государя есть, должно быть, дозволение и оправдательные грамоты?
Снова вмешался пан Тадеуш:
- Государь волен пройти, куда ему угодно, а оправдательными грамотами
служат ему меч и войско его.
Начальник переправы окончательно смягчился.
- О, тогда мы не можем прекословить.
- И правильно поступаете, пан Загорецкий, - сказал есаул Елисей,
разглядывая его оборванных и красноносых служителей. - Будь столь любезен,
созови прочих своих ратников мне на помощь. Я в миг переправлюсь; у меня
только двадцать пять телег; погружу их на паром, коней пущу вплавь вслед
за конными сотнями, ниже по течению, - и все тут. Днестр ныне тих, вода
спала от засухи. А когда прибудет государь Никоарэ, мы встретим его, как
должно.
- Пособить-то можно, - с готовностью согласился Загорецкий, - да
ратников у меня всего пятеро.
- Что ж, и то хорошо. Вознаградим их, как полагается.
Красноносая свита пана Загорецкого оживилась и двинулась к парому -
уведомить паромщиков.
Был теплый мягкий день бабьего лета. Ласково дул ветерок, прилетевший
со Средиземного моря. Копье, правивший есаульской телегой, подъехал к тому
месту, где стояли паны начальники. Дед Елисей приказал сделать привал и
развести костер да достать из телеги бочонок старого меда.
В то время как Младыш Александру, вступив первым на правый берег,
умело налаживал переправу, Алекса Лиса подгонял отставших всадников и
возниц. Как водится, не мало было шуму, суматохи и криков. Наконец все
переправились. Александру велел протрубить в рог - он более не в силах был
переносить ни малейшей задержки. Но дед Елисей еще не закончил свое
совещание с начальником переправы Памфилием Загорецким. В одну руку он
вложил пану изрядный кусок жареного поросенка, а в другую - чашу, то и
дело подливая в нее меду. Когда солнце опустилось к краю небосклона, пан
Тадеуш уже призывал пана Памфилия излить свою душу и поведать друзьям о
всех страданиях, выпавших ему на долю в сем грешном мире.
- Люди добрые и други мои, одни лишь напасти были мне уделом, я при
жизни принял венец мученический, - жаловался пан Загорецкий.
- А что такое? Что за напасти, пан начальник, от которых вы так
убиваетесь? - осведомился Копицкий.
- Ах, любезный мой пан Тадеуш, таких напастей и врагу не пожелаю...
Елисей Покотило, понимавший толк в политике, повел разговор должным
порядком.
- Копье, - приказал он, - налей полный кувшин меду, принеси еще
жареного мяса и пойди погляди, что поделывают королевские служители.
Копье отправился исполнять поручение, а дед Елисей обратился к пану
Загорецкому, поникшему скорбной головой.
- Теперь говори нам все, друг Памфилий. Осуши сперва чашу и
рассказывай, а я тем временем подолью тебе меду.
- Днем сижу и думаю, - приступил к рассказу пан Загорецкий, - а ночью
гляжу и не понимаю... Вы, ваши милости, не страшитесь кометы?
- Чего же ее страшиться? - удивился Елисей Покотило.
- И я не страшусь, - продолжал королевский начальник переправы. -
Только нет мне покою ни днем, ни ночью от супруги моей.
- Чего же ей надобно?
- Желает знать, что предвещает сей небесный огонь. Так меня терзает,
хоть беги на край света. Да и то сказать, за двадцать пять лет супружества
она только и ищет какого-нибудь повода для драки. Царапает меня когтями
своими и колет иголкой.
- Как же возможно такое поведение? - удивленно и гневно спросил пан
Тадеуш.
- Да-да... - слезно жаловался пан Загорецкий. - А как явилась эта
комета, это дьявольское, а не божье порождение, так моя жена совсем
взбеленилась, бедняжка...
- Как ее звать?
- Аделаидой. До того рассвирепела бедная моя Аделаида, что швырнула
мне в голову миску с супом. По счастью, суп был не слишком горяч.
- А ты, твоя милость, глядел на нее и не дал ей отпора?
- Да так и стоял, опустив руки и воздев глаза на образ богоматери.
