го. Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с
этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало,
которое, наверное, должно было испортить всю кашу. Путешественники того
времени единогласно свидетельствуют, что глуповская жизнь поражала их
своею цельностью, и справедливо приписывают это счастливому отсутствию
духа исследования. Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые
ужасные, если они и после того продолжали жить, то они обязаны были этом
только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-то совер-
шенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым. Самое крайнее, что
дозволялось в виду идущей навстречу беды, - это прижаться куда-нибудь к
сторонке, затаить дыхание и пропасть на все время, покуда беда будет ку-
тить и мутить. Но и это уже считалось строптивостью; бороться же или
открыто идти против беды - упаси боже! Стало быть, если допустить глу-
повцев рассуждать, то, пожалуй, они дойдут и до таких вопросов, как,
например, действительно ли существует такое предопределение, которое де-
лает для них обязательным претерпение даже такого бедствия, как, напри-
мер, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство Брудастого
(см. выше рассказ "Органчик")? А так как вопрос этот длинный, а руки у
них коротки, то очевидно, что существование вопроса только поколеблет их
твердость в бедствиях, но в положении существенного улучшения все-таки
не сделает.
Но покуда Грустилов колебался, убогие люди решились действовать са-
мостоятельно. Они ворвались в квартиру учителя каллиграфии Линкина, про-
извели в ней обыск и нашли книгу: "Средства для истребления блох, клопов
и других насекомых". С торжеством вытолкали они Линкина на улицу и, пот-
рясая воздух радостными восклицаниями, повели его на градоначальнический
двор. Грустилов сначала растерялся и, рассмотрев книгу, начал было
объяснять, что она ничего не заключает в себе ни против религии, ни про-
тив нравственности, ни даже против общественного спокойствия. Но нищие
ничего уже не слушали.
- Плохо ты, верно, читал! - дерзко кричали они градоначальнику и под-
няли такой гвалт, что Грустилов испугался и рассудил, что благоразумие
повелевает уступить требованиям общественного мнения.
- Сам ли ты зловредную оную книгу сочинил? а ежели не сам, то кто тот
заведомый вор и сущий разбойник, который таковое злодейство учинил? и
как ты с тем вором знакомство свел? и от него ли ту книжицу получил? и
ежели от него, то зачем, кому следует, о том не объявил, но, забыв со-
весть, распутству его потакал и подражал? - Так начал Грустилов свой
допрос Линкину.
- Ни сам я тоя книжицы не сочинял, ни сочинителя оной в глаза не ви-
дывал, а напечатана она в столичном городе Москве, в университетской ти-
пографии, иждивением книгопродавцев Манухиных! - твердо отвечал Линкин.
Толпе этот ответ не понравился, да и вообще она ожидала не того. Ей
казалось, что Грустилов, как только приведут к нему Линкина, разорвет
его пополам - и дело с концом! А он, вместо того, разговаривает! Поэто-
му, едва градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный
пункт, как толпа загудела:
- Что ты с ним балы-то точишь! он в бога не верит!
Тогда Грустилов в ужасе разодрал на себе вицмундир.
- Точно ли ты в бога не веришь? - подскочил он к Линкину и по важнос-
ти обвинения, не выждав ответа, слегка ударил его, в виде задатка, по
щеке.
- Никому я о сем не объявлял, - уклонился Линкин от прямого ответа.
- Свидетели есть! свидетели! - гремела толпа.
Выступили вперед два свидетеля: отставной солдат Карапузов да сле-
пенькая нищенка Маремьянушка. "И было тем свидетелям дано за ложное по-
казание по пятаку серебром", - говорит летописец, который в этом случае
явно становится на сторону угнетенного Линкина.
- Намеднись, а когда именно - не упомню, - свидетельствовал Карапу-
зов, - сидел я в кабаке и пил вино, а неподалеку от меня сидел этот са-
мый учитель и тоже пил вино. И выпивши он того вина довольно, сказал:
все мы, что человеки, что скоты - все едино; все помрем и все к чертовой
матери пойдем!
