его посох застучал по мостику, отворилась дверь и в полосе света,
протянувшейся из нее, на пороге показалась молодая еще женщина. Боярин
двинулся к ней. Она отступила в сени. Дверь затворилась. Дом с запертыми
ставнями погрузился во тьму.
Около девяти часов звякнула железная щеколда и Гаврил Пожар вышел на
улицу. Его провожала та же самая женщина. Сделав несколько шагов, они
остановились и, подняв голову, стали смотреть на восточный край неба,
затянутый тучами. Месяц светил из-за облаков бледным светом. Кометы еще не
было видно - звезда с опахалом должна была показаться позже, к полуночи,
между созвездиями Утиное Гнездо и Орел. Боярин пробормотал что-то на
прощанье, женщина ответила тонким голоском и торопливо вернулась к
открытой настежь двери. Гаврил Чохорану направился домой и, свернув за
угол, зашагал к западному концу улицы.
Лишь только он подошел к переулку, рядом с его милостью появились две
тени. Боярин попытался было крикнуть. Но не успел издать ни звука, ибо
тень, возникшая справа, заткнула ему рот кляпом. Он напряг все силы,
пытаясь вырваться - третья черная фигура схватила его в охапку и вывернула
ему руки назад. Невидимый уличный сторож стучал где-то деревянной
колотушкой по доске, висевшей у него на шее; потом он хриплым голосом
поведал горожанам, что на земле мир и покой, а времени девять часов
вечера.
На соборной колокольне, возвышавшейся в середине города, пробило
девять.
А в это время его милость Гаврила Чохорану торопливо внесли в
переулок и, точно бревно, взгромоздили на телегу. За ним, продолжая
опутывать и затягивать его веревкой, полез Копье. Боярин глухо стонал и в
бешенстве напрягал все силы, пытаясь освободиться. Потом внезапно стих.
Кони в упряжке рванули телегу. Трое всадников окружили ее. Во дворах,
перекликаясь, запели петухи; до пыркэлаба звуки эти долетали все более
отдаленно и глухо.
По распоряжению Елисея Покотило всадники с телегой должны были
остановиться в указанной им долине, у родника, бившего под горой, на
лесной опушке. Оттуда было далеко до шляха, только пахари да пастухи
заглядывали сюда летом, а в ноябрьскую пору вокруг было безлюдье. Покотило
знал это место и хорошо все растолковал Алексе, чтобы тот не заблудился.
Посоветовал еще спросить дорогу на окраине пятой деревни, стоявшей на пути
из Ямполя к Бугу. Но Тотырнак и сам не дремал. Никого не расспрашивая, он
после этой пятой деревни без особого труда разыскал родник. Пустынный,
далекий от селений уголок был удобен для привала отряда деда Елисея.
Старик и Алекса условились там встретиться. Если до четверга Алексы не
оказалось бы в условленном месте встречи, дед Елисей намеревался сам
отправиться в Ямполь узнать, отчего не ладится дело. Но все удалось на
славу, в то "лето святых архангелов" удача сопутствовала Никоарэ. Всю ночь
провели в пути, а под утро телега подъехала к роднику. Он бил из земли у
подножия высокого холма, поросшего лесом, и, наполняя по дороге три сруба
и водопойную колоду, могучей струей лился в каменный водоем. Пятеро воинов
выбрали в дубняке укромное место. Они соскочили на землю и вытащили из
телеги свою добычу. Всходило солнце, по всему холму сверкал серебряный
иней. На вершины вековых дубов прилетели сороки и повели меж собой шумную
перебранку.
Его милость боярин Гаврил был помят и измучен бессонной ночью и
дорожной тряской. Хотя Копье вытащил у него кляп изо рта, он молчал,
должно быть, онемел от страха. Еле выдавил из себя невнятный возглас:
"Воды! Воды!"
Копье, жалостливая душа, помог ему добраться до родника, боярин
утолил жажду и умыл лицо ключевой водой.
- Ох, - простонал он, воротясь к телеге, - лютая смерть уготована
мне!
- Отчего ты так говоришь, боярин? - спросил Алекса, пристально глядя
на него. - Иль ты в чем повинен перед государем Никоарэ?
- Да ни в чем я не повинен, - слезливо отвечал боярин. - Вижу только,
поступаете со мной, ровно я разбойник какой!
