подобает деду, грешил благородным и простодушным тщеславием, слепотой и
предосудительным потворством по рецепту Гюго. Посади меня мать и бабушка
на хлеб и воду, дед таскал бы мне сласти, но запуганным женщинам это и в
голову не приходило. Впрочем, я был пай-мальчик; моя роль мне так
нравилась, что я и не собирался из нее выходить. В самом деле, поспешное
исчезновение отца наградило меня весьма ослабленным "эдиповым комплексом":
никаких "сверх-я" и вдобавок ни малейшей агрессивности. Мать всецело
принадлежала мне, никто не оспаривал у меня безмятежного обладания ею; я
не знал, что такое насилие и ненависть, был избавлен от горького опыта
ревности. Действительность, на острые углы которой мне ни разу не пришлось
наткнуться, вначале предстала передо мной улыбчивой бесплотностью. Против
кого или чего мне было бунтовать? Ничья прихоть ни разу не пыталась
диктовать мне правила поведения.
Я любезно позволяю, чтобы меня обували и впускали мне капли в нос,
причесывали и умывали, одевали и раздевали, холили и лелеяли. Моя самая
любимая забава - разыгрывать пай-мальчика. Я не плачу, почти не смеюсь, не
шумлю; когда мне было четыре года, меня застигли за попыткой посолить
варенье - из любви к науке, полагаю, а не по злому умыслу. Так или иначе,
никаких других проказ моя память не сохранила. По воскресеньям наши дамы
иногда ходят к мессе послушать хорошую музыку, знаменитого органиста. Ни
та, ни другая обрядов не соблюдают, но истовость верующих располагает их к
музыкальному экстазу: пока звучит токката, они веруют в бога. Для меня нет
ничего слаще этих минут духовного воспарения. Окружающие клюют носом -
самое время показать, на что я способен: "упершись коленами в скамеечку, я
обращаюсь в статую, боже сохрани шевельнуть хотя бы мизинцем; я смотрю
прямо перед собой, не мигая, пока по щекам не заструятся слезы. Конечно, я
веду титаническую борьбу с мурашками в ногах, но я уверен в победе и
настолько преисполнен сознания своей силы, что бесстрашно возбуждаю в себе
самые греховные искушения, дабы вкусить сладость торжества над ними. А
что, если я вдруг
вскочу и заору: "Таррарабум!" А что, если я вскарабкаюсь на колонну и
сделаю пипи в кропильницу? Эти чудовищные видения придают особую цену
похвалам матери после службы. Впрочем, я лгу самому себе - притворяюсь,
будто мне грозит опасность, чтобы приумножить свою славу. На самом деле
никакие соблазны не способны вскружить мне голову: слишком я боюсь
скандала. Уж если я намерен повергать окружающих в изумление, то только
своими добродетелями. Легкость, с какой я одерживаю эти победы,
доказывает, что у меня хорошие задатки. Стоит мне внять своему внутреннему
голосу, меня осыпают похвалами. Дурные желания и мысли, если уж они у меня
появляются, приходят извне; едва закравшись в мою душу, они хиреют и
чахнут - я неблагодарная почва для греха. Добродетельный из любви к
рисовке, я при этом не лезу вон из кожи, не насилую себя - я творю. Я
наслаждаюсь царственной свободой актера, который, держа публику в
напряжении, шлифует свою роль. Меня обожают - стало быть, я достоин
обожания. Вполне понятно - ведь мир устроен превосходно. Мне говорят, что
я хорош собой, и я этому верю. С некоторых пор у меня на правом глазу
бельмо, впоследствии я буду косить и окривею, но пока это еще незаметно.
Меня то и дело фотографируют, и мать ретуширует снимки цветными
карандашами. Одна из фотографий сохранилась: я на ней белокур, розов,
кудряв, щеки пухлые, во взгляде ласковая почтительность к установленному
миропорядку, в надутых губках затаенная наглость - я себе цену знаю.
