такого уж исключительного там не случилось, не Клюква -- так другая или
другой бы нашелся. Почему? А потому, что есть, Леля, закон: когда в пожар
попадает группа людей, то есть не обязательно в пожар, а вообще -- в
опасность, то из этих людей вдруг сам собой появляется, как теперь говорят,
лидер. Закон! Тут бывает такое, что умом никогда не предугадаешь. Помню, как
сейчас, на Садовой, дом 24, от взрыва газа на кухне квартира запылала;
гостей -- как селедок в бочке, а прихожая горит, не выйти. Знаешь, кто
головы не потерял? Четырнадцатилетний мальчишка, и не хозяев сын, а из
гостей. Посмотрел-посмотрел, как взрослые заметались, пригляделся, выломал
забитую на зиму балконную дверь, окрутил вдвое и привязал к перилам бельевую
веревку... -- словом, спас кучу народа. А в другой раз... Ладно, случаев
тысячи, а закон один: как в стае вожак, так и у людей -- лидер. Заранее,
Леля, можно назначить кого угодно -- начальника, заместителя,
ответственного, но сколько я помню, лидером обычно становился не
назначенный, а вытолкнутый наверх обстоятельствами -- самый волевой, храбрый
и гордый. Может, это и есть то самое чувство чести, о котором ты написала,
по большому счету оно встречается у одного человека из целой сотни..."
Так Дед сформулировал то, о чем я только догадывалась: в экстремальной
ситуации обязательно -- закон! -- появляется лидер, "вытолкнутый наверх
обстоятельствами", самый волевой, храбрый и с наиболее обостренным чувством
чести.
Таким лидером стала Даша Метельская.
Все дальнейшее я восстановила по рассказам очевидцев.
Пресекая начавшуюся панику, Даша схватила первую попавшуюся под руку
склянку и с силой швырнула ее в стену. Все женщины, а их вместе с мастерами
в салоне оказалось двенадцать, на миг притихли.
-- Здесь вам не кухня, а парикмахерский салон! -- выкрикнула Даша и
потрясла ножницами. -- Кто будет орать -- волосы отрежу! Вера, Любка, никого
не выпускать, я быстро, только лестницу посмотрю!
-- Я выскочила в коридор, -- рассказывала Даша, -- сердце колотится как
сумасшедшее, кровь будто кипит -- шутка ли, пожар! Вижу, в центральном
лифтовом холле полно дыма, побежала в правый, там поменьше, но тоже не
очень-то подышишь... Нет, думаю, вниз людей не поведу, бабы ведь, а вдруг с
кем истерика? Тут вспомнила Вету: собирай, мол, всех в "Несмеяну", где вода.
А кого всех? Ателье -- рядом, вбегаю, а там ничего не знают! Заведующая,
Анна Ивановна, по телефону хохочет, Костя вокруг платиновой блондинки вьюном
вьется, выгодная, значит, патронку на ее телеса прикидывает... Я Косте
вполголоса, чтоб раньше времени панику не поднимать: подойди, слово скажу. А
блондинка, надменная такая, лет под сорок, сквозь зубы: "Анна Ивановна, мне
мерку на манто снимают, а тут какие-то посторонние мастера отвлекают...
Прощу не мешать, любезная!" Ах, ты, дрянь, думаю, я ее еще щадить должна...
"А на саван мерку не хочешь? -- закричала. -- Анна Ивановна, пожар у нас!