- Опять не так, боярин, говоришь! Обиды и увечья мы тебе не чинили.
Голова у тебя цела на плечах, и невредим ты остался. Одно только: покорись
и предстань на суд перед государем.
- А что я сделал?
- Не ведаю. Спросят тебя и ответишь.
- Горе мне! Ох, горе горькое!
- Что закручинился?
- Вот как воздают мне за верность мою.
- Не бойся, государь по справедливости рассудит.
Боярин Гаврил умолк, уселся на землю; казалось, он смертельно устал,
однако его глаза в рамке всклоченных огненно-рыжих волос смотрели трезвым
и острым взглядом. Когда Копье подошел к нему и снова скрутил ему веревкой
руки, лицо боярина перекосилось больше от злобы, нежели от боли.
- Велено вязать меня?
- Нет.
- Так сделайте милость, не связывайте.
- Не можем, - бесстыдно рассмеялся Копье. - Вон выскочил из кустов
заяц - боимся, как бы ты не пустился за ним вдогонку.
- Клянусь душой своей и родителей моих: покоряюсь, не убегу.
- Верить тебе али не верить?
- Ослобоните мне правую руку, я крест сотворю. Господь-то все видит.
Да будь я трижды проклят, быть мне в адском пекле с еретиком Арием и с
Иудой-предателем, коли не подчинюсь. И господин мой будет судить меня по
справедливости: верно служил я ему.
- По верности и воздаяние получишь.
- Да чем я согрешил, люди добрые? Чем?
- Не знаю, что ты натворил с той поры, как не вкушаешь более
господарского хлеба; знаю только, как ты измывался над бедняками, когда
был на службе у Богдэнуцэ Водэ. Арапником людишек бил да еще со
свинчаткой.
Боярин поднял голову и внимательно поглядел на Копье.
- Ну-ка, лезь в телегу на отдых, - приказал ему воин, туже затягивая
узел. - Господь бог видит, а государь Никоарэ рассудит.
- Дайте чего-нибудь поесть... голоден я, - пожаловался боярин.
- Получишь в положенное время. Ну, залезай!
В тот день его милость боярин Гаврил спал, обедал, отдыхал и показал
себя во всем послушным и учтивым. Казалось, он смиренно дожидается суда
своего господина.
Спокойно проспал он и следующую ночь; сторожил его в телеге
благочестивый Агафангел. Монах даже развязал ему руки, дабы ему удобно
было почивать. А когда взошло солнце, раб божий милосердный Агафангел
склонил голову на руку и запел носом. Лошади привязаны были чуть поодаль в
дубняке; оседлан был один только скакун Доминте Гырбову, утреннего стража.
На заре Доминте Гырбову выскользнул из телеги, оседлал коня, поднялся
на холм, осматривая дали, затем воротился, соскочил с коня и, взяв кувшин,
пошел по воду к роднику. Некита, Алекса и Копье еще спали у теплого очага.
И вдруг мирное становище внезапно было потревожено.
Раздался короткий, сразу оборвавшийся крик. Гаврил Пожар, не спавший
в ожидании своего часа, кинулся из-под навеса телеги, вскочил на коня
Доминте и помчался к роднику, намереваясь перескочить через Доминте
Гырбову и вырваться в степь. На телеге бился смертельно раненый Агафангел.
Спавшие у костра вскочили, пробудившись от вопля Агафангела. У
боярина был лишь один путь к спасению - броситься навстречу Доминте. Левой
рукой он держал поводья, в правой сжимал окровавленный кинжал монаха.
Острием кинжала он колол в бока скакуна, и тот прыгал, словно олень,
настигнутый стрелой. Голова боярина была не покрыта, всклокоченные рыжие
кудри огнисто горели в лучах восходящего солнца. Полы шубы распахнулись,
точно крылья, зубы оскалились в дьявольской улыбке.
- Ха-ха! - закричал он. - Бывайте здоровы!
Некита Гырбову завопил истошным голосом:
- Держи его, Доминте!
- Не слажу, батяня, - в отчаянии простонал меньшой.
Но вдруг, почувствовав тяжесть ноши в правой руке, он посторонился с
пути скакавшего коня и с силой кинул кувшин в рыжую ухмылку беглеца.
