я расхохотался, и этот смех прозвучал грязно и грубо даже
для меня самого.
- А что, любовь нахлынула на вас так внезапно? Может, ты
ужинал с моей женой, чтобы избавить ее от еще одного одинокого
вечера, и слишком поздно обнаружил, что Састикка подложила
мандрагору в кубок с вином? Как же тогда вышло, что все знали,
что тут творится? Даже мой оруженосец крикнул мне, чтобы я не
ходил сегодня с Медротом, потому что прекрасно знал, что я
должен буду найти!
В измученном лице Бедуира не было ни стыда, ни ярости,
только горе и - из всех странных и неожиданных вещей -
какая-то строгая доброта. Он мог себе позволить быть добрым.
- Мандрагора не понадобилась, - сказал он. То чувство,
что связывает меня и Гэнхумару, выросло медленно и в темноте.
- В темноте! - горьким эхом отозвался я.
- Но не так, как ты это понимаешь. Выслушай меня, Артос;