У меня хорошие задатки, но этого мало: мне положено быть пророком,
ведь истина глаголет устами младенцев. Они еще не оторвались от природы,
они сродни ветру и морю - имеющий уши может почерпнуть в их лепете
пространные и расплывчатые откровения. Моему деду довелось плыть по
Женевскому озеру в обществе Анри Бергсона. "Я потерял голову от восторга,
рассказывал дед. - Я не мог наглядеться на сверкающие гребни, на
зеркальный блеск воды. А Бергсон просидел все время на чемодане,
уставившись взглядом в пол". На основании этого путевого наблюдения Шарль
делал вывод, что поэтическое созерцание превыше философии. И он созерцал
меня: в саду, полулежа в шезлонге с кружкой пива под рукой, он глядел, как
я бегаю и играю, выискивал мудрость в моей бессвязной болтовне и находил
ее. Впоследствии я посмеивался над этой манией - теперь я в этом
раскаиваюсь: то было предвестие смерти. С помощью экстаза Шарль пытался
побороть страх. Он восхищался во мне восхитительным созданием земли,
стараясь убедить себя, что все прекрасно - даже наш жалкий конец. Повсюду
- на вершинах гор, в волнах, среди звезд, в истоках моей юной жизни - он
стремился приобщиться к природе, в лоно которой ему предстояло вскоре
вернуться, приобщиться, чтобы охватить ее целиком и принять всю без
изъятия, вплоть до могильной ямы, уже вырытой для него. Не истина, а ЕГО
СОБСТВЕННАЯ смерть глаголела ему моими устами. Немудрено, что пресное
счастье
моих младенческих лет имело порой загробный привкус: своей свободой я был
обязан одной смерти - весьма своевременной, своим положением - другой,
давно ожидаемой. Впрочем, как-известно, пифии всегда вещают от имени
загробного мира, дети - всегда зеркало смерти.
Помимо всего прочего, деду очень нравилось злить своих сыновей. Всю
жизнь они находились под пятой грозного отца; они входят к нему на
цыпочках и застают его на коленях перед мальчишкой - как тут не полезть на
стенку! В борьбе отцов и детей младенцы и старики нередко действуют
заодно: одни прорицают, другие толкуют прорицания. Природа глаголет, опыт
комментирует - среднее поколение может заткнуться. Если у вас нет ребенка,
заведите пуделя. В прошлом году на собачьем кладбище, читая взволнованный
панегирик, который эстафетой передается от одного надгробия к другому, я
вспомнил изречения деда: собаки умеют любить, они отзывчивей, преданней
людей; они наделены тактом, безупречным чутьем, которое помогает им
распознать добро, отличить хорошее от дурного. "Полониус! - взывала
неутешная хозяйка. - Ты лучше меня: ты бы не пережил моей смерти - я
живу". Со мной был мой друг, американец. Он в бешенстве пнул ногой
какую-то гипсовую собачонку и отбил ей ухо. Я его понимаю: тот, кто
ЧРЕЗМЕРНО любит детей и животных, любит их в ущерб человечеству.
Итак, я многообещающий пудель. Я прорицаю. Я болтаю по-детски - мои
слова запоминают, повторяют мне, по их образцу я изготовляю новые. Я
болтаю и по-взрослому, я наловчился с наивным видом высказываться "не по
годам разумно". Высказывания эти - истинные поэмы; рецепт их прост:
наобум, на авось, наудачу заимствуй у взрослых целые фразы, расставь их
как бог на душу положит и повторяй, не вникая в смысл. Словом, я изрекаю
пророчества, и каждый толкует их по своему разумению. В глубинах моего
сердца рождается само добро, в тайниках моего юного сознания - сама
истина. Я восхищаюсь собой, положившись на взрослых: иногда до меня даже
не доходит, в чем прелесть моих слов и жестов, но взрослым она бросается в
глаза. Ничего не попишешь! Я готов самоотверженно доставлять им изысканное
наслаждение, недоступное мне самому. Мое кривлянье рядится в тогу
великодушия: горемыки-взрослые страдали, не имея детей; растроганный, в
порыве альтруизма, я вышел из небытия, обернувшись дитятей, дабы им
казалось, будто у них есть сын. Мать и бабушка частенько подбивают меня
разыгрывать одну и ту же сцену - акт неизреченного милосердия, вызвавшего
меня к жизни. Они потворствуют причудам Шарля Швейцера, его любви к
театральным эффектам, они устраивают ему сюрпризы. Меня прячут позади
какого-нибудь кресла, я стараюсь не дышать, женщины уходят из комнаты или
делают вид, будто забыли обо мне. Входит дед, усталый и угрюмый, каким он
и был бы, не живи я на свете, и вдруг я выхожу из своего тайника, являя
деду милость своего рождения. Он замечает меня,
входит в роль, с просветленным челом воздевает руки к небу: я существую,
больше ему нечего желать. Иными словами, я одариваю собой, одариваю всегда
и повсюду, одариваю всех. Стоит мне приоткрыть дверь - и мне, как деду,
начинает казаться, что я являю себя народу. Построив дом из кубиков,
слепив пирожок из песка, я кричу во все горло: на мой зов всегда
кто-нибудь прибежит и ахнет. Одним счастливцем больше - и все благодаря
мне! Еда, сон, переодевание, смотря по погоде, - таковы основные
развлечения и обязанности, предусмотренные строжайшим ритуалом моей жизни.
