очутились в его опочивальне.
Дьяк приметил опрокинутое кресло; подошел прямо к столику, нагнулся и
поднял грамоту матушки Олимпиады. Никоарэ отобрал ее и осторожно, точно
драгоценность, положил в кимир. Вдвоем подняли кресло, дьяк придвинул его
к окну. Никоарэ сел, логофет продолжал стоять.
- Чем же ты встревожен, светлый государь? - проговорил Раду Сулицэ,
внимательно вглядываясь в своего господина. Затем, опустив голову,
выслушал ответ, размышляя про себя, что надобно делать и как ответить.
- Думается мне, - спокойно проговорил он, - что проступок брата твоей
светлости - не вероломство и не вражье дело, а грех молодости. Будь
снисходителен, светлый государь. Все мы люди-человеки, и ничто
человеческое не чуждо нам.
- Теперь я немного успокоился, друг, - отвечал Никоарэ. - Конечно, и
я ведь тоже человек, верно ты говоришь. Я понимаю Александру... Но и гнев
мой оправдан. Как тебе сказать? Иного друга нет у меня рядом, дьяк, а
мудрость твоя мне знакома. Потому и потянуло меня сейчас побеседовать с
тобою. Ну вот... Как бы это сказать?... Мне бы полагалось быть
нетерпеливей Ликсандру и ускакать туда, куда помчался он, ибо звали туда
меня, а не его... Однако я сдержал свое сердце и нахожусь там, где быть
мне долг повелевает.
Дьяк опустил голову.
- Государь, а коли его милость ошибся, так сама ошибка будет ему
карой. Глаза, что встретят Александру, пронзят его взором, подобным
отравленным стрелам. Пожалеем его. Воротится он с уязвленным сердцем.
Никоарэ схватил дьяка за руку.
- Ты прав, друг, - шепнул он, устремив в окно невидящие глаза. -
Подождем.
Логофет Сулицэ почувствовал, что могучая рука Никоарэ горит, как в
жару огневицы.
- До будущей пятницы, славный государь, надеюсь, все уладится. И брат
твоей светлости воротится с дедом Петрей. В пятницу откроется в дворцовой
зале суд над злодеями.
В четверг, за день до открытия суда, донесли господарю, что великий
армаш Петря Гынж прибыл со свитой из Дэвиден. Никоарэ бросился на балкон.
Он взглянул на ступени красного крыльца. В глазах у него помутилось. Того,
кого ожидал он, там не было. В легкой тележке Дэвидяна сидели Йоргу Самсон
и матушка Олимпиада. С крытой козацкой телеги сошли дед Петря и батяня
Гицэ Ботгрос и помогли спуститься Младышу, вернее тени прежнего Младыша -
таким он казался усталым и немощным. Иле Карайман тоже соскочил с передка
и, оставив коней на попечение дворцовых служителей, кинулся поддержать
больного.
Было ясно, что Младыш надорвался и изнемог. Он беспомощно шатался из
стороны в сторону, его вели, держа под руки. В красивом его лице не было
ни кровинки, голова клонилась то на одно плечо, то на другое, никла к
груди.
Олимпиада заметила, что господарь дожидается на балконе, и двинулась
к нему, высокая, в черной одежде, повязанная траурной шелковой косынкой;
торопливо взойдя по ступенькам, она схватилась за голову, еле сдерживая
вопль, и бросилась к Никоарэ, приникла к его руке.
Никоарэ молча смотрел на нее широко раскрытыми, полными ужаса
глазами, хотел заговорить и не мог - голоса не было. Только взглядом молил
ее объяснить. Служителям и страже подал знак уйти прочь.
- Что случилось с Александру? - простонал он. Во рту у него
пересохло, как от жара.
- Чуть было не погиб, государь... Долго лежал без дыхания, еле
вырвала его из-под крыла смерти... Но связи с этим миром у него более нет.
Матушка говорила тихо и быстро, внимательно оглядывая Подкову.
Никоарэ пытался еще что-то спросить, но голос не слушался его.
Олимпиада ответила и на безмолвный его вопрос.
- Примчался он к дому нашего мазыла и кинулся к деве. Он звал,
вопрошал. Дом был пуст. Старики ужинали у Йоргу Самсона. А он все искал
свое видение, искал милую, как снилась она ему в мечтании. А девы-то уж не
было, светлый государь. В Ильин день уснула навеки, и похоронили ее рядом
с гробницей Давида Всадника.
