Следовательно, ежели человек, произведший в свою пользу отчуждение на
сумму в несколько миллионов рублей, сделается впоследствии даже мецена-
том и построит мраморный палаццо, в котором сосредоточит все чудеса нау-
ки и искусства, то его все-таки нельзя назвать искусным общественным де-
ятелем, а следует назвать только искусным мошенником.
Но в то время истины эти были еще неизвестны, и репутация сердцеведца
утвердилась за Грустиловым беспрепятственно. В сущности, однако ж, это
было не так. Если бы Грустилов стоял действительно на высоте своего по-
ложения, он понял бы, что предместники его, возведшие тунеядство в адми-
нистративный принцип, заблуждались очень горько и что тунеядство, как
животворное начало, только тогда может считать себя достигающим полезных
целей, когда оно концентрируется в известных пределах. Если тунеядство
существует, то предполагается само собою, что рядом с ним существует и
трудолюбие - на этом зиждется вся наука политической экономии. Трудолю-
бие питает тунеядство, тунеядство оплодотворяет трудолюбие - вот
единственная формула, которую, с точки зрения науки, можно свободно при-
лагать ко всем явлениям жизни. Грустилов ничего этого не понимал. Он ду-
мал, что тунеядствовать могут все поголовно и что производительные силы
страны не только не иссякнут от этого, но даже увеличатся. Это было пер-
вое грубое его заблуждение.
Второе заблуждение заключалось в том, что он слишком увлекся блестя-
щею стороною внутренней политики своих предшественников. Внимая расска-
зам о благосклонном бездействии майора Прыща, он соблазнился картиною
общего ликования, бывшего результатом этого бездействия. Но он упустил
из виду, во-первых, что народы даже самые зрелые не могут благоденство-
вать слишком продолжительное время, не рискуя впасть в грубый материа-
лизм, и, во-вторых, что собственно в Глупове, благодаря вывезенному из
Парижа духу вольномыслия, благоденствие в значительной степени осложня-
лось озорством. Нет спора, что можно и даже должно давать народам случай
вкушать от плода познания добра и зла, но нужно держать этот плод твер-
дой рукою и притом так, чтобы можно было во всякое время отнять его от
слишком лакомых уст.
Последствия этих заблуждений сказались очень скоро. Уже в 1815 году в
Глупове был чувствительный недород, а в следующем году не родилось сов-
сем ничего, потому что обыватели, развращенные постоянной гульбой, до
того понадеялись на свое счастие, что, не вспахав земли, зря разбросали
зерно по целине.
- И так, шельма, родит! - говорили они в чаду гордыни.
Но надежды их не сбылись, и когда поля весной освободились от снега,
то глуповцы не без изумления увидели, что они стоят совсем голые. По
обыкновению, явление это приписали действию враждебных сил и завинили
богов за то, что они не оказали жителям достаточной защиты. Начали сечь
Волоса, который выдержал наказание стоически, потом принялись за Ярилу,
и говорят, будто бы в глазах его показались слезы. Глуповцы в ужасе раз-
бежались по кабакам и стали ждать, что будет. Но ничего особенного не
произошло. Был дождь и было ведро, но полезных злаков на незасеянных по-
лях не появилось.
Грустилов присутствовал на костюмированном балу (в то время у глупов-
цев была каждый день масленица), когда весть о бедствии, угрожавшем Глу-
пову, дошла до него. По-видимому, он ничего не подозревал. Весело шутя с
предводительшей, он рассказывал ей, что в скором времени ожидается такая
выкройка дамских платьев, что можно будет по прямой линии видеть паркет,
на котором стоит женщина. Потом завел речь о прелестях уединенной жизни
и вскользь заявил, что он и сам надеется когда-нибудь найти отдохновение
в стенах монастыря.
- Конечно, женского? - спросила предводительша, лукаво улыбаясь.
- Если вы изволите быть в нем настоятельницей, то я хоть сейчас готов
дать обет послушания, - галантерейно отвечал Грустилов.