- Но когда же... - заикнулся было Линкин.
- Стой! ты погоди пасть-то разевать! пущай сперва свидетель доскажет!
- крикнула на него толпа.
- И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, - продолжал Карапу-
зов, - кротким манером сказал ему: "Как же, мол, это так, ваше благоро-
дие? ужели, мол, что человек, что скотина - все едино? и за что, мол, вы
так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери, для
нас не нашли? Батюшки, мол, наши духовные не тому нас учили, - вот что!"
Ну, он, это, взглянул на меня этак сыскоса: "Ты, говорит, колченогий (а
у меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом ногу унесло), в поли-
ции, видно, служишь?" - взял шапку и вышел из кабака вон.
Линкин разинул рот, но это только пуще раздражило толпу.
- Да зажми ты ему пасть-то! - кричала она Грустилову, - ишь речистый
какой выискался!
Карапузова сменила Маремьянушка.
- Сижу я намеднись в питейном, - свидетельствовала она, - и тошно
мне, слепенькой, стало; сижу этак-то и все думаю: куда, мол, нонче на-
род, против прежнего, гордее стал! Бога забыли, в посты скоромное едят,
нищих не оделяют; смотри, мол, скоро и на солнышко прямо смотреть ста-
нут! Право. Только и подходит ко мне самый этот молодец: "Слепа, бабуш-
ка?" - говорит. "Слепенькая, мол, ваше высокое благородие". - "А отчего,
мол, ты слепа?" - "От бога, говорю, ваше высокое благородие". - "Какой
тут бог, от воспы, чай?" - это он-то все говорит. "А воспа-то, говорю,
от кого же?" - "Ну, да, от бога, держи карман! Вы, говорит, в сырости да
в нечистоте всю жизнь копаетесь, а бог виноват!"
Маремьянушка остановилась и заплакала.
- И так это меня обидело, - продолжала она, всхлипывая, - уж и не
знаю как! "За что же, мол, ты бога-то обидел?" - говорю я ему. А он не
то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза: "Утрись, говорит, может, будешь
видеть", - и был таков.
Обстоятельства дела выяснились вполне; но так как Линкин непременно
требовал, чтобы была выслушана речь его защитника, то Грустилов должен
был скрепя сердце исполнить его требование. И точно: вышел из толпы ка-
кой-то отставной подъячий и стал говорить. Сначала говорил он довольно
невнятно, но потом вник в предмет и, к общему удивлению, вместо того
чтобы защищать, стал обвинять. Это до того подействовало на Линкина, что
он сейчас же не только сознался во всем, но даже много прибавил такого,
чего никогда и не бывало.
- Смотрел я однажды у пруда на лягушек, - говорил он, - и был смущен
диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один че-
ловек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку,
исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо
малая видом и не бессмертная.
Тогда Грустилов обратился к убогим и, сказав:
- Сами видите! - приказал отвести Линкина в часть.
К сожалению, летописец не рассказывает дальнейших подробностей этой
истории. В переписке же Пфейферши сохранились лишь следующие строки об
этом деле: "Вы, мужчины, очень счастливы; вы можете быть твердыми; но на
меня вчерашнее зрелище произвело такое действие, что Пфейфер не на шутку
встревожился и поскорей дал мне принять успокоительных капель". И
только.
Но происшествие это было важно в том отношении, что если прежде у
Грустилова еще были кой-какие сомнения насчет предстоящего ему образа
действия, то с этой минуты они совершенно исчезли. Вечером того же дня
он назначил Парамошу инспектором глуповских училищ, а другому юродивому,
Яшеньке, предоставил кафедру философии, которую нарочно для него создал
в уездном училище. Сам же усердно принялся за сочинение трактата: "О
восхищениях благочестивой души".