Костя, бросай, веди всех в "Несмеяну", у нас вода!" Ну, тут визг, вопли,
Костя истуканом застыл, губы дрожат: "Ты не шутишь, Клюква?" Я поняла, что
от злости перегнула палку, и со смехом: "Ой, говорю, бабоньки, какие вы
сейчас смешные, глаза выпученные, рты перекошенные, да на вас, на таких, ни
один мужик и смотреть не захочет! Подумаешь, не видали мы пожаров, и ну-ка,
с улыбкой -- за мной!" Похватали они что под руки попалось, материй всяких,
шкурок и привела я их в салон. А тут одна в обмороке лежит, вторая обмирает,
третья по телефону "спасите!" орет, и всех заводит до истерики твоя "
закадычная подруга" Клавка, визжит, на людей бросается, Верке лицо
расцарапала -- она Клавку в коридор не выпускала. Ну, думаю, или я ее, или
она всех нас! Схватила ее за волосы -- и под кран, голову холодной водой
остудила, не жалея. А она: "Хулиганка! Мерзавка!" Я ее -- по щекам наотмашь,
и девчатам кричу: "Так каждую, кто скандалить будет! Костя, бери полотенца
-- истеричек связывать!" Веришь, Оленька, я как зверь злая была, добра ведь
им хочу, а они... Но притихли, испугались хулиганки! А время-то идет, в
голове одно: как там наши, на восьмом этаже? Ведь в семь часов Боря второй
акт читать должен, уже небось начали собираться... Отогнала одну от
телефона, звоню Новику, а у него голос срывается, дым, говорит, пять человек
пришли, что посоветуешь? Хотела я ему сказать, чтоб вел людей к нам, но
подумала -- а вдруг растеряются, не найдут впотьмах -- свет-то выключили --
и не дойдут? И говорю ему, Новику! ждите, бегу за вами! И девчонкам: вы пока
что собирайте тряпье, щели в двери затыкать, тазики водой наполняйте, а я за
артистами сбегаю и быстро вернусь...
И тут, Оленька, мне так страшно стало, что ноги не идут --
одной-одинокой в темень и дым бежать. Стала Костю тормошить, а он как
пыльным мешком из-за угла ударенный, никак в себя не придет. Я ему ласково
так говорю, по шевелюре поглаживаю, с улыбкой: "КостяКостенька, Алеша мой
Попович, ты ведь не отпустишь свою Клюкву одну, проводишь, охранишь? Ну,
вдох-выдох, ресничками похлопай, плечики свои хрупкие, в косую сажень,
распрями, ну? Смотри, я ведь только раз прошу, второго, миленький, не будет,
хоть в ногах валяйся!" Опомнился, пошли, говорит. И мы, за руки держась,
побежали на восьмой через правый холл, и прямо там, на восьмом, столкнулись
нос к носу и Валуевым из скульптурной мастерской, ты его знаешь, старую
керамику ловко подделывал. "Вы куда? -- кричит. -- Айда вниз, на этой
лестнице еще не горит, мне только что снизу звонили, с пятого!" Я ему: ты
помоги, там артисты, а он: "С ума сошла, да твой зал у самого центрального
холла, не добежать!" И Костя: "Бежим вниз, Клюква!" Я как это бежим, а Новик
с нашими? "Плевать! -- кричит. -- Бежим!"
У меня даже перед глазами поплыло -- вниз за Балуевым козлом поскакал,
бросил, не оглянулся. Самое обидное, Оленька, -- не оглянулся. Это Костя,
который два вечера назад на коленях стоял, колечко протягивал, умолял, а я,
дура, таяла и подумывала, уж не суженый ли, может, взять то колечко...
Бросил, не оглянулся. Сколько лет прошло, а даже тебе этого не рассказывала,
язык не поворачивался... Ну ладно, забыла я про Костю, нет его больше и
никогда не было -- вычеркнула *. Значит, они вниз, а я по коридору, шапочку
с волос сорвала, к лицу прижала, но все равно дыму наглоталась, в
репетиционный зал вбежала -- "мальчики кровавые в глазах". А там шестеро, и,
как на грех, самая наша "молодежь", от пятидесяти лет и выше: Новик,
Рассадин, Вера Петровна, Инесса Дмитриевна... Бросаются ко мне: "Клюква,
куда, что?" Всем, говорю, шарфами, носовыми платками рты -- носы прикрыть, и
за мной, быстро! А они-то быстро не могут, у тети Таси астма, Рассадин Восле
операции... Пока до лифтового холла добрели, снизу, с седьмого этажа уже дым
наверх валил, остался один путь наверх -- я-то поначалу думала их вниз, за
Балуевым и Костей отправить. С грехом пополам и привела всех в "Несмеяну".
* После пожара Костя навестил меня в больнице, умолял, чтобы я
примирила его с Дашей, ибо случилось недоразумение -- потерял ее в дыму. В
это я как-то не очень поверила, но из Костиных оправданий одно и в самой
деле показалось мне весомым: именно он, благополучно спустившись вниз,
информировал Диму Рагозина, о ситуации в "Несмеяие", и Чепурин пробивался
туда, точно зная, что в салоие находится много людей. Но когда я позвонила
Даше и просила за Костю, она очень удивилась: "Костя? А кто это такой?
Оленька, ты чего-то путаешь... Нет, нет, путаешь, путаешь... Не помню
такого".