Ем я на людях, словно король; если я ем с аппетитом, меня осыпают
поздравлениями. Даже бабушка восклицает: "Вот умница, проголодался!"
Я неустанно творю себя: я даритель и я же даяние. Останься мой отец в
живых, я бы познал свои права и обязанности. Но он умер, и я о них ведать
не ведаю: у меня нет прав, потому что я взыскан любовью, у меня нет
обязанностей, потому что я дарую из любви. Я призван нравиться, и только:
все напоказ. Наша семья - какой разгул великодушия: дед дает мне средства
к жизни, я даю ему счастье, мать жертвует собой ради всех. Теперь, по
зрелом размышлении, только одно ее самопожертвование и кажется мне
непритворным, но в ту пору мы были склонны обходить его молчанием. Так или
иначе, жизнь наша - вереница церемоний, и все наше время уходит на
воздаяние взаимных почестей. Я чту взрослых при условии, что меня
боготворят; я правдив, откровенен, ласков, как девочка. Я благонамерен,
доверяю людям; все они добры, ибо всем довольны. Общество рисуется мне
строгой иерархией заслуг и полномочий. Тот, кто находится на верхних
ступенях лестницы, отдает все, что имеет, тем, кто находится внизу. Лично
я отнюдь не претендую на самую верхнюю ступень: мне известно, что она
отведена суровым, благомыслящим людям, которые блюдут порядок. Я устроился
на скромной боковой жердочке неподалеку от них и излучаю сияние во всех
направлениях. Словом, я стараюсь держаться подальше от мирской власти, ни
наверху, ни внизу - в стороне. Внук служителя культа, я с детства проявляю
наследственные склонности: во мне елейность князей церкви, меня влекут
утехи рясоносцев. С меньшой братией я обращаюсь как с равными; это ложь во
спасение, я лгу, чтобы их осчастливить, а им надлежит попадаться на
удочку, но не до конца. К няне, к почтальону, к комнатной собачонке я
обращаюсь терпеливым и сдержанным тоном. В нашем упорядоченном мире есть
бедные. Бывают также всякие диковинки, сиамские близнецы, железнодорожные
катастрофы. Но в этих несообразностях никто не повинен. Честные бедняки не
подозревают, что их жизненное назначение - давать пищу нашей щедрости. Это
стыдливые бедняки - они жмутся к стенкам. Я бросаюсь к ним, сую им в руку
мелочь и, главное, одариваю их пленительной улыбкой улыбкой равенства. Вид
у них дурацкий, и мне противно прикасаться к ним, но я принуждаю себя это
искус. К тому же необходимо, чтобы они меня
любили, любовь ко мне скрасит им жизнь. Я знаю, что им не хватает
насущного, и мне нравится быть для них предметом роскоши. Впрочем, как бы
они ни бедствовали, им не изведать тех страданий, что выпали на долю моего
деда: ребенком он вставал до рассвета и одевался в потемках, зимою, чтобы
умыться, приходилось разбивать лед в кувшине с водой. К счастью, времена
изменились: дед верит в прогресс, я тоже. Прогресс - это длинный крутой
подъем, который ведет ко мне.
То было райское житье. По утрам я просыпался в радостном изумлении,
ликуя, что мне так неслыханно повезло и я родился в самой дружной на свете
семье, в самой лучшей под солнцем стране. Недовольные шокировали меня: на
что им было роптать? Смутьяны, да и только. В частности, родная бабушка
внушала мне живейшую тревогу: я с грустью должен был отметить, что она
недостаточно восторгается мной. Луиза и в самом деле видела меня насквозь.
Она открыто уличала меня в лицедействе, за которое не осмеливалась укорять
мужа, она называла меня клоуном, шутом, кривлякой, требовала, чтобы я