Кувшин с треском разбился о лоб боярина, вода и черепки ослепили его, он
покачнулся, а в это мгновенье Доминте схватил коня за повод и ласково
забормотал, успокаивая скакуна. Остальные бросились на подмогу Доминте,
размахивая руками, будто мельницы крыльями, когда завертит их буря.
Воины притащили к телеге его милость Гаврила Пожара и тогда увидели,
что монах лежит на ней, запрокинувшись и свесив руки, Поняли они:
Агафангел испустил дух. Под пристальными взглядами окружавших его людей
Пожар отводил глаза в сторону. По левому его виску стекали тонкие струйки
крови. Он весь кипел от злобы.
- Отпустите, - хрипел он. - А не то вашему господину пожалуюсь. Как
ты смеешь, скотина, бить сановитого боярина кувшином по голове?
Заробел Доминте.
- Чем же было ударить-то? Ничего другого под рукой не было.
- Погоди, я тебе отплачу за твою дерзость.
Алекса шагнул вперед.
- Где же твои клятвы, рыжий волк?
- Я тебе покажу клятвы, мужицкая рожа! - загремел боярин Гаврил.
Он вертелся с кинжалом в руке, готовясь прыгнуть и пробить себе путь.
Тогда Алекса Лиса, блеснув глазами, поглядел на Копье.
Друг Агафангела сделал шаг. Боярин кинулся на него с кинжалом. Копье
уперся ему в грудь балтагом и оттолкнул. Боярин споткнулся. Копье прыгнул
и кинжалом нанес ему удар позади правого уха. Сипло и тихо заскулив,
боярин упал навзничь и долго еще хрипел, исходя кровью.
Когда сняли с телеги благочестивого Агафангела и положили его на
лужайке, Алекса Лиса склонился над другом своим, заснувшим вечным сном.
Потом, выпрямившись, поднял глаза на своих товарищей.
- Братья, - мягко проговорил он, - выкопаем монаху Агафангелу могилу
близ родников и поставим над нею крест. А тебя, Копье, - прибавил он, -
прошу снять голову с этого дьявола - повезем ее государю. Тело же кинем в
овраг.
Поворотившись спиной к Гаврилу Пожару, четверо ратников бережно
подняли монаха и понесли его к месту последнего успокоения, на поляну,
зеленевшую подле родников. Вырыли могилу и, отдав усопшему братское
целование, засыпали землей и поставили в изголовье крест.
Совершив положенное, они поднялись на холм и увидали далеко в степи
подвигавшиеся шагом сотни Елисея Покотило.
33. СОТНИ ПЕРЕХОДЯТ ДНЕСТР
Подъехав к перевозу через Днестр у города Сороки, есаул Елисей застал
там начальника переправы Памфилия Загорецкого, красовавшегося на коне в
окружении нескольких служителей. Это было в ноябре одиннадцатого дня за
три часа до захода солнца.
Пан Памфилий Загорецкий был существом тщедушным, жидкая и светлая его
бороденка торчала тремя колючками, глаза, кротко глядевшие на мир, были
бесцветны, как у гусенка. Рядом с ним во всем своем великолепии стоял его
милость Тадеуш Копицкий из Могилева с четырьмя хохлами в смушковых шапках
и кожухах. А служители его милости пана Загорецкого были одеты бедно, чуть
ли не в лохмотьях, однако носы у них были пунцово-красными от обильных
возлияний.
Дед Елисей, не мешкая, спешился и поклонился королевскому начальнику.
Польщенный честью, оказанной ему таким знаменитым запорожцем, как Елисей
Покотило, пан Загорецкий тоже соскочил на землю и кинул поводья слуге.
Позвякивая шпорами, подошел к ним пан Тадеуш и снял шапку с длинным шлыком
вишневого цвета; виски и затылок были у него подбриты.
- Какие вести, пан есаул Покотило? - смиренно осведомился начальник
переправы.
- Вести добрые, пан Загорецкий; желаю перейти на ту сторону Днестра
со своими сотнями, конями и телегами.
- По чьему велению?
- Государя Никоарэ.
- И государь последует?
Вмешался пан Тадеуш.
- С часу на час дожидаюсь славного гетмана, - сказал он.
- Тогда добро, - отвечал с некоторым удивлением пан Памфилий. - У
