в песнопениях. У храма Святой Пятницы беднота преклонила колени перед
господарем, сидевшим верхом на белом коне; один только староста Шахын
встретил его стоя и, отдав ему, точно иконе, три поклона, рассказал, какой
милости просит народ:
- Челом бьем, государь, поставь в город справедливого воеводу, чтобы
не потешался, как Гьорц, над калеками и нищими, чтобы не подвешивал за
ребра на крючьях, не сжигал на раскаленных жаровнях, не колол ножом груди
бабам и не ломал пальцы, прищемив их дверьми, как о том и в песнях наших
кобзарей поется; рассчитались люди с Гьорцем на этом свете, а теперь пусть
он мучится до скончания веков на самом дне преисподней. Соизволь дать нам,
государь, милостивого воеводу; просим дать нам капитана Петрю, который
стоит по левую твою руку, ближе к сердцу. Будем его слушаться и из воли
его милости не выйдем.
- Быть по сему, - сказал Подкова. - Как зовут тебя?
- Я - Шахын, староста водоносов, отныне и навсегда слуга твоей
светлости. Славный государь, бедняки на веки веков запомнят твое имя за
то, что милость оказываешь им.
- Узнал я про то, что случилось в пятницу, и про ярость народа
супротив Гьорца. Где Трандафира?
- Здесь, батюшка, - вставая с колен, почтительно отвечала цыганка.
Она была опрятно одета, и серебряные монеты позванивали у нее в косах.
Его светлость Ион Никоарэ пристально поглядел на нее, потом тронул
коня и отъехал.
Безногие и безрукие, кривые и слепые били поклоны в пыли пустыря и
жалобно тянули:
Господи, не выдай нас
Басурманам в грозный час!
Пожалей нас, не карай,
Упаси наш мирный край.
Когда господарский выезд воротился во дворец, у крыльца дожидался
Никоарэ гонец есаула Елисея. Он поклонился, держа шапку в руке. То был
Митря Богза, бывший чабан.
- Что скажешь? - спросил Никоарэ.
Воин приблизился и склонил голову. Никоарэ понял, что весть тайная, и
повел его с собой в сени.
- А теперь говори.
- Светлый государь, - отвечал Богза, - послал меня наш есаул поведать
тебе, что Александру, брат твоей светлости, вышел без дозволения из-под
руки есаула и один куда-то ускакал к Молдове. Поначалу мчался и я за ним,
а со мною был Доминте Гырбову. У лесистой горы, называемой, как я узнал,
Боура, мы его оставили - нужно было воротиться к нашим сотням.
- Добро. А потом?
- А потом ничего, светлый государь. Есаул послал меня с вестью к тебе
- и все.
Никоарэ смотрел на ратника остановившимся взглядом.
- Хорошо, - отвечал он тихо. - Ступай на кухню, пусть тебя накормят.
Обожди. Пошлю с тобой ответ. Где теперь есаул Покотило?
- Светлый государь, есаул вступил в горы, его и не найти теперь. А
мне он велел остаться тут, при тебе, пока он не пожалует сюда сам с
боярами, коих захватил.
- Добро. Иди к капитану Петре, поведай ему все, что мне поведал.
Ступай.
Подкова говорил мягко, но как только Богза вышел из сеней, в душе его
разразилась буря. Он сумрачно озирался, словно искал что-то. Затем пошел в
опочивальню и кинулся ничком на постель. Тут же вскочил и разыскал пояс с
воинским оружием. Быстро опоясался, потом снял пояс и отшвырнул его.
- На что мне все это? - глухо бормотал он, словно охваченный
безумием. - Все идет успешно, и вдруг этот камень, о который я спотыкаюсь.
Мирские слабости, а побороть их нету сил.
