- Я очень боюсь, что у меня просто ничего не выйдет. Начну,
изведу гору бумаги, но все время надо будет возвращаться к началу, и
менять, и переделывать, потому что меняются люди, про которых пишешь,
или начинаешь смотреть на них другими глазами и понимать по-другому...
и до конца я дописать не сумею. Так что можешь не беспокоиться.
Вероятно, она права, подумал я. Чтобы написать книгу, чтобы
довести ее до конца, тоже нужно ощущать голод, пустоту внутри, только это
совсем другой голод. А Нэнси вряд ли так голодна, как ей кажется.
- Надеюсь,- сказал я.- То есть, надеюсь, что ты напишешь свою
книгу. И это будет хорошая книга, я уж знаю. Иначе просто быть не может.
Я старался как-то искупить недавнюю резкость, и Нэнси, видно, это
поняла. Но ничего не сказала.
Экая глупость, ребячество, корил я себя. Разобиделся,
распетушился, как заправский провинциал. А не все ли равное Не все ли
мне равно, что она там напишет, когда я и сам только сегодня стоял
посреди улицы и чуть зубами не скрипел от ненависти к этому убогому
городишке, к жалкому географическому ничтожеству под названием
Милвил.
А рядом сидит Нэнси Шервуд. Та самая, с которой на заре нашей
юности мы ходили, взявшись за руки... Та, кого я вспоминал сегодня, когда
бродил по берегу реки, пытаясь убежать от самого себя.
Что же случилось, не пойму... И вдруг Нэнси спросила:
- Что случилось, Брэд?
- Не знаю. Разве что-нибудь случилось?
- Не ершись, пожалуйста. Ты же сам знаешь, что-то неладно. Что-
то у нас с тобой нехорошо.
- Наверно, ты права. Все как-то не так. Я думал, когда ты
вернешься, будет совсем по-другому.
Меня тянуло к ней, мне хотелось ее обнять - и, однако, даже в эту
минуту я понимал, что хочу обнять не эту Нэнси Шервуд, которая сидит
рядом в машине, а ту, прежнюю подругу далеких-далеких дней.
Посидели, помолчали. И Нэнси промолвила:
- Давай как-нибудь в другой раз попробуем начать сначала. Давай
забудем этот разговор. Как-нибудь вечером я надену свое самое нарядное
платье и мы с тобой поедем куда-нибудь, поужинаем вместе и немножко
выпьем.
Я повернулся, протянул руку, но она уже отворила дверцу и вышла.
- Спокойной ночи, Брэд,- сказала она и побежала по дорожке к
дому.
Я сидел и слушал, как она бежит по дорожке, потом по веранде.
Хлопнула входная дверь, а я все сидел в машине, и эхо быстрых легких
шагов все еще отдавалось где-то у меня внутри.
5.
Поеду домой, говорил я себе. Даже не подойду к своей конторе и к
телефону, который ждет на столе: сперва надо все путем обдумать. Ведь
если, допустим, я пойду, сниму телефонную трубку и один из тех голосов
отзовется - что я скажу? В лучшем случае - что я был у Джералда Шервуда
и получил деньги, но, прежде чем браться за работу, которую они мне
предлагают, надо же все-таки понять, что к чему. Нет, это не годится: что
толку бубнить заранее заготовленные слова, точно тупица по шпаргалке?
Так я ничего не добьюсь.
И тут я вспомнил, что сговорился с Элфом Питерсоном с утра
пораньше отправиться на рыбалку, и преглупо обрадовался: значит, утром
некогда будет идти в контору!
Вряд ли что-либо менялось оттого, сговорился я насчет рыбалки
или не сговорился. Вряд ли тут что-либо могло измениться, какими бы
рассуждениями я себя ни тешил. В ту самую минуту, как я давал себе
клятву немедленно ехать домой, я уже знал, что неминуемо окажусь в
конторе.
На Главной улице было тихо и безлюдно. Почти все магазины уже
закрылись, только редкие машины еще стояли у обочин. Перед №Веселой
берлогой¤ толпилась кучка фермеров - видно, собралась компания выпить
пива.
У конторы я остановил машину и вылез. Вошел и даже не
потрудился повернуть выключатель. Было не так уж темно: в окно падал с
перекрестка свет уличного фонаря.
Я подошел к письменному столу, протянул руку, хотел снять
трубку... телефона не было!
