ждет тебя за такие слова... У престола всевышнего ответишь за свою
гордыню. Чем же можно умиротворить тебя? Кто тебя успокоит? Весна твоя
увяла, закатилось твое солнышко.
И, точно заговаривая тяжелый недуг, в отчаянии прошептала два
эллинских стиха:
В пустыне сердца
Заходит солнце воспоминаний...
Никоарэ Подкова рассмеялся, словно охваченный безумьем.
- Ха-ха! Ты, матушка Олимпиада, говоришь, точно Хариклея из книги
Гелиодора. Но я не игрушка, как Феаген, я - воин, исполнивший свой долг, и
я найду в себе силы выстоять до конца. Ха-ха!
Старуха поднялась с колен и, шатаясь, протянула руку, точно
защищалась от злого духа.
В соседней комнате послышались шаги. Никоарэ повернулся к двери.
- Это ты, Раду? Войди!
Дьяк остановился на пороге, будто в грудь толкнул его новый ужас в
этот час ужасов. Как мог Никоарэ быть таким спокойным? Или он дошел до
предела отчаяния и разум его помутился?
- Открылось, Раду, что старик Петря был отцом моим и Александру.
Дьяк поклонился и поцеловал правую руку Никоарэ.
- Логофет Раду, - сказал Никоарэ, - пусть собирается совет. Список
виновных исчерпан, но поступили жалобы бедных против ненасытных. Пусть
свершится суд и утвердится справедливость.
Дьяк поклонился.
- Будет исполнено, славный государь.
- И еще одно надобно сделать, Раду. В воскресенье двадцать первого
декабря приказываю отслужить заупокойную обедню по усопшему брату нашему
Иону во всех церквах - в каждом городе и в каждом селе, куда только дойдет
повеление наше. Пусть народ чтит память его светлости.
- Хорошо, государь. Дадим знать повсеместно.
- В тот же день, логофет, собрать на господарский пир наших
служителей и капитанов сельских рэзешских отрядов, находящихся в стольном
городе. Быть по сему!
В день двадцать первого декабря рано утром забили барабаны на улицах
и глашатаи закричали на перекрестках:
- Слушайте, слушайте господарево повеление!
Люди толпились вокруг глашатаев и внимательно слушали. До самых
дальних окраин дошла весть о страшных событиях, совершившихся во дворце.
- Государь повелевает похоронить с пышностью дорогих его сердцу
усопших - великого армаша Петрю и брата своего Александру. Отпевание
совершится ныне в десятом часу за городом под горой Копоу в деревянной
малой церкви святого Николая-бедного. Могилы вырыть у древнего дуба, рядом
с церковью. Пусть почивают ратники сии, и молодой и старый, вблизи
бедняков, за которых голову сложили, и да не погаснет память о них во веки
веков.
И опять кричали глашатаи:
- Пусть знает всяк человек, и торговец и цыган, что в храмах города
раздают калекам, вдовам и нищим калачи и кутью, пожертвованные государем
на помин души усопших.
Затем в окружении верных людей проехал по городу верхом на коне
Никоарэ. Он был в дорогом убранстве, однако, не белел султан на шапке у
него, исхудавшее лицо точно окаменело.
Проехав под звон колоколов ко дворцу мимо толпившихся у храмов людей,
господарь вошел в пиршественную залу. Уселся во главе стола и посмотрел
вокруг с печалью в сердце, считая друзей своих, стоявших у кресел за
длинным столом. Иных уж не стало. Все приметили скорбную тень, омрачившую
лицо господаря.
Его высокопреосвященство митрополит Анастасий произнес молитву,
благословляя трапезу. Никоарэ поклонился гостям и движением руки пригласил
их сесть.
Когда в кухнях стало известно, что почтенные гости сели за стол,
явилась целая вереница стольников, принесших закрытые крышками медные
посудины, которые по обычаю подносили сперва господарю, сняв с них крышку.
Если господарь изъявлял желание откушать, то главный стольник Алекса
Лиса первым отведывал блюдо новой деревянной ложкой.