"Памфилий, - удивилась супруга моя, - теперь уж ты в самом деле похож на
господа нашего Иисуса".
Пока начальник переправы проливал пьяные слезы, за Днестром вторично
раздался звук рога, а солнце уже глядело на мир с самого края небосвода. С
Ямпольского шляха донесся ответный клич рога. Дед Покотило и Копицкий
поднялись и вскочили на коней, поняв, что приближается передовой отряд
государя Никоарэ. А королевский начальник, совсем захмелев от старого
меда, повалился на бок и заснул у костра, чуть озарявшего землю последними
своими отблесками.
Примчался конный отряд, и всадники, осадив коней, остановились над
рекой, внимательно оглядывая местность. Подъехал вслед за ними государев
возок, запряженный четырьмя горячими белыми лошадьми, и над Днестром
понесся к табору, расположившемуся на другом берегу, призыв турьего рога
Иле Караймана.
Покотило и Копицкий вышли навстречу прибывшим.
- Через полчаса будет здесь и государь, - крикнул Иле, выглядывая
из-под кожаного верха дорожного возка.
Атаман Агапие Лэкустенский, скакавший впереди отряда, остановился
перед дедом Елисеем.
- Коли вести добрые, я к государю гонцов не стану отправлять.
- Вести у нас добрые, Агапие, - отвечал Покотило. - Видишь, на той
стороне уже разводят таборные костры. От Константина Шаха были гонцы?
- Уговор у нас такой: нет вестей - значит везде спокойно и дело идет
своим чередом. Последний гетманский гонец примчался, когда мы выступили с
Острова. Подкрепил он наше предположение, что и Шах подойдет к Днестру со
стороны ногайского рубежа ноября одиннадцатого дня таким же распорядком,
как и мы: впереди Оплетин с головным отрядом, а вслед за Оплетиным - его
милость Константин Шах.
Карайман и Агапие со своими лазутчиками удивленно глядели, как от
берега спешат ратники, подходят к уснувшему у костра начальнику переправы,
понимают его и, подхватив под руки, тащат к парому, на котором стояли
последние телеги есаула.
Когда сгустились сумерки, прибыл и сам Никоарэ с главными силами
своего войска. На востоке поднялась почти полная луна, озарив на одном
берегу широкую степь, а на молдавской стороне белевшие над Сороками,
словно в туманной дымке, меловые утесы.
Двадцать две сотни ратников с великим шумом столпились у переправы.
Фигуры молдаван в темной одежде отбрасывали черные тени на сияющую водную
гладь, освещенную узкой полосой заката. Сверкали искры из-под копыт
нетерпеливых коней. Телеги расставлены были гуськом на дороге к парому.
Никоарэ Подкова, Елисей Покотило и Тадеуш Копицкий долгое время сидели в
седлах, следя за переправой, получая донесения и направляя ответные
приказы, требуя, чтобы шум переправы был не громче журчания бегущих вод.
Голоса воинов не выделялись в этом неясном глухом гуле.
В десятом часу вечера левый берег успокоился. На паром въехал
государев возок и все задержавшиеся. Местные паромщики давно сбились с ног
от усталости и лежали без сил на правом берегу; переправляли паром ратники
из сотен есаула Елисея.
Когда Подкова вступил на правый берег, стража подала весть, и у всех
таборных костров с криками поднялись ратники, приветствуя государя. Но
вышло повеление - быть тишине. Пусть сотни пекутся об ужине и отдыхе. С
понедельника двенадцатого ноября начиналась война его светлости, не
прихоти ради, а гневом и болью порожденная. В эту долгожданную ночь с
одиннадцатого на двенадцатое ноября государь постится и бодрствует.
Вскоре табор умолк. Луна уже довольно высоко поднялась над землей; а
выше луны в глубине небосвода показалась комета, подобная огненному мечу.
Люди, прибывшие встретить государя, все расспрашивали, что говорят в
дальней киевской стороне о хвостатой звезде. Здесь, на этом берегу
Днестра, православные еще не опомнились. Двое монахов Нямецкой обители
призывают людей отдать все свое достояние святому монастырю.
