по ту сторону, слышал совсем отчетливо.
Я подобрал несколько палок и камней и стал кидать в барьер. Они
пролетели насквозь, словно не встречали никакой преграды.
Стало быть, этот барьер неодушевленным предметам не помеха.
Он только не пропускает ничего живого. Но откуда он, спрашивается,
взялся? И для чего это нужно - не пускать к нам или не выпускать от нас ни
одно живое существо?!
А между тем Милвил просыпался.
Вышел на заднее крыльцо наш парикмахер Флойд Колдуэлл - без
пиджака, подтяжки болтаются. Во всем Милвиле, кроме доктора Фабиана,
один только Флойд ходит в подтяжках. Но у старика доктора они черные и
узкие, как и подобает человеку степенному, а Флойд щеголяет в
широченных и притом ярко- красных. Все, кому не лень, острят насчет этих
его красных подтяжек, но Флойд не обижается. Он у нас малый не промах,
сам первый остряк - и, видно, не зря старается: прославился на всю округу,
от клиентов отбою нет, фермеры, которые с таким же успехом могли бы
постричься в Кун Вэли, предпочитают съездить к нам в Милвил, лишь бы
послушать шуточки Флойда и поглядеть, как он валяет дурака.
Стоя на заднем крыльце, Флойд потянулся и зевнул. Потом
поглядел на небо - какова будет погода? - и почесал бок. Где-то в конце
улицы женский голос позвал собаку, и немного погодя хлопнула дверь -
значит, собака прибежала на зов.
Странно, подумал я, все спокойно, никто не поднял тревогу. Может
быть, пока еще мало кто знает про этот барьер. Может, те немногие, кто на
него наткнулся, слишком ошарашены и еще не успели опомниться. Может,
им еще не верится. А возможно, они, как и я, боятся сразу поднимать шум,
пробуют сперва хоть отчасти разобраться, что к чему.
Но, конечно, это безмятежное спокойствие не надолго. Еще
немного - и поднимется суматоха.
Теперь, двигаясь вдоль барьера, я шел задворками одного из самых
старых домов Милвила. Некогда это был красивый, с большим вкусом
построенный особняк, но владельцы давно обеднели, и теперь здесь царила
мерзость запустения.
По шатким ступеням заднего крыльца, опираясь на палку,
спускалась тощая старуха. Редкие, совершенно белые волосы развевались
даже в безветрии, окружая ее голову зыбким ореолом.
Она поплелась было по дорожке, ведущей в убогий садик, но
заметила меня, остановилась и стала приглядываться, по- птичьи склонив
голову набок. За толстыми стеклами очков поблескивали выцветшие
голубые глаза.
- Как будто Брэд Картер? - неуверенно сказала она.
- Он самый, миссис Тайлер. Как вы нынче себя чувствуете?
- Да так, терпимо, - отвечала старуха. - Лучшего мне ждать не
приходится. Я так и подумала, что это ты, а потом засомневалась, уж очень
стала слаба глазами.
- Славное утро выдалось, миссис Тайлер. Погодка - лучше не надо.
- Верно, верно. А я вот ищу Таппера. Опять он куда-то
запропастился. Ты его не видал, нет?
Я покачал головой. Уже десять лет никто не видал Таппера
Тайлера.
- Такой неугомонный мальчишка,- продолжала она. - Вечно он где-
то плутает. Прямо не знаю, как с ним быть.
- Не тревожьтесь,- сказал я.- Побродит, да и придет.
- Надо полагать, он ведь всегда так.- Она потыкала палкой в
землю, где росли, окаймляя дорожку, лиловые цветы.- Очень они хороши в
нынешнем году. И не упомню, когда они так пышно распускались. Твой
отец дал мне их двадцать лет тому назад. Мистер Тайлер с твоим отцом
были такие друзья - водой не разольешь. Ты,конечно, и сам помнишь.
- Да, - сказал я, - это я очень хорошо помню.
- А как поживает твоя матушка? Расскажи мне про нее. Прежде-то
мы с нею часто виделись.
- Вы запамятовали, миссис Тайлер,- мягко сказал я.- Матушка уже
скоро два года как умерла.
- Да, да, твоя правда. Совсем я стала беспамятная. А все от
старости. И зачем только ее придумали!
- Мне пора,- сказал я.- Рад был вас повидать.
- Очень приятно, что ты меня навестил,- сказала миссис Тайлер.-
Может, у тебя есть минутка свободная? Зашел бы в дом, выпил бы чаю.
