ли шепотом и вообще "опасно ходили". Казалось несколько странным, что
градоначальник не только отказывается от вмешательства в обывательские
дела, но даже утверждает, что в этом-то невмешательстве и заключается
вся сущность администрации.
- И законов издавать не будешь? - спрашивали они его с недоверчи-
востью.
- И законов не буду издавать - живите с Богом!
- То-то! уж ты сделай милость, не издавай! Смотри, как за это прох-
восту-то (так называли они Беневоленского) досталось! Стало быть, коли
опять за то же примешься, как бы и тебе и нам в ответ не попасть!
Но Прыщ был совершенно искренен в своих заявлениях и твердо решился
следовать по избранному пути. Прекратив все дела, он ходил по гостям,
принимал обеды и балы и даже завел стаю борзых и гончих собак, с которы-
ми травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а однажды заполевал очень
хорошенькую мещаночку. Не без иронии отзывался он о своем предместнике,
томившемся в то время в заточении.
- Филат Иринархович, - говорил, - больше на бумаге сулил, что обыва-
тели при нем якобы благополучно в домах своих почивать будут, а я на
практике это самое предоставлю... да-с!
И точно: несмотря на то что первые шаги Прыща были встречены глупов-
цами с недоверием, они не успели и оглянуться, как всего у них очутилось
против прежнего вдвое и втрое. Пчела роилась необыкновенно, так что меду
и воску было отправлено в Византию почти столько же, сколько при великом
князе Олеге. Хотя скотских падежей не было, но кож оказалось множество,
и так как глуповцам за всем тем ловчее было щеголять в лаптях, нежели в
сапогах, то и кожи спровадили в Византию полностию, и за все получили
чистыми ассигнациями. А поелику навоз производить стало всякому вольно,
то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на
собственное употребление. "Не то что в других городах, - с горечью гово-
рит летописец, - где железные дороги18 не успевают перевозить дары зем-
ные, на продажу назначенные, жители же от бескормицы в отощание прихо-
дят. В Глупове, в сию счастливую годину, не токмо хозяин, но и всякий
наймит ел хлеб настоящий, а не в редкость бывали и шти с приварком".
Прыщ смотрел на это благополучие и радовался. Да и нельзя было не ра-
доваться ему, потому что всеобщее изобилие отразилось и на нем. Амбары
его ломились от приношений, делаемых в натуре; сундуки не смещали сереб-
ра и золота, а ассигнации просто валялись на полу.
Так прошел и еще год, в течение которого у глуповцев всякого добра
явилось уже не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере того, как разви-
валась свобода, нарождался и исконный враг ее - анализ. С увеличением
материального благосостояния приобретался досуг, а с приобретением досу-
га явилась способность исследовать и испытывать природу вещей. Так быва-
ет всегда, но глуповцы употребили эту "новоявленную у них способность"
не для того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное по-
дорвать.
Неокрепшие в самоуправлении, глуповцы начали приписывать это явление
посредничеству какой-то неведомой силы. А так как на их языке неведомая
сила носила название чертовщины, то и стали думать, что тут не совсем
чисто и что, следовательно, участие черта в этом деле не может подлежать
сомнению. Стали присматривать за Прыщом и нашли в его поведении нечто
сомнительное. Рассказывали, например, что однажды кто-то застал его спя-
щим на диване, причем будто бы тело его было кругом обставлено мышелов-
ками. Другие шли далее и утверждали, что Прыщ каждую ночь уходит спать
на ледник. Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто не
спросил себя, какое кому дело до того, что градоначальник спит на ледни-
ке, а не в обыкновенной спальной, но всякий тревожился. Общие подозрения
еще более увеличились, когда заметили, что местный предводитель дво-
рянства с некоторого времени находится в каком-то неестественно-возбуж-
денном состоянии и всякий раз, как встретится с градоначальником, начи-
нает кружиться и выделывать нелепые телодвижения.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума
и сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали вся-
кие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него ис-
точником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся
в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских ку-
хонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что
он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Уже при первом свидании с градоначальником предводитель почувствовал,
что в этом сановнике таится что-то не совсем обыкновенное, а именно, что
от него пахнет трюфелями. Долгое время он боролся с своею догадкою, при-
нимая ее за мечту воспаленного съестными припасами воображения, но чем
чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконец
он не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянской
опеки Половинкину.
- Пахнет от него! - говорил он своему изумленному наперснику, - пах-
нет! Точно вот в колбасной лавке!
- Может быть, они трюфельной помадой голову себе мажут-с? - усомнился
Половинкин.
- Ну, это, брат, дудки! После этого каждый поросенок будет тебе в
глаза лгать, что он не поросенок, а только поросячьими духами прыскает-
ся!
На первый раз разговор не имел других последствий, но мысль о поро-
сячьих духах глубоко запала в душу предводителя. Впавши в гастрономичес-
кую тоску, он слонялся по городу, словно влюбленный, и, завидев где-ни-
будь Прыща, самым нелепым образом облизывался. Однажды, во время како-
го-то соединенного заседания, имевшего предметом устройство во время
масленицы усиленного гастрономического торжества, предводитель, доведен-
ный до исступления острым запахом, распространяемым градоначальником,
вне себя вскочил с своего места и крикнул: "Уксусу и горчицы!" И затем,
припав к градоначальнической голове, стал ее нюхать.
Изумление лиц, присутствовавших при этой загадочной сцене, было бесп-
редельно. Странным показалось и то, что градоначальник, хотя и сквозь
зубы, но довольно неосторожно сказал:
- Угадал, каналья!
