да помещалась инвалидная команда, он устроил в нем сходбища, на которые
по ночам собирался весь так называемый глуповский бомонд. Тут сначала
читали критические статьи г. Н.Страхова, но так как они глупы, то скоро
переходили к другим занятиям. Председатель вставал с места и начинал
корчиться; примеру его следовали другие; потом, мало-помалу, все начина-
ли скакать, кружиться, петь и кричать, и производили эти неистовства до
тех пор, покуда, совершенно измученные, не падали ниц. Этот момент
собственно и назывался "восхищением".
Мог ли продолжаться такой жизненный установ и сколько времени? - оп-
ределительно отвечать на этот вопрос довольно трудно. Главное пре-
пятствие для его бессрочности представлял, конечно, недостаток продо-
вольствия, как прямое следствие господствовавшего в то время аскетизма;
но, с другой стороны, история Глупова примерами совершенно положительны-
ми удостоверят, что продовольствие совсем не столь необходимо для счас-
тия народов, как это кажется с первого взгляда. Ежели у человека есть
под руками говядина, то он, конечно, охотнее питается ею, нежели други-
ми, менее питательными веществами; но если мяса нет, то он столь же
охотно питается хлебом, а буде и хлеба недостаточно, то и лебедою. Стало
быть, это вопрос еще спорный. Как бы то ни было, но безобразная глуповс-
кая затея разрешилась гораздо неожиданнее и совсем не от тех причин, ко-
торых влияние можно было бы предполагать самым естественным.
Дело в том, что в Глупове жил некоторый, не имеющий определенных за-
нятий, штаб-офицер, которому было случайно оказано пренебрежение. А
именно, еще во времена политеизма, на именинном пироге у Грустилова,
всем лучшим гостям подали уху стерляжью, а штаб-офицеру, - разумеется,
без ведома хозяина, - досталась уха из окуней. Гость проглотил обиду
("только ложка в руке его задрожала", говорит летописец), но в душе пок-
лялся отомстить. Начались контры; сначала борьба велась глухо, но потом,
чем дальше, тем разгоралась все пуще и пуще. Вопрос об ухе был забыт и
заменился другими вопросами политического и теологического свойства, так
что когда штаб-офицеру, из учтивости, предложили присутствовать при
"восхищениях", то он наотрез отказался.
И был тот штаб-офицер доноситель...
Несмотря на то, что он не присутствовал на собраниях лично, он зорко
следил за всем, что там происходило. Скакание, кружение, чтение статей
Страхова - ничто не укрывалось от его проницательности. Но он ни словом,
ни делом не выразил ни порицания, ни одобрения всем этим действиям, а
хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет. И вот, эта вожделенная мину-
та наконец наступила: ему попался в руки экземпляр сочиненной Грустило-
вым книги: "О восхищениях благочестивой души"...
В одну из ночей кавалеры и дамы глуповские, по обыкновению, собрались
в упраздненный дом инвалидной команды. Чтение статей Страхова уже кончи-
лось, и собравшиеся начали слегка вздрагивать; но едва Грустилов, в ка-
честве председателя собрания, начал приседать и вообще производить пред-
варительные действия, до восхищения души относящиеся, как снаружи послы-
шался шум. В ужасе бросились сектаторы ко всем наружным выходам, забыв
даже потушить огни и устранить вещественные доказательства... Но было
уже поздно.
У самого главного выхода стоял Угрюм-Бурчеев и вперял в толпу цепеня-
щий взор...
Но что это был за взор... О, Господи! что это был за взор!..
ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ПОКАЯНИЯ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Он был ужасен.
Но он сознавал это лишь в слабой степени и с какою-то суровою скром-
ностью оговаривался. "Идет некто за мной, - говорил он, - который будет
еще ужаснее меня".
Он был ужасен; но, сверх того, он был краток и с изумительною ограни-
ченностью соединял непреклонность, почти граничившую с идиотством. Никто
не мог обвинить его в воинственной предприимчивости, как обвиняли, нап-
ример, Бородавкина, ни в порывах безумной ярости, каким были подвержены
Брудастый, Негодяев и многие другие. Страстность была вычеркнута из чис-
ла элементов, составлявших его природу, и заменена непреклонностью,
действовавшею с регулярностью самого отчетливого механизма. Он не жести-
кулировал, не возвышал голоса, не скрежетал зубами, не гоготал, не топал
ногами, не заливался начальственно-язвительным смехом; казалось, он даже
не подозревал нужды в административных проявлениях подобного рода. Со-
вершенно беззвучным голосом выражал он свои требования, и неизбежность
их выполнения подтверждал устремлением пристального взора, в котором вы-
ражалась какая-то неизреченная бесстыжесть. Человек, на котором останав-
ливался этот взор, не мог выносить его. Рождалось какое-то совсем осо-
бенное чувство, в котором первенствующее значение принадлежало не
столько инстинкту личного самосохранения, сколько опасению за человечес-
кую природу вообще. В этом смутном опасении утопали всевозможные пред-
чувствия таинственных и непреодолимых угроз. Думалось, что небо обрушит-
ся, земля разверзнется под ногами, что налетит откуда-то смерч и все
поглотит, все разом... То был взор, светлый, как сталь, взор, совершенно
свободный от мысли, и потому недоступный ни для оттенков, ни для колеба-
ний. Голая решимость - и ничего более.