В самое короткое время физиономия города до того изменилась, что он
сделался почти неузнаваем. Вместо прежнего буйства и пляски наступила
могильная тишина, прерываемая лишь звоном колоколов, которые звонили на
все манеры: и во вся, и в одиночку, и с перезвоном. Капища запустели;
идолов утопили в реке, а манеж, в котором давала представления девица
Гандон, сожгли. Затем по всем улицам накурили смирною и ливаном, и тогда
только обнадежились, что вражья сила окончательно посрамлена.
Но злаков на полях все не прибавлялось, ибо глуповцы от бездействия
весело-буйственного перешли к бездействию мрачному. Напрасно они возде-
вали руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились,
устраивали процессии - бог не внимал мольбам. Кто-то заикнулся было ска-
зать, что "как-никак, а придется в поле с сохою выйти", но дерзкого едва
не побили каменьями и в ответ на его предложение утроили усердие.
Между тем Парамоша с Яшенькой делали свое дело в школах. Парамошу
нельзя было узнать; он расчесал себе волосы, завел бархатную поддевку,
душился, мыл руки добела и в этом виде ходил по школам и громил тех, ко-
торые надеются на князя мира сего. Горько издевался он над суетными,
тщеславными, высокоумными, которые о пище телесной заботятся, а духовною
небрегут, и приглашал всех удалиться в пустыню. Яшенька, с своей сторо-
ны, учил, что мир, который мы думаем очима своима видети, есть сонное
некое видение, которое насылается на нас врагом человечества, и что сами
мы не более как странники, из лона исходящие и в оное же лоно входящие.
По мнению его, человеческие души, яко жито духовное, в некоей житнице
сложены, и оттоль, в мере надобности, спущаются долу, дабы оное сонное
видение вскорости увидети и по малом времени вспять в благожелаемую жит-
ницу благопоспешно возлететь. Существенные результаты такого учения зак-
лючались в следующем: 1) что работать не следует; 2) тем менее надлежит
провидеть, заботиться и пещись, и 3) следует возлагать упование и созер-
цать - и ничего больше. Парамоша указывал даже, как нужно созерцать.
"Для сего, - говорил он, - уединись в самый удаленный угол комнаты,
сядь, скрести руки под грудью и устреми взоры на пупок".
Аксиньюшка тоже не плошала, но била в баклуши неутомимо. Она ходила
по домам и рассказывала, как однажды черт водил ее по мытарствам, как
она первоначально приняла его за странника, но потом догадалась и срази-
лась с ним. Основные начала ее учения были те же, что у Парамоши и
Яшеньки, то есть, что работать не следует, а следует созерцать. "И,
главное, подавать нищим, потому что нищие не о мамоне пекутся, а о том,
как бы душу свою спасти", - присовокупляла она, протягивая при этом ру-
ку. Проповедь эта шла столь успешно, что глуповские копейки дождем сыпа-
лись в ее карманы, и в скором времени она успела скопить довольно значи-
тельный капитал. Да и нельзя было не давать ей, потому что она всякому,
не подающему милостыни, без церемонии плевала в глаза и, вместо извине-
ния, говорила только: "Не взыщи!"
Но представителей местной интеллигенции даже эта суровая обстановка
уже не удовлетворяла. Она удовлетворяла лишь внешним образом, но настоя-
щего уязвления не доставляла. Конечно, они не высказывали этого публично
и даже в точности исполняли обрядовую сторону жизни, но это была только
внешность, с помощью которой они льстили народным страстям. Ходя по ули-
цам с опущенными глазами, благоговейно приближаясь к папертям, они как
бы говорили смердам: "Смотрите! и мы не гнушаемся общения с вами!" - но,
в сущности, мысль их блуждала далече. Испорченные недавними вакханалиями
политеизма и пресыщенные пряностями цивилизации, они не довольствовались
просто верою, но искали каких-то "восхищений". К сожалению, Грустилов
первый пошел по этому пагубному пути и увлек за собой остальных. Приме-
тив на самом выезде из города полуразвалившееся здание, в котором неког-
