отдохновения? И еще говорят, что Микаладзе не имел права не издавать за-
конов, - и это, конечно, справедливо. Но, с другой стороны, не видим ли
мы, что народы самые образованные наипаче почитают себя счастливыми в
воскресные и праздничные дни, то есть тогда, когда начальники мнят себя
от писания законов свободными?
Пренебречь этими указаниями опыта едва ли возможно. Пускай рассказ
летописца страдает недостатком ярких и осязательных фактов, - это не
должно мешать нам признать, что Микаладзе был первый в ряду глуповских
градоначальников, который установил драгоценнейший из всех администра-
тивных прецедентов - прецедент кроткого и бесскверного славословия. По-
ложим, что прецедент этот не представлял ничего особенно твердого; поло-
жим, что в дальнейшем своем развитии он подвергался многим случайностям
более или менее жестоким; но нельзя отрицать, что, будучи однажды вве-
ден, он уже никогда не умирал совершенно, а время от времени даже до-
вольно вразумительно напоминал о своем существовании. Ужели же этого ма-
ло?
Одну имел слабость этот достойный правитель - это какое-то неудержи-
мое, почти горячечное стремление к женскому полу. Летописец довольно
подробно останавливается на этой особенности своего героя, но замеча-
тельно, что в рассказе его не видится ни горечи, ни озлобления. Один
только раз он выражается так: "Много было от него порчи женам и девам
глуповским", и этим как будто дает понять, что, и по его мнению, все-та-
ки было бы лучше, если б порчи не было. Но прямого негодования нигде и
ни в чем не выказывается. Впрочем, мы не последуем за летописцем в изоб-
ражении этой слабости, так как желающие познакомиться с нею могут по-
черпнуть все нужное из прилагаемого сочинения: "О благовидной градона-
чальников наружности", написанного самим высокопоставленным автором.
Справедливость требует, однако ж, сказать, что в сочинении этом пропуще-
но одно довольно крупное обстоятельство, о котором упоминается в летопи-
си. А именно: однажды Микаладзе забрался ночью к жене местного казначея,
но едва успел отрешиться от уз (так называет летописец мундир), как был
застигнут врасплох ревнивцем-мужем. Произошла баталия, во время которой
Микаладзе не столько сражался, сколько был сражаем. Но так как он вслед
за тем умылся, то, разумеется, следов от бесчестья не осталось никаких.
Кажется, это была единственная неудача, которую он потерпел в этом роде,
и потому понятно, что он не упомянул об ней в своем сочинении. Это была
такая ничтожная подробность в громадной серии многотрудных его подвигов
по сей части, что не вызвала в нем даже потребности в стратегических со-
ображениях, могущих обеспечить его походы на будущее время...
Микаладзе умер в 1806 году, от истощения сил.
Когда почва была достаточно взрыхлена учтивым обращением и народ от-
дохнул от просвещения, тогда, сама собой, стала на очередь потребность в
законодательстве. Ответом на эту потребность явился статский советник
Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского по семи-
нарии.
С самой ранней юности Беневоленский чувствовал непреоборимую наклон-
ность к законодательству. Сидя на скамьях семинарии, он уже начертал
несколько законов, между которыми наиболее замечательны следующие: "Вся-
кий человек да имеет сердце сокрушенно", "Всяка душа да трепещет" и
"Всякий сверчок до познает соответствующий званию его шесток". Но чем
более рос высокодаровитый юноша, тем непреоборимее делалась врожденная в
нем страсть. Что из него должен во всяком случае образоваться законода-
тель, - в этом никто не сомневался; вопрос заключался только в том, ка-
кого сорта выйдет этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубо-
комыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет
тверд, как Дракон. Он сам чувствовал всю важность этого вопроса, и в
письме к "известному другу" (не скрывается ли под этим именем Сперанс-
кий?) следующим образом описывает свои колебания по этому случаю.
"Сижу я, - пишет он, - в унылом моем уединении, и всеминутно о том
мыслю, какие законы к употреблению наиболее благопотребны суть. Есть за-
коны мудрые, которые хотя человеческое счастие устрояют (таковы, напри-
мер, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но, по обсто-
ятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые,
ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благо-
потребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, зако-
ны средние, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не
будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в
смысле наилучшего человеческой жизни наполнения. Например, когда мы за-
бываемся и начинаем мнить себя бессмертными, сколь освежительно действу-
ет на нас сие простое выражение: memento mori16! Так точно и тут. Когда
мы мним, что счастию нашему нет пределов, что мудрые законы не про нас
писаны, а действию немудрых мы не подлежим, тогда являются на помощь за-
коны средние, которых роль в том и заключается, чтоб напоминать живущим,
что несть на земле дыхания, для которого не было бы своевременно написа-
но хотя какого-нибудь закона. И поверишь ли, друг? чем больше я размыш-
ляю, тем больше склоняюсь в пользу законов средних. Они очаровывают мою
душу, потому что это собственно даже не законы, а скорее, так сказать,
сумрак законов. Вступая в их область, чувствуешь, что находишься в обще-
нии с легальностью, но в чем состоит это общение - не понимаешь. И все
сие совершается помимо всякого размышления; ни о чем не думаешь, ничего
определенного не видишь, но в то же время чувствуешь какое-то беспо-
койство, которое кажется неопределенным, потому что ни на что в особен-
ности не опирается. Это, так сказать, апокалипсическое письмо, которое
может понять только тот, кто его получает. Средние законы имеют в себе
то удобство, что всякий, читая их, говорит: какая глупость! а между тем
всякий же неудержимо стремится исполнять их. Ежели бы, например, издать
такой закон: "всякий да яст", то это будет именно образец тех средних
законов, к выполнению которых каждый устремляется без малейших мер по-
нуждения. Ты спросишь меня, друг: зачем же издавать такие законы, кото-
рые и без того всеми исполняются? На это отвечу: цель издания законов
двоякая: одни издаются для вящего народов и стран устроения, другие -
для того, чтобы законодатели не коснели в праздности"...