Я стоял столбом, смотрел на стол и глазам не верил. Наклонился,
провел по столу ладонью, обшарил его весь, будто вообразил, что телефон
вдруг стал невидимкой и если его не углядишь, то нащупать все-таки
можно. На самом деле ничего такого а не думал. А просто никак не мог
поверить собственным глазам.
Потом я выпрямился и застыл, а по спине у меня бегали мурашки.
Наконец медленно, с опаской я повернул голову и оглядел все углы, вдруг
там затаилась какая- то мрачная тень и подстерегает... Но нигде никто не
прятался. И ничего в конторе не изменилось. Все было в точности как днем,
когда я уходил, каждая мелочь на прежнем месте - только телефон исчез.
Я зажег свет и обыскал комнату. Пошарил по углам, заглянул под
стол, перерыл все ящики, перебрал папки в шкафу.
Телефона как не бывало.
Впервые я по-настоящему стряхнул. Может, кто-то нашел этот
телефон? Ухитрился залезть в контору или каким-то образом отпер дверь -
и стащил аппарат? Но зачем, почему? Он вовсе не бросался в глаза. То есть,
конечно, у него нет ни диска, ни проводов, но если посмотреть в окно с
улицы, вряд ли можно было это заметить.
Нет, скорее, тот, кто прежде оставил этот телефон у меня на столе,
вернулся и забрал его. Может быть, это означает, что те, кто мне звонил и
предлагал работу, передумали: решили, что я им не подхожу. И забрали
телефон, а тем самым взяли назад и свое предложение.
Если так, остается одно: забыть об этой работе и вернуть деньги.
Не так-то легко будет их вернуть. Они нужны мне, ох, как нужны - просто
позарез!
Потом я сидел в машине и тщетно пытался понять - что же дальше?
- но так ничего и не надумал, включил мотор и медленно покатил по
Главной улице.
Завтра утром, думал я, заеду за Элфом Питерсоном и двинем мы с
ним на целую неделю на рыбалку. Да, хорошо бы потолковать со старым
другом Элфом. Нам есть о чем потолковать - обсудим и его сумасшедшую
работу в штате Миссисипи, и мое приключение с телефоном.
И может быть, когда Элф отсюда уедет, я поеду с ним. Чем дальше
от Милвила, тем лучше.
Я не стал заводить машину в гараж. Перед сном надо будет еще
собрать и уложить все походное снаряжение и рыболовную снасть, чтобы
завтра с утра выехать пораньше. Гараж у меня маленький, укладываться
сподручнее прямо на дорожке.
Я вылез из машины и остановился. В лунном свете угрюмой
горбатой тенью чернел дом; поодаль, за углом, поблескивали под луной два
или три уцелевших стекла обветшалых, вросших в землю теплиц. И чуть
виднелась макушка вымахавшего рядом с ними вяза. Помню, много лет
назад я заметил нечаянно пробившийся побег - слабый, тоненький прутик -
и хотел его выдернуть, но отец не позволил: дерево имеет такое же право
жить, как и все мы, сказал он. Так и сказал: такое же право, как и мы.
Удивительный человек был мой отец, в глубине души он верил, что цветы и
деревья чувствуют и думают, как люди.
И опять я ощутил слабый аромат лиловых цветов, вольно
разросшихся вокруг теплиц,- тот самый аромат, которым меня обдало у
веранды Шервудов. Но магического круга на этот раз не было.
Я обогнул дом и остановился: в кухне горел свет. Наверно, забыл
погасить, подумал я... Впрочем, хоть убей, не помню, что бы я его зажег.
Но и дверь кухни оказалась открытой, а я точно помнил, как, уходя,
захлопнул ее, да еще толкнул ладонью, проверяя, защелкнулся ли замок, и
только потом пошел к машине.
Может быть, кто-то меня ждет или в доме побывал вор и все
очистил, хотя, бог свидетель, поживиться у меня нечем. А может, ребята
озоровали - есть у нас такие шалые, никакого удержу не знают.
Несколько быстрых шагов - и я так и стал посреди кухни. Тут и
впрямь был посетитель, меня ждали.
На табурете сидел Шкалик Грант; он согнулся в три погибели,
прижал обе руки к животу и медленно раскачивался из стороны в сторону,
словно от боли.
- Грант! - крикнул я.
В ответ он то ли застонал, то ли замычал.
Опять нализался. Пьян вдрызг, в стельку, и как он умудрился
допиться до такого состояния на тот мой несчастный доллар? А может, он
сперва выпросил и еще у двоих или троих, чтобы уж сразу налакаться
всласть?