За стольниками следовали кравчие. И главный кравчий, дед Елисей,
пригубив из кубка, как стольник пробовал яства из миски, преподнес
господарю питье.
Никоарэ почти ничего не ел и не пил, но просил Шаха с есаулами,
капитанов своих ратников с Острова молдаван и капитанов местных рэзешей
есть и пить вдоволь.
Когда доели последнее блюдо, снова наполнены были чаши, все
сотрапезники встали и Никоарэ помянул усопшего Иона Водэ. Затем он
прибавил:
- Возлюбленные братья и воины, исполнен долг наш перед государем,
успокоены наши сердца. Пребывание наше в стольном городе Молдовы окончено.
Осушим сию последнюю чашу за вас, остающихся, а мы уйдем в наш запорожский
вольный край.
Тоскливое недоумение изобразилось на многих лицах. Но большинство еще
утром узнало о решении господаря и удивлялось меньше.
Поднялся Митря Лэкустэ, старик рэзеш, который в течение четырех
недель пребывания Никоарэ в стольном городе был сановным
боярином-дворецким; пригладив седеющую бороду и белые свои кудри, он
сказал:
- Крепко порадовало нас, государь-батюшка, твое пришествие и мы
горько печалимся, что ты уходишь. Научил ты нас стоять за правду, поубавил
число притеснителей и призвал установить вековую вольность наших дедов.
Впереди еще ждут нас немилосердные времена, но от твоей светлости получили
мы надежду на избавление; верим в него, и о нашей надежде узнают и другие
поколения, когда настанет светлая година.
Митря лэкустянин подошел к Никоарэ, коснулся губами перстня с
печатью; господарь обнял его.
В воскресенье вечером логофет Раду, ведавший господаревой казной,
выдал капитанам и есаулам жалованье для каждой сотни - по два талера на
воина. И стало известно, что еще по три талера получит каждый у Иакова
Лубиша, банкира его светлости, либо во Вроцлаве, либо в днепровских
поселениях.
Никоарэ соизволил также подарить по полталера всем старым служителям
господарского дворца, служившим ему, пока он находился в стольном городе.
Утром двадцать второго декабря конники Никоарэ Подковы двинулись
обратно в том же строгом порядке, в каком пришли.
Четыре сотни под началом негренского капитана Козмуцэ остались в
Яссах, другие сотни - в волостях для поддержания на время отхода войск
порядка в стране. А главная часть войск перешла до полудня Прут.
Матушка Олимпиада била челом господарю о горькой участи своей.
- Не оставляй ты меня, государь, одинокую. Дозволь и мне перейти на
Украину. Авось, обрету покой и забвение в какой-нибудь женской обители
подле великого града Киева. А дозволишь, так я сначала съезжу домой в
Филипены, соберу свою одежду, кое-какие вещи и немногие драгоценности,
оставшиеся мне от мужа.
- Хорошо, так и сделай, матушка, - отвечал Никоарэ Подкова. - Жди
меня в Филипенах.
С бьющимся сердцем выслушала старуха Олимпиада эти слова, которых
совсем не ждала. Стало быть, Подкова хочет еще увидеть те места, где
промелькнул весенний сон его любви.
В это короткое путешествие Никоарэ сопровождали его старые товарищи;
их было меньше и были они печальней, чем в лето семьдесят шестое.
В Дэвиденах старики встретили Никоарэ Подкову слезами и стенаниями.
Потом гетман вышел в сад, желая побыть один со своими друзьями. Он
разыскал гробницу Давида Всадника и рядом, около кустиков зеленого
барвинка с плотными глянцевыми листьями, увидал свежую могилку, где
покоилась та "девица-краса", о которой писала в грамоте матушка Олимпиада.
Грамоту эту Никоарэ все еще носил при себе.
Он молча постоял у могилы, посылая вслед навеки утраченной деве
скорбную мысль, и та поплыла за кометой в холодные глубины неба.
Матушка Олимпиада приехала в Филипены собрать вещи, с которыми не
хотела расстаться; двор и зверей своих она подарила своей ученице Сафте.
Когда Олимпиада и Никоарэ Подкова с сотнями, стоявшими на страже
вокруг Дэвиден, достигли брода около Липши, у переправы через Днестр уже
хлопотали ратники с Острова молдаван.