Усевшись в кресло, он порылся в кимире и, достав грамоту матушки
Олимпиады, бережно поднял ее двумя перстами, точно дорогую, бесценную
вещь. Долго разглядывал ее и вдруг, злобно бросив на пол, вскочил и, себя
не помня, принялся шагать по комнате от двери к постели и от постели к
столику черного дерева, отделанному перламутром. В длинной и узкой
опочивальне, уставленной немногими разномастными вещами (иные были
дорогие, иные совсем простые), с одной иконой и потухшей лампадой в
красном углу, с голыми стенами и без ковров на полу, какой-то опустевшей,
словно за один краткий час этого дня все вдруг унесло отсюда бурей, - он
испытывал чувство глубокого одиночества, как на чужбине, в каком-то
безлюдном углу, ему было душно, словно в каменной темнице. Гневно ударил
он ногой в расписной сундук, стоявший у окна, и по звуку понял, что в этом
хранилище пустота.
- Ах! - страдальчески простонал он и, отшвырнув носком сапога
грамоту, лежавшую на полу, забросил ее под столик черного дерева.
Остановился. За дверью послышался кашель деда Петри. Никоарэ, сердясь
на самого себя и стараясь овладеть собой, оборотился, однако улыбнуться
старику не мог.
Старый воин озабоченно глядел на него.
- Что бы там могло стрястись, государь? Богза поведал мне о нашем
Ликсандру. Будь милостив, не суди его больно строго; ведь он брат тебе и
всегда был храбрый воин.
- Он нарушил повеление своего государя, - тихо, но сурово произнес
Никоарэ, пристально глядя в глаза великому армашу.
Старик рванулся, словно кто толкнул его в спину, приник к руке
Никоарэ, и слезы затуманили его глаза.
- Государь, не суди его, не узнав, что случилось. Немедля вскочу на
коня, захвачу с собой несколько ратников и отправлюсь в путь. Завтра к
вечеру доставлю его сюда. Пожалей, будь милостив, вы ведь дети одной
матери.
Никоарэ вздохнул. Казалось, он смягчился. Но взгляд его был все так
же угрюм.
- Ступай, дедушка, и привези этого безумца.
Слезы текли по лицу старика Гынжа и падали на его седые усы. Он не
двигался с места.
- Иди, дедушка, - мягко добавил Никоарэ, положив руку ему на плечо.
Дед Петря склонил голову и вышел. В дверях сабля его зацепилась за
косяк.
"Плохая примета", - подумал про себя Подкова и сам улыбнулся такому
суеверию, свидетельству слабости его в этот час.
Открыв дверь, он крикнул стражу:
- Позвать ко мне логофета [хранитель государственной печати, ведавший
канцелярией господаря] Раду.
Потом вспомнил, что новый логофет по горло занят делами. Был
праздничный день. Но Раду Сулицэ вызвал в логофетство дьяка по молдавскому
письму и двух его учеников для составления и рассылки по городам
государевых повелений. Старостам и пыркэлабам предписывалось, не мешкая,
без малейшей задержки отрядить ко двору государя Никоарэ самых старых
капитанов мазыльских и рэзешских дружин; оным капитанам надлежит войти в
государев суд, каковой вскорости начнет свою работу.
- Не будь нас, что бы поделывали власти? - приговаривал молдавский
дьяк Штефан Христофор. - В великой кручине пребывали бы власти. Кто
записывает приказы? Мы. Кто рассылает их? Опять-таки мы. И все должны
нашим грамотам повиноваться. Да будет тебе известно, твоя светлость, что
Штефан Христофор - опора Большого приказа еще со времен покойного
господаря Петру Рареша. Частенько меняются государи - таковы уж невзгоды и
печали мирские, а Большой приказ долговечен и служит всем государям. Ни
турок с ним ничего не поделает, ни господарь; мы от перемен не зависим, мы
- Большой приказ и ведаем всеми делами и порядками в Молдавском
господарстве. Вот написал я грамоту, и дело пойдет как по маслу. А
ученикам моим Мыцу и Кодоману только и остается, что подрезать и чинить
добрые гусиные перья. Я пишу, и господарская власть заботы не знает.
У деда Христофора ноги с трудом носили бренное тело, отяжелевшее не
только от долгих прожитых лет, но и от слабости человеческой: уж очень
любил Христофор вино собственного виноградника в Бучуме; штофчик сего вина
непременно носил он с собою в приказ. Силой, заключенной в сем штофчике,
надобно объяснить и те истины, какие он охотно открывал всем, кто желал
его слушать, и его храбрость в обращении со старшими. А впрочем, он был
добрым, носатым и совестливым стариком. В политику не вдавался, знал свой
шесток, оставался самим собой - Штефаном Христофором Гусиное перо - и
жизнь свою посвятил Большому приказу Молдавии. Ученики Мыцу и Кодоман,
такие же тщедушные заморыши, как и их учитель, только молодые, поведали
деду Христофору, что новый логофет - книжник, ученей всех книжников и
ученых на всем белом свете. Хе-хе! Сие не волновало старого дьяка Штефана
Христофора - никто не мог его превзойти!