Теперь редко кто заходит на чашку чая. Видно, времена не те. Все спешат,
всем недосуг, чайку попить - и то некогда.
- Простите, никак не могу,- сказал я.- Я только так, по дороге
заглянул.
- Что ж, очень мило с твоей стороны. Если, часом, увидишь
Таппера, будь так добр, скажи ему, пусть идет домой.
- Непременно скажу,- пообещал я.
Я рад был унести ноги. Конечно, старуха очень славная, но все-
таки немного не в своем уме. Столько лет, как Таппер исчез, а она все ждет
его, будто он только что вышел, и всегда она спокойная, и ничуть не
сомневается, что он вот-вот вернется. Так здраво рассуждает, такая
приветливая, ласковая, и только самую малость тревожится о полоумном
сыне, который десять лет назад как сквозь землю провалился.
Он всегда был нудный, этот Таппер. Ужасно всем надоедал, а мне
больше всех. Он очень любил цветы, а у моего отца были теплицы. Таппер
вечно возле них околачивался, и отец, неисправимый добряк, который за
всю жизнь мухи не обидел, конечно, терпел его присутствие и его
неумолчную бессмысленную болтовню. Таппер привязался и ко мне и, как
я его ни гнал, всюду ходил за мной по пятам. Он был старше меня лет на
десять, но это ему не мешало: сущий младенец умом, он с годами не
становился разумнее. Так и слышу его беспечный лепет - как он
бессмысленно радуется всему на свете, что-то ласково лопочет цветам,
пристает с дурацкими вопросами. Понятно, я его не выносил, но по-
настоящему возненавидеть его было не за что. Таппер был вроде
стихийного бедствия - его приходилось терпеть. И не забыть мне, как он
беззаботно и весело лопотал, распуская при этом слюни, не забыть его
нелепую привычку поминутно пересчитывать собственные пальцы - бог
весть зачем ему это было нужно, быть может, он боялся их растерять.
Взошло солнце, все вокруг засверкало в потоках света, и тут я
окончательно уверился, что наш Милвил окружен и отрезан от мира: кто-то
(или что-то), неведомо почему и зачем, засадил нас в клетку. Оглядываясь
назад, я теперь ясно видел, что все время шел по кривой. И, глядя вперед,
нетрудно было представить, как эта кривая замкнется.
Но почему это случилось? И почему именно с нашим Милвилом? С
захудалым городишкой, каких тысячи и тысячи?
А впрочем, может быть, он и не такой, как другие? Раньше я бы
сказал - в точности такой же, и, наверно, все остальные милвилцы сказали
бы то же самое. То есть, все кроме Нэнси Шервуд - она только накануне
вечером ошарашила меня своей теорией, будто наш город совсем
особенный. Неужели она права? Неужели Милвил чем-то непохож на все
другие заштатные городишки?
Передо мной была улица, на которой я жил, и нетрудно было
рассчитать, что как раз за нею проходит дуга незримой баррикады.
Дальше идти незачем, сказал я себе. Пустая трата времени. Зачем
возвращаться к исходной точке, когда и так ясно, что мы замкнуты в
кольце.
Я пересек задворки дома, где жил пресвитерианский священник,-
напротив, через улицу, в зарослях цветов и кустарника, стоял мой дом, а за
ним заброшенные теплицы и старый сад, целое озеро лиловых цветов -
таких же, в какие ткнула палкой миссис Тайлер и сказала, что в этом году
они цветут пышней, чем всегда.
С улицы я услыхал протяжный скрип: опять ко мне в сад забрались
мальчишки и раскачиваются на старых качелях подле веранды!
Вспылив, я ускорил шаг. Сколько раз я им говорил, чтоб не смели
подходить к этим качелям! Столбы ветхие, ненадежные, того и гляди
рухнут либо переломится поперечина и кто-нибудь из малышей разобьется.
Можно бы, конечно, и сломать качели, но рука не поднимается: ведь это
память о маме. Немало тихих часов провела она здесь, во дворе, слегка
раскачиваясь взад и вперед и глядя на цветы.
Двор огораживали старые, густо разросшиеся кусты сирени, и мне
не видно было качелей, пока я не дошел до калитки.
Я со злостью распахнул калитку, с разгона шагнул еще раз-другой
и стал как вкопанный.
Никаких мальчишек тут не было. На качелях сидел взрослый дядя,
и, если не считать нахлобученной на голову драной соломенной шляпы, он
был совершенно голый.
