Тем же порядком были осуждены виновные бояре волости Путны: второй
ворник Анастасие Тротушану, казначей и сборщик дани, подарков и пешкеша
Штефан Дымбу, господаревы судьи Василе Белей, Константин Мындру и Ницэ
Боу, бывшие фокшанские ворники Захария Фрынку и Захария Стегару и,
наконец, Костя Лепэдату, спэтар [боярский чин - командующий] Петру
Хромого.
Все они предстали перед судом, признали свою вину и выслушали укоры
высокопреосвященного владыки Анастасия, затем под угрожающий рокот и крики
толпы прошли по двору для принятия сурового наказания.
Стража во дворе наклонила копья, и народ несколько приутих.
На помост, возведенный в глубине двора, за дворцовыми хоромами,
поднялся палач Измаил Арап. Он попробовал острие топора средним пальцем
левой руки, потом засучил рукава красной рубахи и тонким голосом
прогнусавил:
- Бар-бар, бар-бар!
- Бараны! Бараны! - вопила толпа, наслаждаясь видом громадного и
кроткого слоноподобного палача, привезенного турками из Абиссинии и
проданного молдавскому двору в дни княжения Лэпушняну.
Иной пищи, кроме бараньего кебаба, Измаилу не требовалось; иного
ремесла он не знал - будучи скуден умом и нем, ни к чему другому не был
пригоден. Спал, положив рядом с собой топор, и в долгие дни безделья все
натачивал его о каменный брусок и смазывал затем бараньим жиром. С годами
Измаил Арап не менялся, не ведая своих повелителей, оставался глухим и
немым орудием господаревой власти.
После недолгого молчания народ опять загомонил:
- Бараны! Зарезать их!
В сияющей небесной вышине с шумом пронеслась к пруду, блестевшему в
лощине, стая уток.
- Бабка Мария, - крикнул кто-то в толпе, - утки твои улетели к пруду.
Толпа загоготала, и в это же мгновение пронесся второй вопль палача:
- Ай! Ай!
Измаил Арап наносил удар преклонившему колени осужденному, и голова
скатывалась на помост. Палач тотчас подхватывал ее, показывая народу и
рыча, скалил белые, как у тигра, клыки.
Судьи, заседавшие в гнетущей тишине тронной палаты, догадались по
крикам и внезапному молчанию толпы, что началась страшная работа.
В душе Никоарэ щемящее чувство жалости боролось с непреклонным
решением свершить справедливое возмездие; у него мелькнула тоскливая
мысль: "Первая неизменная основа власти молдавских господарей - дьяк.
Вторая - палач".
За час до полудня господарь поднялся с престола и с утомленной
улыбкой сказал судьям:
- Довольно. Каждому дню своя доля зла. Завтра, в субботу, у нас будет
больше работы - и так каждый день, пока не исчерпаете список. Привозят
пойманных и из других городов.
- Государь, - заговорил логофет Раду, - разослал я весть по уездам,
что женам и детям разрешается взять для предания земле тела казненных и
погребение совершить в любом храме. Господин, - прибавил он шопотом, -
перед обедом просит тебя матушка Олимпиада заглянуть в горенку брата. Как
будто стал оживать.
- Наконец-то слышу добрую весть!.. - со стоном молвил Подкова.
Он отпустил стражу. Оставив при себе лишь логофета Раду, вошел в
комнату Младыша. Олимпиада сидела в углу. В комнате царила тишина, тень и
прохлада - узкое оконце выходило на запад. Младыш был в воинском кафтане,
но без пояса и оружия; он полулежал на постели, опершись спиной о подушки.
Улыбался вялой, безразличной улыбкой. Не думал ни о чем. Душевная боль
отражалась в его глазах, точно бледный месяц в стоячей воде.
И все же больной пошевельнулся, когда вошел Никоарэ. Услышав звук его
голоса, поворотил немного голову. Старший брат осторожно сел рядом и взял
его за руку.
- Сашко, - тихо позвал Никоарэ, - Сашко...
- Да... - прошептал Младыш.
- Сашко, скажи, чего тебе хочется...
- Батяня, батяня! - внезапно закричал несчастный.
- Говори, - ласково сказал Никоарэ, обнимая его за плечи.
Глаза больного подернулись влагой слез и блеснули, словно две звезды
в тумане. На мгновенье холодные его ладони сжали лицо Никоарэ.