Но этому вечеру суждено было провести глубокую демаркационную черту
во внутренней политике Грустилова. Бал разгорался; танцующие кружились
неистово, в вихре развевающихся платьев и локонов мелькали белые, обна-
женные, душистые плечи. Постепенно разыгрываясь, фантазия Грустилова ум-
чалась наконец в надзвездный мир, куда он, по очереди, переселил вместе
с собою всех этих полуобнаженных богинь, которых бюсты так глубоко уязв-
ляли его сердце. Скоро, однако ж, и в надзвездном мире сделалось душно;
тогда он удалился в уединенную комнату и, усевшись среди зелени померан-
цев и миртов, впал в забытье.
В эту самую минуту перед ним явилась маска и положила ему на плечо
свою руку. Он сразу понял, что это - она. Она так тихо подошла к нему,
как будто под атласным домино, довольно, впрочем явственно обличавшим ее
воздушные формы, скрывалась не женщина, а сильф. По плечам рассыпались
русые, почти пепельные кудри, из-под маски глядели голубые глаза, а об-
наженный подбородок обнаруживал существование ямочки, в которой, каза-
лось, свил свое гнездо амур. Все в ней было полно какого-то скромного и
в то же время небезрасчетного изящества, начиная от духов violettes de
Parme24, которыми опрыскан был ее платок, и кончая щегольскою перчаткой,
обтягивавшей ее маленькую, аристократическую ручку. Очевидно, однако ж,
что она находилась в волнении, потому что грудь ее трепетно поднималась,
а голос, напоминавший райскую музыку, слегка дрожал.
- Проснись, падший брат! - сказала она Грустилову.
Грустилов не понял; он думал, что ей представилось, будто он спит, и
в доказательство, что это ошибка, стал простирать руки.
- Не о теле, а о душе говорю я! - грустно продолжала маска, - не те-
ло, а душа спит... глубоко спит!
Тут только понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснела
в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть в
нее. Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юро-
дивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала
большой глуповский пожар и которая, во время отпадения глуповцев в идо-
лопоклонство, одна осталась верною истинному Богу.
- Нет, я не та, которую ты во мне подозреваешь, - продолжала между
тем таинственная незнакомка, как бы угадав его мысли, - я не Аксиньюшка,
ибо недостойна облобызать даже прах ее ног. Я просто такая же грешница,
как и ты!
С этими словами она сняла с лица своего маску.
Грустилов был поражен. Перед ним было прелестнейшее женское личико,
какое когда-нибудь удавалось ему видеть. Случилось ему, правда, встре-
тить нечто подобное в вольном городе Гамбурге, но это было так давно,
что прошлое казалось как бы задернутым пеленою. Да; это именно те самые
пепельные кудри, та самая матовая белизна лица, те самые голубые глаза;
тот самый полный и трепещущий бюст; но как все это преобразилось в новой
обстановке, как выступило вперед лучшими, интереснейшими своими сторона-
ми! Но еще более поразило Грустилова, что незнакомка с такою прозорли-
востью угадала его предположение об Аксиньюшке...
- Я - твое внутреннее слово! и послана объявить тебе свет Фавора, ко-
торого ты ищешь, сам того не зная! - продолжала между тем незнакомка, -
но не спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить о сем не
умею!
- Но кто же ты! - вскричал встревоженный Грустилов.
- Я та самая юродивая дева, которую ты видел с потухшим светильником
в вольном городе Гамбурге! Долгое время находилась я в состоянии томле-
ния, долгое время безуспешно стремилась к свету, но князь тьмы слишком
искусен, чтобы разом упустить из рук свою жертву! Однако там мой путь
уже был начертан! Явился здешний аптекарь Пфейфер и, вступив со мной в
брак, увлек меня в Глупов; здесь я познакомилась с Аксиньюшкой, - и за-
дача просветления обозначилась передо мной так ясно, что восторг овладел
всем существом моим. Но если бы ты знал, как жестока была борьба!