- Грант,- зло повторил я,- какого черта?
Я обозлился всерьез. Пусть его пьет, сколько влезет, это не моя
забота, но по какому праву он врывается ко мне в дом?
Шкалик опять простонал, свалился с табурета и нелепой кучей
тряпья шмякнулся на пол. Что-то выпало из кармана его драной куртки,
забренчало, зазвенело и покатилось по истертому линолеуму.
Я опустился на колени и с немалым трудом кое-как перевернул
пьянчугу на спину, физиономия у него была распухшая, вся в багровых
пятнах, дыхание неровное, прерывистое, но перегаром от него не пахло. Не
веря себе, я наклонился пониже - нет, он явно трезвый!
- Брэд!- пробормотал он.- Это ты, Брэд?
- Я, я, не волнуйся. Сейчас я тебе помогу.
- Уже скоро, - зашептал он.- Времени в обрез.
- Что скоро?
Но он не ответил. Его одолел приступ удушья. Он силился что-то
сказать и не мог, слова душили его, застревали в горле.
Я вскочил, кинулся в гостиную, зажег свет у телефона. Второпях,
бестолково и неуклюже стал листать телефонную книжку, все время
подворачивались не те страницы. Наконец я отыскал номер доктора
Фабиана, набрал и стал ждать: в трубке раздавался гудок за гудком. Хоть
бы старик был дома, хоть бы не укатил куда-нибудь по вызову! Если его
нету, никто не отзовется, на миссис Фабиан надеяться нечего. У нее
жестокий артрит, она еле ползает. Доктор всегда старается залучить кого-
нибудь, чтоб присматривали за ней, когда его нет дома, и отвечали на
звонки, но это ему не всякий раз удается. Миссис Фабиан - старуха
нравная, на нее не угодишь, и сносить ее придирки никому не охота.
Наконец доктор снял трубку, и у меня гора с плеч свалилась.
- Док,- сказал я,- у меня тут Шкалик Грант, с ним что-то неладно.
- Пьян, наверно.
- Да нет, не пьян. Прихожу домой, а он сидит у меня на кухне. Его
всего скрючило, и он что-то лопочет.
- Что же он лопочет?
- Не знаю. Говорить не может, лопочет, не поймешь что.
- Хорошо,- сказал доктор Фабиан,- сейчас приеду.
Надо отдать старику справедливость: на него можно положиться.
Днем ли, ночью, в ненастье ли - никогда не откажет.
Я вернулся в кухню. Грант перекатился на бок, он по-прежнему
держался обеими руками за живот и тяжело дышал. Я не стал его трогать.
Доктор скоро будет, а до тех пор я ничем не могу помочь. Уложить
поудобнее? А может, ему удобней лежать на боку, а не на спине?
Я подобрал металлический предмет, который выпал у Гранта из
кармана. Это оказалось кольцо с полдюжиной ключей. На что ему,
спрашивается, столько ключей? Может, он их таскает для пущей важности -
воображает, будто они придают ему весу?
Я положил ключи на стол, вернулся к Шкалику и присел подле
него на корточки.
- Я звонил доку, Грант,- сказал я.- Он сейчас приедет.
Шкалик, кажется, услыхал. Минуту- другую он пыхтел и
захлебывался, потом выдавил из себя прерывистым шепотом:
- Больше помочь не могу. Ты остаешься один.
У него это вышло далеко не так связно - какие-то клочки, обрывки
слов.
- Про что это ты? - спросил я, как мог мягко.- Объясни-ка, в чем
дело.
- Бомба,- сказал он.- Они захотят пустить в ход бомбу. Не давай им
сбросить бомбу, парень.
Не зря я сказал доктору Фабиану, что Грант не говорит, а лопочет.
Я вышел к парадной двери поглядеть, не видно ли доктора, и тут он
как раз показался на дорожке.
Он прошел впереди меня в кухню и постоял минуту, глядя на
Шкалика сверху вниз. Потом отставил свои чемоданчик, тяжело опустился
на корточки и повернул Гранта на спину.
- Как самочувствие? - спросил он.
Шкалик не ответил.
- Глубокий обморок,- сказал доктор.
- Он только что со мной говорил.
- Что же он сказал?
Я покачал головой:
- Да так, чушь какую-то.
Доктор Фабиан вытащил из кармана стетоскоп и стал слушать
сердце Гранта. Потом вывернул ему веки и посветил в глаза. Потом
медленно поднялся на ноги.