Матушка умолкла. Никоарэ смотрел на нее неподвижным, пристальным
взглядом.
- Говори, матушка...
Он еле слышно шепнул эти слова, но Олимпиада знала, о чем он
спрашивает.
- Когда Ликсандру понял, что нет ее в живых, он кинулся по садовой
тропинке, нашел свежую могилу... С яблонь упало несколько яблок на рыхлую
еще землю. Он испустил вопль и упал ничком, весь извивался и бился головой
о плиту старой гробницы. Потом затих, лишился чувств, и только на третьи
сутки пробудилась в нем искра жизни. Но ты сам видел, государь, - мыслями
он теперь не с людьми, а со своими безумными видениями.
Никоарэ Подкова молчал, силясь скинуть с себя тяжесть давящего
отчаяния. Он вышел, сопутствуемый матушкой Олимпиадой, услышал шум
голосов, догадался по движениям служителей, где больной, подошел и отворил
дверь; дед Петря сидел на краю дивана, на котором лежал Младыш, слабый и
тихий, вытянувшись под покрывалом и откинув голову на подушку.
Подкова приблизился и, сев возле больного, положил ему руку на лоб.
Глаза Александру открылись, но не увидели брата.
- Сашко, - шепнул Никоарэ, как в давние детские годы, когда еще жива
была их матушка.
- Мальчик, тебя батяня твой зовет, - пробормотал дед.
Александру вздрогнул, услышав голос брата. То был знакомый голос, но
еле внятный и такой отдаленный - до сознания Младыша ничего не доходило.
Никоарэ медленно поднялся, очень медленно, словно нужен был долгий
срок, чтобы встать с кресла...
- Матушка Олимпиада, - шепнул он, - останься здесь, у изголовья
бедного мальчика. Дед, тебя ждут дела армэшии. Поговорим потом, когда
успокоюсь.
Когда Никоарэ переступил порог, его настигли сдержанные стоны старухи
Олимпиады. Сводчатые покои, по которым он проходил, были безлюдны,
пустынны. Служители скрылись по закоулкам, дабы не мешать государю излить
свое горе.
Подкова тихо подошел к своей опочивальне. Дверь в нее осталась
открытой, он услышал голоса. Говорил дьяк, и напевно, точно читая
отходную, кто-то отвечал ему; этим собеседником мог быть лишь Гицэ
Ботгрос.
Никоарэ остановился, прислушался.
- Дьяк, сударь мой, - молил Ботгрос, - сделай милость, скажи ты
государю, что я верный ему слуга. Столько он потерял, так пусть возле него
будет душа, преданная ему. Сие на пользу ему будет.
- Не проливай слез, батяня Гицэ, ты ведь не баба, - проговорил
логофет Раду. - Государь благосклонно примет твой дар. В такие часы одни
друзья могут принести ему успокоение.
- Верно, дьяк. Вотще жаловаться, вотще слезы лить, вотще вопрошать.
Никто ответа не даст. Отчего вянет цветок весенний, отчего пересыхает
родник... Вот и государь... Он слышит нас. На коленях молю, светлый
государь, не отврати лица своего от меня.
36. ПРАВЫЙ СУД
По господареву велению в пятницу ноября тридцатого дня открылся в
тронной палате суд над боярами, предавшими Иона Водэ в лето 1574.
Судьями были: двадцать два старейших рэзеша из волостей, шесть
государевых и его высокопреосвященство митрополит Анастасий, глава суда.
Государь Ион Никоарэ Водэ сидел тут же на троне, держа в руках меч и
булаву; позади него с обнаженными саблями стояли двенадцать его ратников с
Острова молдаван.
Ворота крепости отворились, и во двор лавиной хлынул народ, который
впустили при условии, что будет он вести себя чинно и мирно, не нарушая
судебного разбирательства гиканьем, воплями и хулою на судимых злодеев.
Кругом двора в два ряда стояли копейщики.