И потом, спохватившись, с непринужденностию, очевидно притворною,
прибавил:
- Кажется, наш достойнейший предводитель принял мою голову за фарши-
рованную... ха, ха!
Увы! Это косвенное признание заключало в себе самую горькую правду!
Предводитель упал в обморок и вытерпел горячку, но ничего не забыл и
ничему не научился. Произошло несколько сцен, почти неприличных. Предво-
дитель юлил, кружился и наконец, очутившись однажды с Прыщом глаз на
глаз, решился.
- Кусочек! - стонал он перед градоначальником, зорко следя за выраже-
нием глаз облюбованной им жертвы.
При первом же звуке столь определенно формулированной просьбы градо-
начальник дрогнул. Положение его сразу обрисовалось с той бесповоротной
ясностью, при которой всякие соглашения становятся бесполезными. Он роб-
ко взглянул на своего обидчика и, встретив его полный решимости взор,
вдруг впал в состояние беспредельной тоски.
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась
борьба; но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его
сверкали, брюхо сладостно ныло. Он задыхался, стонал, называл градона-
чальника "душкой", "милкой" и другими несвойственными этому сану имена-
ми; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросил-
ся предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленно
проглотил...
За первым ломтем последовал другой, потом третий, до тех пор, пока не
осталось ни крохи...
Тогда градоначальник вдруг вскочил и стал обтирать лапками те места
своего тела, которые предводитель полил уксусом. Потом он закружился на
одном месте и вдруг всем корпусом грохнулся на пол.
На другой день глуповцы узнали, что у градоначальника их была фарши-
рованная голова...
Но никто не догадался, что, благодаря именно этому обстоятельству,
город был доведен до такого благосостояния, которому подобного не предс-
тавляли летописи с самого его основания.
ПОКЛОНЕНИЕ МАМОНЕ И ПОКАЯНИЕ
Человеческая жизнь - сновидение, говорят философы-спиритуалисты, и
если б они были вполне логичны, то прибавили бы: и история - тоже снови-
дение. Разумеется, взятые абсолютно, оба эти сравнения одинаково нелепы,
однако нельзя не сознаться, что в истории действительно встречаются по
местам словно провалы, перед которыми мысль человеческая останавливается
не без недоумения. Поток жизни как бы прекращает свое естественное тече-
ние и образует водоворот, который кружится на одном месте, брызжет и
покрывается мутною накипью, сквозь которую невозможно различить ни ясных
типических черт, ни даже сколько-нибудь обособившихся явлений. Сбивчивые
и неосмысленные события бессвязно следуют одно за другим, и люди, по-ви-
димому, не преследуют никаких других целей, кроме защиты нынешнего дня.
Попеременно, они то трепещут, то торжествуют, и чем сильнее дает себя
чувствовать унижение, тем жестче и мстительнее торжество. Источник, из
которого вышла эта тревога, уже замутился; начала, во имя которых воз-
никла борьба, стушевались; остается борьба для борьбы, искусство для ис-
кусства, изобретающее дыбу, хождение по спицам и т. д.
Конечно, тревога эта преимущественно сосредоточивается на поверхнос-
ти; однако ж едва ли возможно утверждать, что и на дне в это время обс-
тоит благополучно. Что происходит в тех слоях пучины, которые следуют
непосредственно за верхним слоем и далее, до самого дна? пребывают ли
они спокойными, или и на них производит свое давление тревога, обнару-
жившаяся в верхнем слое? - с полною достоверностью определить это невоз-
можно, так как вообще у нас еще нет привычки приглядываться к тому, что
уходит далеко вглубь. Но едва ли мы ошибемся, сказавши, что давление
чувствуется и там. Отчасти оно выражается в форме материальных ущербов и
утрат, но преимущественно в форме более или менее продолжительной отс-
рочки общественного развития. И хотя результаты этих утрат с особенною
горечью сказываются лишь впоследствии, однако ж можно догадаться, что и
современники без особенного удовольствия относятся к тем давлениям, ко-
торые тяготеют над ними.
Одну из таких тяжких исторических эпох, вероятно, переживал Глупов в
описываемое летописцем время. Собственная внутренняя жизнь города спря-
талась на дно, на поверхность же выступили какие-то злостные эманации,
которые и завладели всецело ареной истории. Искусственные примеси сверху
донизу опутали Глупов, и ежели можно сказать, что в общей экономии его
существования эта искусственность была небесполезна, то с не меньшею
правдой можно утверждать и то, что люди, живущие под гнетом ее, суть лю-
ди не весьма счастливые. Претерпеть Бородавкина для того, чтоб познать
пользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева
для того, чтоб ознакомится с настоящею отвагою, - как хотите, а такой
удел не может быть назван ни истинно нормальным, ни особенно лестным,
хотя, с другой стороны, и нельзя отрицать, что некоторые злаки действи-
тельно полезны, да и отвага, употребленная в свое время и в своем месте,
тоже не вредит.
При таких условиях невозможно ожидать, чтобы обыватели оказали ка-
кие-нибудь подвиги по части благоустройства и благочиния или особенно
успели по части наук и искусств. Для них подобные исторические эпохи
суть годы учения, в течение которых они испытывают себя в одном: в какой
мере они могут претерпеть. Такими именно и представляет нам летописец
своих сограждан. Из рассказа его видно, что глуповцы беспрекословно под-
чиняются капризам истории и не представляют никаких данных, по которым
можно было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления;