И так далее.
Таким образом, когда Беневоленский прибыл в Глупов, взгляд его на за-
конодательство уж установился, и установился именно в том смысле, кото-
рый всего более удовлетворял потребностям минуты. Стало быть, благополу-
чие глуповцев, начатое черкашенином Микаладзе, не только не нарушилось,
но получило лишь пущее утверждение. Глупову именно нужен был "сумрак за-
конов", то есть такие законы, которые, с пользою занимая досуги законо-
дателей, никакого внутреннего касательства до посторонних лиц иметь не
могут. Иногда подобные законы называются даже мудрыми, и, по мнению лю-
дей компетентных, в этом названии нет ничего ни преувеличенного, ни не-
заслуженного.
Но тут встретилось непредвиденное обстоятельство. Едва Беневоленский
приступил к изданию первого закона, как оказалось, что он, как простой
градоначальник, не имеет даже права издавать собственные законы. Когда
секретарь доложил об этом Беневоленскому, он сначала не поверил ему.
Стали рыться в сенатских указах, но хотя перешарили весь архив, а такого
указа, который уполномочивал бы Бородавкиных, Двоекуровых, Великановых,
Беневоленских и т. п. издавать собственного измышления законы, - не ока-
залось.
- Без закона все, что угодно, можно! - говорил секретарь, - только
вот законов писать нельзя-с!
- Странно! - молвил Беневоленский и в ту же минуту отписал по на-
чальству о встреченном им затруднении.
"Прибыл я в город Глупов, - писал он, - и хотя увидел жителей, пред-
местником моим в тучное состояние приведенных, но в законах встретил
столь великое оскудение, что обыватели даже различия никакого между за-
коном и естеством не полагают. И тако, без явного светильника, в претем-
ной ночи бродят. В сей крайности спрашиваю я себя: ежели кому из бродяг
сих случится оступиться или в пропасть впасть, что их от такового паде-
ния остережет? Хотя же в Российской Державе законами изобильно, но все
таковые по разным делам разбрелись, и даже весьма уповательно, что
бо'льшая их часть в бывшие пожары сгорела. И того ради, существенная ви-
дится в том нужда, дабы можно было мне, яко градоначальнику, издавать
для скорости собственного моего умысла законы, хотя бы даже не первого
сорта (о сем и помыслить не смею!), но второго или третьего. В сей мысли
еще более меня утверждает то, что город Глупов, по самой природе своей,
есть, так сказать, область второзакония, для которой нет даже надобности
в законах отяготительных и многомысленных. В ожидании же милостивого на
сие мое ходатайство разрешения, пребываю" и т. д.
Ответ на это представление последовал скоро.
"На представление, - писалось Беневоленскому, - о считаньи города
Глупова областью второзакония, предлагается на рассуждение ваше следую-
щее:
1) Ежели таковых областей, в коих градоначальники станут второго сор-
та законы сочинять, явится изрядное количество, то не произойдет ли от
сего некоторого для архитектуры Российской Державы повреждения?
и 2) Ежели будет предоставлено градоначальникам, яко градоначальни-
кам, второго сорта законы сочинять, то не придется ли потом и сотским,
яко сотским, таковые ж законы издавать предоставить, и какого те законы
будут сорта?"
Беневоленский понял, что вопрос этот заключает в себе косвенный от-
каз, и опечалился этим глубоко. Современники объясняют это огорчение
тем, будто бы души его уже коснулся яд единовластия; но это едва ли так.
Когда человек и без законов имеет возможность делать все, что угодно, то
странно подозревать его в честолюбии за такое действие, которое не
только не распространяет, но именно ограничивает эту возможность. Ибо
закон, какой бы он ни был (даже такой, как, например: "всякий да яст",
или "всякая душа да трепещет"), все-таки имеет ограничивающую силу, ко-
торая никогда честолюбцам не по душе. Очевидно, стало быть, что Бенево-
ленский был не столько честолюбец, сколько добросердечный доктринер, ко-
торому казалось предосудительным даже утереть себе нос, если в законах
не формулировано ясно, что "всякий имеющий надобность утереть свой нос -
да утрет".
Как бы то ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что
удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пи-
роги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной де-
ятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во
всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый ме-
сяц вздыхали глуповцы, слушая их, - так чувствительно они были написаны!
Сам градоначальник учил попов, как произносить их.
- Проповедник, - говорил он, - обязан иметь сердце сокрушенно и,
следственно, главу слегка наклоненную набок. Глас не лаятельный, но том-
ный, как бы воздыхающий. Руками не неистовствовать, но, утвердив перво-
начально правую руку близ сердца (сего истинного источника всех воздыха-
ний), постепенно оную отодвигать в пространство, а потом вспять к тому
же источнику обращать. В патетических местах не выкрикивать и ненужных
слов от себя не сочинять, но токмо воздыхать громчае.
А глуповцы между тем тучнели все больше и больше, и Беневоленский не
только не огорчался этим, но радовался. Ни разу не пришло ему на мысль:
а что, кабы сим благополучным людям да кровь пустить? напротив того,
наблюдая из окон дома Распоповой, как обыватели бродят, переваливаясь,