- На-ка, вот, послушай:
"Его милости пыркэлабу Ковурлуйской волости, поставленному в княжение
его светлости Иона Никоарэ.
Восстань, внемли и не мешкая пришли в стольный город достойнейшего и
старейшего мазыльского капитана твоей волости. И не делать тебе по-иному.
Господарь повелел, великий логофет печать приложил, дьяк Штефан
написал."
- Добро, дед Христофор, - сказал логофет Раду. - Послать подобные же
грамоты в остальные двенадцать волостей.
- А что я говорил? - весело смеялся старик, открыв щербатый рот и
горделиво пыжась в серой своей свитке. - Все напишем. Только поначалу
надобно мне начертать грамоту, веленную самим государем. Не то
разгневается, коли замешкаюсь. Грамота про Мирославское озеро, где
учинилась распря промеж монахов и негодников крестьян. Пропишу я им,
крестьянам, и постращаю: не угомонятся, вспомянет о них государева сабля.
- Дед Христофор, не то говоришь, - отвечал логофет Раду. - Государь
повелел тебе прописать по жалобе мирославских крестьян на горунских
монахов; беззаконно промышляют оные монахи неводами в озере и опустошают
его.
- Стало быть, монахам прописать?
- Ясное дело.
- Добро. Положись на меня, мигом постращаю. Я не чета другим дьякам.
На что годится Евантие Симандра, хотя он эллинской и латинской грамоте
обучен? На что Радомир Коцманский, хотя он и по-сербскому и по-ляшскому
пишет? Неделями они сюда не заглядывают. И когда их еще государь позовет!
А Штефан Христофор - столп Большого приказа. Налейте-ка, хлопцы, чернил в
горшочек. Гусиное перо стерлось и скрипит. Ну да ничего, для отринутых
монахов подойдет. Послушай, твоя светлость логофет, что я прописал:
"Его преосвященству, отцу игумну Горунского скита.
Изволь больше не лезть неводами в рэзешское и вечинское озеро
Мирославы, а коли ослушаетесь, так сам чорт не спасет вас от руки великого
армаша.
Господарь повелел, великий логофет приложил печать, дьяк Штефан
написал".
Оторвавшись от грамоты, дед Христофор вскинул слезящиеся глазки,
обведенные красной каемкой, дважды причмокнул языком и вдруг задрожал: в
приоткрытую дверь он заметил господаря. Никоарэ слушал грамоту, хмуро
сдвинув брови; однако, заметив, как перепугался старый дьяк, добродушно
улыбнулся.
Дед Арвинте, собиравшийся передать логофету повеление, стоял позади
его светлости; голова его ушла в плечи, поднявшиеся от ужаса до самых
ушей. Но увидев прояснившееся лицо господаря, возрадовался и он.
- Добрая грамота! - подтвердил господарь. - По моей догадке, это и
есть тот старый дьяк, о котором ты мне рассказывал, Раду?
- Он самый, государь, - улыбаясь, ответил Раду Сулицэ. - Самый
знаменитый во всем мире дьяк, Штефан Христофор, молдавский дьяк Большого
приказа.
- Так точно, государь, - со слезами на глазах подтвердил старик и
вздохнул от полноты чувств. - Удостоился я лицезреть тебя, витязь. Теперь
можно бы и умереть, кабы не надо было так много писать в сем Приказе.
Никоарэ с жалостью взглянул на тощего столпа приказа, потом обратился
к логофету:
- Хочу тебе кое-что сказать, Раду, коли ты кончил. Ступай за мной.
Старик писарь и оба ученика с великим смирением поклонились
господарю. Никоарэ Водэ и логофет вышли.
- Тоска томит мою душу, друг, - проговорил Никоарэ, когда они