Как человек ограниченный, он ничего не преследовал, кроме правильнос-
ти построений. Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная
до наготы, - вот идеалы, которые он знал и к осуществлению которых стре-
мился. Его понятие о "долге" не шло далее всеобщего равенства перед
шпицрутеном; его представление о "простоте" не переступало далее просто-
ты зверя, обличавшей совершенную наготу потребностей. Разума он не приз-
навал вовсе, и даже считал его злейшим врагом, опутывающим человека
сетью обольщений и опасных привередничеств. Перед всем, что напоминало
веселье или просто досуг, он останавливался в недоумении. Нельзя ска-
зать, чтоб эти естественные проявления человеческой природы приводили
его в негодование: нет, он просто-напросто не понимал их. Он никогда не
бесновался, не закипал, не мстил, не преследовал, а, подобно всякой дру-
гой бессознательно действующей силе природы, шел вперед, сметая с лица
земли все, что не успевало посторониться с дороги. "Зачем?" - вот
единственное слово, которым он выражал движения своей души.
Вовремя посторониться - вот все, что было нужно. Район, который обни-
мал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и
болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясав-
шись; он ничего не замечал; внутри района - можно было только марширо-
вать. Если б глуповцы своевременно поняли это, им стоило только встать
несколько в стороне и ждать. Но они сообразили это поздно, и в первое
время, по примеру всех начальстволюбивых народов, как нарочно совались
ему на глаза. Отсюда бесчисленное множество вольных истязаний, которые,
словно сетью, охватили существование обывателей, отсюда же - далеко не
заслуженное название "сатаны", которое народная молва присвоила Уг-
рюм-Бурчееву. Когда у глуповцев спрашивали, что послужило поводом для
такого необычного эпитета, они ничего толком не объясняли, а только дро-
жали. Молча указывали они на вытянутые в струну дома свои, на разбитые
перед этими домами палисадники, на форменные казакины, в которые однооб-
разно были обмундированы все жители до одного, - и трепетные губы их
шептали: сатана!
Сам летописец, вообще довольно благосклонный к градоначальникам, не
может скрыть смутного чувства страха, приступая к описанию действий Уг-
рюм-Бурчеева. "Была в то время, - так начинает он свое повествование, -
в одном из городских храмов картина, изображавшая мучения грешников в
присутствии врага рода человеческого. Сатана представлен стоящим на
верхней ступени адского трона, с повелительно простертою вперед рукою и
с мутным взором, устремленным в пространство. Ни в фигуре, ни даже в ли-
це врага человеческого не усматривается особливой страсти к мучи-
тельству, а видится лишь нарочитое упразднение естества. Упразднение сие
произвело только одно явственное действие: повелительный жест, - и за-
тем, сосредоточившись само в себе, перешло в окаменение. Но что весьма
достойно примечания: как ни ужасны пытки и мучения, в изобилии по всей
картине рассеянные, и как ни удручают душу кривлянье и судороги злодеев,
для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается,
что даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлин-
ного изверга, который до того всякое естество в себе победил, что и на
сии неслыханные истязания хладным и непонятным оком взирать может". Та-
ково начало летописного рассказа, и хотя далее следует перерыв и летопи-
сец уже не возвращается к воспоминанию о картине, но нельзя не догады-
ваться, что воспоминание это брошено здесь недаром.
В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. Это
мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно никогда не
освещавшимся улыбкой. Густые, остриженные под гребенку и как смоль чер-
ные волосы покрывают конический череп и плотно, как ермолка, обрамливают
узкий и покатый лоб. Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухши-
ми веками; взгляд чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от лба
почти в прямом направлении книзу; губы тонкие, бледные, опушенные
подстриженною щетиной усов; челюсти развитые, но без выдающегося выраже-
ния плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздро-
бить или перекусить пополам. Вся фигура сухощавая с узкими плечами, при-
поднятыми кверху, с искусственно выпяченною вперед грудью и с длинными,
мускулистыми руками. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все
пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным "Устав о неук-
лонном сечении", но, по-видимому, не читает его, а как бы удивляется,
что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность счи-
тают нужным обеспечивать какими-то уставами. Кругом - пейзаж, изображаю-
щий пустыню, посреди которой стоит острог; сверху, вместо неба, нависла
серая солдатская шинель...
Портрет этот производит впечатление очень тяжелое. Перед глазами зри-
теля восстает чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение
и давшего себе клятву привести его в исполнение. Идиоты вообще очень
опасны, и даже не потому, что они непременно злы (в идиоте злость или
доброта - совершенно безразличные качества), а потому, что они чужды
всяким соображениям и всегда идут напролом, как будто дорога, на которой
они очутились, принадлежит исключительно им одним. Издали может пока-
заться, что это люди хотя и суровых, но крепко сложившихся убеждений,
которые сознательно стремятся к твердо намеченной уели. Однако ж это оп-
тический обман, которым отнюдь не следует увлекаться. Это просто со всех
сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому что
не в состоянии сознать себя в связи с каким бы то ни было порядком явле-
ний...
Обыкновенно противу идиотов принимаются известные меры, чтобы они, в
неразумной стремительности, не все опрокидывали, что встречается им на
пути. Но меры эти почти всегда касаются только простых идиотов; когда же
придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества
значительно усложняется. В этом случае грозящая опасность увеличивается
всею суммою неприкрытости, в жертву которой, в известные исторические
моменты, кажется отданною жизнь... Там, где простой идиот расшибает себе
голову или наскакивает на рожон, идиот властный раздробляет пополам все-
возможные рожны и совершает свои, так сказать, бессознательные злодеяния
вполне беспрепятственно. Даже в самой бесплодности или очевидном вреде
этих злодеяний он не почерпает никаких для себя поучений. Ему нет дела