- Батяня, я завертью, завертью опустился... под землю... к внучке
стариков... Как же ее звали-то? Позабыл... Я несусь, несусь к ней, а она
убегает куда-то, на моих глазах поднимается вверх... к комете. Тогда-то я
не мог идти за нею, земля не пускала, а теперь и мне пора улететь туда...
за нею...
Он устало склонил голову к левому плечу и закрыл глаза. Из-под ресниц
его капали слезы. Матушка Олимпиада слушала, опустив платок на самые
глаза.
- Государь - шепнула она, - уж если он стал вспоминать, можно
надеяться на исцеление.
- Возможно ли?
- Надейся, светлый государь.
- Что ж, будем надеяться, матушка.
Олимпиада посмотрела на Подкову и, увидев его застывший взгляд, в
ужасе всплеснула руками.
- Кто исполняет завещанное, - промолвил Никоарэ, - должен вынести
свою долю испытаний, только пусть уж не обременяют его свыше сил.
Матушка Олимпиада, склонив голову, поцеловала его руку с господаревым
перстнем.
- Крепись, светлый князь. Господь воздаст тебе.
- Что ты говоришь, матушка Олимпиада? - горько рассмеялся Никоарэ.
- Господин мой, не греши. Иль усомнился в священных истинах?
- Ах, матушка, была бы жалость и справедливость по ту сторону звезд!
Но нет ее. Небо пусто и не внемлет нашему отчаянию. И сила, которой мы
одолеваем пустыню смерти, только в нас самих, в немощных детях земли.
- Ты говоришь, как язычник, государь, а не как христианин.
- Говорю, как несчастный человек, матушка.
37. ПРИЯТЕЛЬ И КУМ НЕКУЛАЙ КОПЬЕ
Протянулись одна за другой долгие бессонные ночи.
Однажды Никоарэ, лежа без сна в своей опочивальне, наедине со своими
мыслями, услышал шум в сенях и голос стража:
- Государь почивать изволит.
- Еду от его милости есаула Григория Оплетина. Государево дело!
Никоарэ ударил молотком в медную тарелку, висевшую рядом с кроватью.
Загремел гром. Никоарэ приглушил его рукой.
Страж крикнул:
- Войди!
Подкова сел в постели. Страж вошел со свечой и пропустил гонца.
Укрепив свечу в подсвечнике, отступил к слабому мерцанию светильников,
горевших в сенях.
Господарь тотчас узнал посланца.
- Это ты, Копье?
- Я, государь. Одним духом примчался к тебе.
Говоря это, Копье скинул у дверей вильчуру и спрятал от глаз
господаря кистень, повернув на себе кожаный пояс.
- Ты, видно, спешишь, Копье? - спросил Подкова.
- Да уж если я, государь, пробрался сюда, так хочу поскорее доложить
все по порядку. Когда мы установили тут власть, дед Петря погнал меня в
Путну к есаулу Оплетину за вестями. Задержался я там недолго: есаул
Григорий Оплетин позвал меня и повелел отвезти твоей светлости важную
весть - найден след пыркэлаба Иримии.
- Сказывай! - крикнул Никоарэ и, кинувшись к Копью, затряс его за
плечи.
- Я и сказываю, государь. Найден след пыркэлаба.
- Стало быть, не убежал из страны?
- Нет, государь. Встретил он стражу Петру Хромого - возвращалась та
стража с брода Облучицы и шла с прохладцей, как у них водится, мешкала по
селам в поисках снеди и баб. Значит, стало у пыркэлаба Иримии пятьсот
турецких наврапов с ихним баш-булук-башем - как-никак начало власти.
Пристали к нему иные бояре со своими слугами да сборные дружины. Собралось
войско в две тысячи конников. Помимо сего, доверенные люди пыркэлаба зовут
на жалованье и добычу бывалых ратников, воевавших в Нижней Молдове три
года назад. А еще нанимают, а то и силой хватают пастухов и беглых
хлеборобов. Умножая свое войско, пыркэлаб торопко перешел из Бакэуского
края в Васлуйский. Я только на три дня опередил его. Прикинули мы с
есаулом Григорием и мыслим так, государь: сей дерзкий враг уверен, что в
стольном городе у тебя мало сотен, а прочие разосланы в разные стороны.