С севера надвинулась седая мгла, и завертелись в воздухе белые кони
первой зимней вьюги.
- Знаю я вас, - горестно рассмеялся Никоарэ, - не раз я бился с вами
и побеждал!
39. РАССКАЗ КУМА НЕКУЛАЯ
Солнце жгло в полную силу. Стоял месяц сенозарник [август] лета
тысяча пятьсот семьдесят восьмого, - знойная пора, когда в Молдове
начинается жатва.
На постоялом дворе Горашку Харамина, у распутья дорог, ведущих в
Сучаву, Яссы, Пьятру и Роман, встретилось несколько приезжих; ища спасения
от палящей жары, они устроились в тени ореховых деревьев. К путникам
подсели местные жители - отдохнуть от трудов, освежиться в прохладе, а
главное узнать, что творится на белом свете.
Это было в четверг, двадцать второго числа. К постоялому двору то и
дело подъезжали путники. Первыми прискакали с северной стороны по большому
шляху, проложенному вдоль берега реки, двое всадников на низкорослых
конях; ехали они, как видно, издалека: часть поклажи у обоих была
приторочена у седла, остальную они везли в больших переметных сумах на
запасных конях.
Харамин внимательно оглядел их и одобрительно кивнул головой. Ему
нравились выносливые кони с хорошим ходом; Горашку Харамину немало
довелось видеть таких коней минувшей осенью, когда из Запорожья пришел в
страну Никоарэ Подкова с молдавским и козацким войском. Горашку даже
показалось, что он знает и подъехавших ко двору всадников, только он не
мог припомнить, где и при каких обстоятельствах видел их. Может быть,
встретились в Романе, когда рубили головы братьям Грумеза, сановникам
Петру Водэ Хромого?
Вслед за этими чужеземцами дорогой, которая вела из Рэзбойен и
Тупилац, пожаловали к полдню еще трое, должно быть, горные пастухи,
подумал хозяин. У пояса висят башлыки, на голове - широкополые шляпы;
беленые сывороткой рубахи стягивает широкий кожаный кимир, на ногах
кожанцы с загнутыми носками. Как и у тех, что прибыли ранее, у всех троих
наверняка есть оружие, только не на виду. Косматые кожухи приторочены
сзади у седел; должно быть, в них и припрятаны балтаги с короткой
рукояткой.
Сняв поклажу с коней, они, как и первые всадники, некоторое время
отдыхали. Поглядели на козацких лошадок - те свободно паслись на лужайке,
ловко отрывая зубами сухие пучки травы.
- Добрые кони, - проговорил старый овчар, - сами добывают себе корм.
Да и наши гуцульские не хуже. Вы вроде как нездешние будете?
Старший из двух незнакомцев, приехавших с северной стороны, кивнул:
верно, мол, нездешние. Но ничего не ответил. Он был седой, немного
взъерошенный, с затуманенным взором. Его спутник был помоложе,
черноволосый и смуглый, глаза у него блестели, точно капли дегтя.
Старший овчар нагнулся к своим товарищам (один был его лет, другой -
молодой хлопец) и шепнул им несколько слов. Те кивнули.
- Просим хозяина подойти к голодным, а пуще того жаждущим путникам, -
обратился он к Горашку Харамину, стоявшему среди земляков.
Харамин заторопился:
- Хлеб у меня есть, - заверил он, - а брынза, поди, у ваших милостей
у самих найдется.
- Верно, хозяин. А еще потребуется нам кувшин вина.
- Можно.
Хозяин оборотился к приезжим, прибывшим первыми.
- А вашим милостям что будет угодно?
- Да и нам бы кое-что потребовалось, только мелких денег нет.
- Не беда. На заезжем дворе Харамина путник может утолить жажду и
голод, не разменивая злотых.
- Серебряных талеров, братец Харамин.
- Ну что ж, не разменивая серебряных талеров.
Седой проезжий рассмеялся.
- Добрые порядки в молдавской стороне.
- Верно, - подтвердил хозяин. - Только вот господарские порядки