Завидев меня, он расплылся до ушей.
- Эй! - радостно окликнул он и тотчас, распустив слюни, начал
пересчитывать собственные пальцы.
При виде этой дурацкой ухмылки, при звуке давно забытого, но
такого памятного голоса я оторопел - и мысль моя шарахнулась к тому, что
произошло накануне.
2.
Накануне ко мне пришел Эд Адлер, очень смущенный: ему велено
было выключить у меня телефон.
- Ты уж извини, Брэд,- сказал он.- И рад бы не выключать, да
ничего не поделаешь. Распоряжение Тома Престона.
Мы с Эдом друзья. Еще в школе подружились и дружим до сих
пор. Том Престон, конечно, тоже учился в нашей школе, но с ним-то никто
не дружил. Мерзкий был мальчишка, и вырос из него мерзкий тип.
Вот так оно и идет, подумал я. Видно, подлецы всегда преуспевают.
Том Престон - управляющий телефонной станцией, а Эд Адлер служит у
него монтером - устанавливает аппараты, исправляет повреждения в сети; а
вот я был страховым агентом и агентом по продаже недвижимости, а
теперь бросаю это дело. Не по доброй воле, но потому, что нет у меня
другого выхода: и за телефон в конторе я задолжал, и за помещение
арендная плата давно просрочена.
Том Престон - преуспевающий делец, а я неудачник; Эду Адлеру
кое-как удается прокормить семью, но и только. А другие наши
однокашники? Чего-то они достигли - вся наша компания? Понятия не
имею, почти всех потерял из виду. Почти все поразъехались. В такой дыре,
как Милвил, человеку делать нечего. Я и сам бы, наверно, тут не остался,
да пришлось ради матери. Когда умер отец, я бросил художественное
училище: надо было помогать ей в теплицах. А потом и ее не стало, но к
этому времени я уже столько лет прожил в Милвиле, что трудно было
сдвинуться с места.
- Эд,- сказал я,- а из наших школьных ребят тебе кто-нибудь
пишет?
- Нет, - отвечал он. - Даже и не знаю, кто куда подевался.
- Помнишь Тощего Остина? - сказал я.- И Чарли Томсона, и Марти
Холла, и Эльфа... смотри-ка, забыл фамилию!
- Питерсон,- подсказал Эд.
- Верно, Питерсон. Надо же - забыл фамилию Элфа! А как нам
бывало весело...
Эд отключил провод и выпрямился, держа телефон на весу.
- Что же ты теперь будешь делать? - спросил он.
- Да, видно, надо прикрывать лавочку. Тут не один телефон, тут все
пошло наперекос. За помещение тоже давно не плачено. Дэн Виллоуби у
себя в банке сильно из-за этого расстраивается.
- А ты веди дело прямо у себя на дому.
- Какое там дело, Эд,- перебил я.- Нет у меня дела и никогда не
было. Я прогорел с самого начала.
Я поднялся, нахлобучил шляпу и вышел. Улица была пустынна.
Лишь две-три машины стояли у обочины да бродячий пес обнюхивал
фонарный столб, а перед кабачком под вывеской №Веселая берлога¤
подпирал стену Шкалик Грант в надежде, что кто-нибудь угостит его
стаканчиком.
Мне было тошно. Телефон, конечно, мелочь, и все-таки это
означает конец всему. Окончательно и бесповоротно установлено: я
неудачник. Можно месяцами играть с самим собой в прятки, тешить себя
мыслью - мол, все не так плохо и еще наладится и стрясется, но потом
непременно нагрянет что- нибудь такое, что заставит посмотреть правде в
глаза. Вот пришел Эд Адлер, отключил телефон и унес, и никуда от этого
не денешься.
Я стоял на тротуаре, смотрел вдоль улицы и изнемогал от
ненависти к этому окаянному городишке - не к тем, кто в нем живет, а
именно к самому городу, к ничтожной точке на географической карте.
Этот насквозь пропыленный городишко, невыразимо нахальный и
самодовольный, словно издевался надо мной. Как же я просчитался, что не
унес вовремя ноги! Я пробовал устроить здесь свою жизнь, потому что
привык к Милвилу и любил его, и я жестоко ошибся. Я ведь тоже понимал
то, что понимали все мои друзья, которые отсюда уехали, - и все-таки не
желал видеть бесспорную, очевидную истину: здесь ничего не сохранилось