- Отчего ж? - ухмыльнулся Доминте, младший из братьев Гырбову.
- Как "отчего"? - удивились собеседники. - Да ведь наступает конец
света, ратник.
- Люди добрые, - робко проговорил Доминте. - Вот хоть спросите моего
батяню Некиту: раз конец света, так ни скот, ни одежда, ни деньги никому
уж не понадобятся, будь то воин, будь то монах.
Люди удивленно слушали мудреца, изрекшего такие умные слова.
- Да и не только батяня Некита - государь Никоарэ тоже говаривал: не
смерти надо бояться молдавскому люду, а жизни, ежели останется она такой
же горемычной, как теперь...
- И то правда... - бормотали слушатели.
В полночный час, когда огни костров, сияние луны и кометы окутывали
табор светлой мглой, Никоарэ спросил есаула Елисея, бодрствовавшего рядом,
что может он сообщить о ямпольском боярине.
- Хотел я посмотреть ему в глаза и услышать его голос, - сказал
Никоарэ, - чтобы убедиться, верен ли он мне.
Тогда старый Елисей подал знак Копью - тот давно дожидался, стоя
возле Никоарэ, как немой истукан. Верный слуга шагнул к государю и
преклонил колено. Отвязал от пояса красную шерстяную суму и достал из нее
голову Гаврила Пожара, тщательно омытую и прибранную; ни слова не
промолвив, он положил ее на разостланную суму.
Никоарэ обратил взор к мертвой голове, на лоб ее упало золотистое
сияние луны. Он видел лицо и потухшие глаза предателя, но голоса не
суждено ему было услышать до скончания веков.
Камнем легла печаль на землю и небо. Никоарэ тяжело вздохнул, затем
подал знак убрать подальше этот прах человеческий.
Молча сошел Копье к Днестру, пустил голову по волне и долго, пока не
потонула, глядел, как плывет она по стремнине. А в это время есаул Елисей
тихим голосом рассказывал государю, как погиб монах Агафангел.
Никоарэ внимательно слушал, лицо его потемнело от печали, а когда дед
Покотило умолк, поднял глаза к небосводу.
- Стало быть, - шепнул он, - в ту ночь, когда его схватили, глядел и
он на это знаменье?
- Да. И полюбовница его вышла с ним.
- Зовут ее "Прекрасной Леонорой", - пояснил пан Тадеуш. - Львовские
хозяева подослали ее, чтоб следила за ним.
- Да-да... - вздохнул Никоарэ. - А теперь та Леонора смотрит, быть
может, на знаменье одна, ждет и ничего не понимает.
Оба друга недоуменно взглянули на гетмана. Над ними раскинулось
звездное небо и, казалось, никогда еще не было оно таким высоким и
далеким.
Дед Елисей Покотило встал, лунный свет заиграл на его лысом лбу.
- Государь, - молвил он с поклоном, - дозволь идти. Хочу посадить на
коней свои сотни и разбудить брата твоей светлости. За ночь надобно нам
проскочить два перехода, чтоб очистить путь впереди. Когда ты достигнешь
Прута, я захвачу переправы у Тазлэу и Ойтуза.
Ни Александру, ни старый Гынж не спали. Первый отправлялся с дедом
Елисеем и был неспокоен, точно молодой конь по весне. Второй оставался при
государе.
Младыш поцеловал Никоарэ, глаза его блестели от отсветов костра, лицо
было радостно; затем, обхватив за шею деда Петрю, снисходительно принял
его поцелуй и объятия. Одни в молчанье отправились в путь, другие -
остались. У коновязей с хрустом жевали овес лошади. Чей-то одинокий голос
пел у догорающего костра:
Для тебя, моя Иляна,
Расцвели весной поляны...
Вскоре до слуха Никоарэ глухо донесся конский топот, удалявшийся по
направлению к белым скалам на высоком берегу. Пустая, покинутая сорокская
крепость осталась в стороне. В городке поднялась было тревога, однако
глашатаи его светлости Никоарэ вечером принесли туда мирные вести.
На следующий день утром главная часть конницы Подковы двинулась
вперед, оставив позади зоркую стражу. На пути к стольному городу