Так Костя проиграл свою Клюкву -- вчистую.
Все, о чем Даша мне рассказала, она сделала за тринадцать-пятнадцать
минут. Никак не больше пятнадцати -- это установлено точно. Итого в
"Несмеяне" оказалось двадцать шесть человек: двое мужчин и двадцать четыре
женщины.
-- Но не успели мы щели в дверях забить, -- продолжала Даша, -- как в
дверь постучали; понимаешь, не толкнули, не открыли ее, а культурно
постучали, да еще "разрешите?" спросили, и вошел Боря. Ну, вошел -- не то
слово: вполз! Я, Оленька, даже ахнула: пиджачишко его кургузый тлеет, одна
штанина тоже, я тазик воды на него, так вода зашипела, поверишь? "Да откуда
ты, чокнутый?" -- спрашиваю, а он отдышался, языком волдырь такой здоровый
на губе лизнул и сверточек из кармана достает: "Ты ведь приказала, чтобы я
на читку бутерброд принес". Ну, видывала такого остолопа? Это он из буфета,
с пятого этажа сначала до репетиционного зала бежал, а потом сюда, в салон!
И разворачивает, протягивает, а по бутерброду будто слон ногой топал. Ну,
посмотри, говорю, что ты даме сердца принес, а ну-ка беги за другим! "Я
сейчас,-- говорит, -- я принесу, у меня,-- говорит и в карманах роется, --
еще рубль должен быть", -- и к дверям. Хоть смейся, хоть плачь, по
коридору-то уже огонь гуляет! Девочки, кричу, тряпье давайте, дверь
поливайте!
Вот еще несколько воспоминаний, записанных мною.
Новик рассказывал:
-- Вы правы, Ольга, среди массы глупостей, совершенных мною в жизни,
было и пресловутое письмо предисполкома Агееву -- не кто иной, как я, между
прочим, был инициатором этого письма, бегал и собирал подписи. Но если
человек осознает свою глупость, он еще не совсем безнадежен, не правда ли?
Еще одну величайшую глупость я совершил, когда позвонила эта несчастная
девушка, Вета Юрочкина -- я растерялся... Вы знаете, Ольга, я не очень
хорошо могу устраивать свои и чужие дела, но в одном, по крайней мере,
старался быть последовательным: никогда и ни при каких обстоятельствах не
терять самообладания, не фальшивить. Мое режиссерское кредо не оригинально:
"На сцене -- как в жизни"; я всегда считал, что нет для режиссера задачи
сложнее и благороднее, другое дело -- как мне удавалось ее решать. Михаил
Ромм, когда эпизод его не удовлетворял, любил говорить: "Давайте попробуем
сделать наоборот!" Парадокс, но разве жизнь артиста не полна парадоксов?
Разве не бывает, что трус перевоплощается на сцене в храбреца, а храбрец в
труса, разве не бывает, что актриса со вздорным характером рыночной торговки
получает роль королевы, а достойная этой роли вынуждена играть шлюху? И
вдруг тот самый звонок, который предоставил нам уникальную возможность
сыграть в жизни, как на сцене -- наоборот, до словам Ромма. Не
лицедействовать, сыграть не навязанные драматургом и режиссером роли, а
самих себя! Жизнь окунула нас в подлинно драматическую ситуацию, без
предварительных читок, без репетиций и декораций... И я оказался банкротом:
реальная жизвь оказалась сложнее всех моих представлений о ней, а ведь я уже
немолод, кое-что повидал и верил, что в свой последний час постыдно
суетиться не буду... Итак, я совершенно растерялся... шестеро пожилых
людей... лет двадцать они смотрели на меня как на бога, свято верили,
беспрекословно выполняли мои указания... А у меня столбняк... Рассадин после
резекции желудка, Таисия Львовна начала задыхаться -- приступ астмы; нас
охватил ужас! Я подбежал к двери, открыл -- и захлопнул: в коридоре дым... В
голове полный сумбур, лезут какие-то вздорные мысли о невыплаченной ссуде в
кооперативе, о собаке, которую больная жена не сможет вывести во двор...
Рассадин бросился к телефону вызывать для Таисии Львовны "неотложку" --
куда?! Мы но знали, что делать, бежать или оставаться, распахивать окно или,
наоборот, закрывать форточку. Я позвонил в 01, мне велели не волноваться --
великое спасибо за бесценный совет! "Больной, не волнуйтесь, вы