Погода была по-прежнему тихая, ласковая. В девятом часу утра солнце
весело играло, проникая сквозь оконца палаты. Высокий суд открылся,
митрополит Анастасий прочитал молитву "Царю небесный". Судьи встали. По
окончании молитвы Водэ сел на престол, а судьи, продолжавшие стоять, все
разом поклонились Никоарэ.
Заговорил митрополит Анастасий:
- Братья православные, государь Ион Никоарэ призывает нас начать ныне
и продолжать в последующие дни до двадцатого декабря включительно суд над
боярами, продавшими три года тому назад, в пору войны Иона Водэ с
оттоманами, государя своего и отчизну. Государь Никоарэ говорит: "Нет
прегрешения страшнее того, что совершили сии бояре: богопротивней оно
убийства отца, матери и братьев, ибо сие есть измена отчизне, иудино
предательство, проклятое во веки веков". И повелевает государь: пусть
народ увидит ныне гибель сих бояр; да примут они кару в сей быстротечной
жизни, а не в день страшного суда.
Митрополит Анастасий остановился, поглядывая на господаря.
Лицо у Никоарэ Водэ было печальное и бледное от бессонной ночи.
- Таково в точности мое повеление, - внятным голосом проговорил он.
Тогда митрополит опустился в кресло. Перед судьями явился логофет
Раду в воинском облачении с саблей у пояса. Он открыл книгу с именами
виновных, составленную по списку капитана Негри, и положил ее на стол.
Отдельно положил перечень тех, кого надобно было судить в первый же день.
Он поклонился и сказал:
- Достойные судьи, к тому, что сказано преосвященным владыкой,
митрополитом, возглавляющим высокий суд, государь еще прибавляет: "У
правосудия на глазах повязка. Меч его разит, не ведая жалости".
Судьи вздрогнули; никто не проронил ни слова.
По левую сторону митрополита показался Христофор, молдавский дьяк из
личной господаря канцелярии; ногтем с траурной каемкой он отметил в
списке, лежавшем на столе, имя первого подсудимого и громко его выкрикнул:
- Его милость пыркэлаб Иримия!
- Отсутствует, - подал голос служитель, стоявший у дверей.
Судьи мгновенье недоуменно молчали.
- Ничего, - кротко подсказал Христофор. - Пока его милость пыркэлаб
будет схвачен, пусть высокий суд решает без него.
Митрополит проговорил:
- Против пыркэлаба Иримии свидетельствует вся страна.
Судьи подняли руки: "Правда".
- Тогда решаем: отсечь ему голову, - мягким задрожавшим голосом
постановил митрополит.
- Так что мы ему тут крест поставим, - смиренно произнес молдавский
дьяк Христофор.
Он принарядился в серый кафтан с воротником из рысьего меха и явно
чувствовал себя особой значительной, но высказывал излишнюю суетливость.
Логофет Раду метнул на него суровый взгляд, словно одернул старого и
глупого коня.
- Чья же теперь очередь? - смутившись, степенно начал дьяк Христофор.
- Теперь очередь пыркэлаба Крэчуны, его милости Харалампие Панцу. Этого
боярина, - осклабился он, - точно курицу на насесте, схватил запорожский
есаул Григорий Оплетин. Ввести Харалампие Панцу.
- Ведут, - отвечал привратник дед Арвинте, повернувшись с неожиданным
проворством. - Сюда, боярин, - обратился он к пыркэлабу Харалампие.
От пыркэлаба осталась лишь жалкая тень. Он еле волочил ослабевшие
ноги. Мигая, в страхе поглядывал то на судей, то на Подкову. На вопросы
митрополита Харалампие Панцу утвердительно кивал головой, признавая, что
действительно был в отряде боярской конницы, перешедшей на сторону
язычников в лето семьдесят четвертое.
Дьяк Христофор шептал про себя:
- Сейчас поставим ему крест. Отрубят ему голову, а я чернилами
вычеркну его из списка. Готово!
Митрополит вынес приговор.
Пыркэлаб Крэчуны диким взглядом поглядел вокруг и, упав на колени,
протянул руки к господарю. Но служители подхватили его и уволокли. Дед
Арвинте покачал головою, глядя ему вслед.
На красном крыльце раздался громкий голос глашатая:
- Харалампие Панцу, пыркэлаба Крэчуны, предать казни через отсечение
головы.
До слуха судей донесся протяжный рев собравшейся во дворе толпы.