Она остановилась, подавленная скорбными воспоминаниями; он же алчно
простирал руки, как бы желая осязать это непостижимое существо.
- Прими руки! - кротко сказала она, - не осязанием, но мыслью ты дол-
жен прикасаться ко мне, чтобы выслушать то, что я должна тебе открыть!
- Но не лучше ли будет, ежели мы удалимся в комнату более уединенную?
- спросил он робко, как бы сам сомневаясь в приличии своего вопроса.
Однако же она согласилась, и они удалились в один из тех очарова-
тельных приютов, которые со времен Микаладзе устраивались для градона-
чальников во всех мало-мальски порядочных домах города Глупова. Что про-
исходило между ними - это для всех осталось тайною; но он вышел из прию-
та расстроенный и с заплаканными глазами. Внутреннее слово подействовало
так сильно, что он даже не удостоил танцующих взглядом и прямо отправил-
ся домой.
Происшествие это произвело сильное впечатление на глуповцев. Стали
доискиваться, откуда явилась Пфейферша. Одни говорили, что она не более
как интриганка, которая, с ведома мужа, задумала овладеть Грустиловым,
чтобы вытеснить из города аптекаря Зальцфиша, делавшего Пфейферу сильную
конкуренцию. Другие утверждали, что Пфейферша еще в вольном городе Гам-
бурге полюбила Грустилова за его меланхолический вид и вышла замуж за
Пфейфера единственно затем, чтобы соединиться с Грустиловым и сосредото-
чить на себе ту чувствительность, которую он бесполезно растрачивал на
такие пустые зрелища, как токованье тетеревов и кокоток.
Как бы то ни было, нельзя отвергать, что это была женщина далеко не
дюжинная. Из оставшейся после нее переписки видно, что она находилась в
сношениях со всеми знаменитейшими мистиками и пиетистами того времени и
что Лабзин, например, посвятил ей те избраннейшие свои сочинения, кото-
рые не предназначались для печати. Сверх того, она написала несколько
романов, из которых в одном, под названием "Скиталица Доротея", изобра-
зила себя в наилучшем свете. "Она была привлекательна на вид, - писалось
в этом романе о героине, - но хотя многие мужчины желали ее ласк, она
оставалась холодною и как бы загадочною. Тем не менее душа ее жаждала
непрестанно, и когда в этих поисках встретилась с одним знаменитым хими-
ком (так называла она Пфейфера), то прилепилась к нему бесконечно. Но
при первом же земном ощущении она поняла, что жажда ее не удовлетворе-
на"... и т. д.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его ри-
совало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и ко-
котки, и кокодессы, и даже тетерева - и все огненные. Один из чертей вы-
лез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к
нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более
ужасало его - так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в
лице его погряз и весь Глупов.
- За всех ответить или всех спасти! - кричал он, цепенея от страха, -
и, конечно, решился спасти.
На другой день, ранним утром, глуповцы были изумлены, услыхав мерный
звон колокола, призывавший жителей к заутрене. Давным-давно уже не раз-
давался этот звон, так что глуповцы даже забыли об нем. Многие думали,
что где-нибудь горит; но вместо пожара увидели зрелище более умили-
тельное. Без шапки, в разодранном вицмундире, с опущенной долу головой и
бия себя в перси, шел Грустилов впереди процессии, состоявшей, впрочем,
лишь из чинов полицейской и пожарной команды. Сзади процессии следовала
Пфейферша, без кринолина; с одной стороны ее конвоировала Аксиньюшка, с
другой - знаменитый юродивый Парамоша, заменивший в любви глуповцев не
менее знаменитого Архипушку, который сгорел таким трагическим образом в
общий пожар (см. "Соломенный город").
Отслушав заутреню, Грустилов вышел из церкви ободренный и, указывая
Пфейферше на вытянувшихся в струнку пожарных и полицейских солдат ("кои
и во время глуповского беспутства втайне истинному богу верны пребыва-