Вот и задумал пыркэлаб Иримия спешно идти к Яссам, минуя шляхи и хоронясь
от наших всадников меж холмов, по лесам, выбирая окольные тропки. И как
подойдет к Яссам - ударит с тыла: ты-де, государь, только вперед глядишь,
а об угрозе с юга и не помышляешь.
- Он так мыслит? - удивился Никоарэ.
- Так.
- Помни, Копье: кто идет к гибели, поначалу разум теряет. Мне войско
Иримии ни к чему. Самого Иримию хочу живьем захватить.
- Думаю, дело это статочное, светлый государь. На пути его в
Томештах, в Горунах и дальше, в Боросештах, у меня кумовья и приятели.
Договорюсь с ними, и как дознаются они о приближении пыркэлаба, тотчас
оповестят нас. С позволения твоей светлости постараемся заманить его в
капкан.
- Посмотрим, - задумчиво проговорил Никоарэ.
Пока Копье вел свой рассказ, Никоарэ успел одеться, натянуть сапоги,
опоясаться саблей. Отворил окно, выходившее на крепостной двор, объятый
тишиной. Затем подошел к смятой постели и снова ударил в медную тарелку.
Вошел страж.
- Разбудить служителей, - приказал Никоарэ. - Пусть оповещают о
собрании в Малой палате. На собрание созвать армаша Петрю Гынжа, логофета
Раду, гетмана Шаха. А если прибыл, как обещался, Елисей Покотило, - пусть
и его позовут. Все сейчас нужны мне; нынче ночью никто уж больше спать не
будет. Отправить гонца по окрестностям и оповестить сотников: приказываю
им быть наготове по своим квартирам, держать коней под седлом, дабы сотни
могли разом выступить по нашему повелению. Пусть дожидаются повторной
вести от нас. Ступай и ты, Копье, последи, чтобы повеление мое было в
точности исполнено. Думается, весть твоя принесет мне, наконец,
успокоение.
Верные товарищи Никоарэ никогда еще не видели его в таком волнении,
как в ту ночь с четырнадцатого на пятнадцатое декабря. Сразу кончилось его
хмурое молчанье. Снова жизнь обрела для него цену.
Служители проводили господаря в Малую дворцовую палату. Зажгли
двенадцать свечей в свисавшей с потолка люстре. Никоарэ опустился в
кресло; при нем пока находились лишь Иле и Копье.
Ночную тишину нарушило пение старых петухов, хрипло перекликавшихся
на господарском дворе.
- Это петухи Княжны [дочери Петру Рареша, матери Петру Хромого], -
заметил Иле Карайман.
Подкова усмехнулся и сказал вполголоса, скорее самому себе: - Вот еще
одна незыблемая основа власти в Молдове.
Оба верных друга Водэ недоуменно переглянулись, не понимая смысла
этих слов Никоарэ.
- Было восемнадцать петухов, - пояснил Иле. - Шестерых прирезали для
твоих обедов, государь.
- Теперь понимаю, отчего мне так трудно было угрызть их мясо, -
улыбнулся Никоарэ. - Верно, они ровесники своей хозяйке.
Старый служитель дед Арвинте покачал головой.
- Славный государь, - осмелился он сказать, - эти дьяволовы трубачи
каждую ночь зовут Кяжну. Нехорошо выйдет, коли не прирежем всех. Один
останется, так и тот будет звать ее обратно из могилы. В княжение Иона
Водэ, упокой, Господи, его душу, собирались привезти немецких мастеров из
Голландии да установить часы на башне.
- Время проходит и прогоняет нас и без часов, - мягко улыбнулся
служителю Подкова.
Такие слова испугали деда Арвинте, и он умолк, стоя у дверного
косяка. Слух его, привыкший ко всем звукам и отголоскам, раздававшимся под
сводами дворцовых покоев, раньше других уловил шум приближавшихся шагов.
- Идут... - прошептал он.
- Старик, - снова проговорил Никоарэ, задумчиво глядя на служителя, -
я, кажется, знаю тебя.
- Верно, государь. Служил я усопшему Иону Водэ, а потом постельничий
господаря Петру прогнал меня. Теперь же я сам, по своему почину пришел.
Стоять буду у дверей твоей светлости. А насчет петухов Кяжны я и раньше
