родную землю и народ свой от чужеземных захватчиков. И хотя понимал
господарь тщетность начатой борьбы, до конца стоял на своем, желая быть
примером для грядущих поколений. Шел по его стопам и господарь Ион Водэ и
тоже пал жертвой. Пока не сломлены недруги, надобно стоять против них до
того часа, когда придет возмездие. Падут витязи, связавшие себя клятвой,
но бессчисленные, как листья в лесу, как песчинки в пустыне, поднимутся
бедняки, все до последнего, за свою свободу и правду.
- Так не будем падать духом, возлюбленный брат, и пойдем своим путем.
- Да, батяня Никоарэ, - ответил, уныло вздыхая, Александру. - Только
я вот о чем думаю: где мы ночь проведем?
- Выберем зеленую полянку, - отвечал дед, - смастерим шалаш из веток.
Не пропадем.
Александру кинул насмешливый взгляд на деда.
- Разведем костер, - продолжал капитан Петря. - У нас с собою есть
все, что потребно для подкрепления сил.
- Добро, дед Петря, - отвечал Александру смягчившись.
Но Медвежья Поляна не пустовала - там горели костры, стояли шалаши. В
лесу разбили свой табор цыгане-ложкари. Возле четырех кибиток табора
поднялась суета, когда булибаша заметил приближавшихся вооруженных
всадников. Он издал громкий вопль и приказал всем своим двадцати восьми
подданным опуститься на колени и склонить головы. Приказ был дан на
незнакомом языке, понятном лишь одному из слуг Никоарэ.
- Ступай, Иле, - мягко проговорил Никоарэ, - распроси этих
несчастных.
Подкова знал, что полуголые горемыки цыгане нередко жили обманом и
воровством, а при случае пускали в ход кистень и нож. Может, они-то и
ограбили гробницу князя Юрга. Но рабы эти, потомки тех, что привезены были
татарами из самой Индии и проданы местным боярам, изведали в своих
скитаниях одни лишь напасти, вкушали одни лишь удары бича и питались
жалкой пищей; никто не учил их иной жизни, никто не миловал их.
Несчастные, отверженные люди, думал Никоарэ. Но телом цыгане ладны, и жены
у них красивы. Владеет племя сие даром песни и ремеслами. И когда к ним
милостивы, служат верно, как Иле Карайман, самый надежный товарищ. Родное
его селение получило от господаря Иона Водэ свободу, и вот кобзарь Иле
стал Никоарэ братом.
Подлый обычай завели молдавские бояре: на пирах приказывают своим
рабам цыганам влезать на деревья и, соперничая в меткости, стреляют по ним
из луков. А девушек волокут в опочивальни и, насладившись красой невинной,
швыряют ее в грязь, как сорванный цветок. В родной стране, быть может,
были счастливы цыгане. Говорят, в Индии природа ласкова и изобильна. Будь
они там даже последними из париев, и то не испытали бы, несчастные, такого
унижения. Татары, властвовавшие в Азии и делавшие набеги в Индию,
установили и там свое господство и вывозят оттуда живой товар в наши
княжества; вот уже два столетия как повелся в Молдавии бесчеловечный
порядок рабовладения. Боярам захотелось растоптать свободу и местных
жителей - закрепостить их. Благословенна память Яна Савицкого, моего
учителя в Баре, думал Подкова. Он открыл моим глазам сию истину. Но
ляшские ясновельможные паны осудили Савицкого в сейме за учение его, и
палач отрубил бедняге голову на высоком помосте посреди Львова в базарный
день.
Не успел Подкова спешиться, как вернулся испуганный Иле Карайман.
- Государь, - вскричал он, прижавшись подбородком к суконному чепраку
гнедого. - Государь, - повторил он с тяжким вздохом, поднимая полные ужаса
глаза. - Булибашу этих цыган, что стоят на Медвежьей Поляне, зовут Зайлик;
он тоже из Рунка, где отец мой Феделеш был старшим булибашей надо всеми
цыганами, получившими свободу из рук Иона Водэ. Пришел ратный отряд нового
государя Петру Хромого; все у нас разрушили, разграбили, а родителя моего
прикончил палицей армаш [исполнитель приговоров княжеского суда, начальник
тюрем] Чорней. Все мои родичи либо погибли, либо разбрелись по свету. А
кого успели схватить служилые, тех вернули в рабство. Зайлику удалось
бежать с этими четырьмя кибитками. Пришли они сюда и принялись делать для
местных селян ложки, корыта и ковши из тополя да из ивы. Но живут бедняги
в страхе, потому так испугались нас. Что мне с ними делать, государь?
- Ободри своих сородичей, Иле, и оставим их в покое. У нас у самих на
сердце черная тоска.
Государь ласково положил руку на голову цыгана; Карайман схватил эту
дружескую руку и поцеловал. Затем, глотая слезы и вздыхая, отправился к
булибаше Зайлику передать повеление своего господина.
- Государь пробудет в Медвежьей Поляне недолго, только отдохнет и
закусит, - сообщил он булибаше.
- А что ж так, брат Иле?
- Хотел он взглянуть на отчий дом, а нашел лишь развалины и пожарища.
От княжьего владения не осталось и колышка, не за что рукой ухватиться.
Отдаем все это вам и чаще лесной. Отряхнет он прах от ног своих, сядет
снова на коня, и мы отправимся дальше.
- Больше уж не вернетесь?
- Нет, его светлость Никоарэ воротится и установит в стране
правосудие.
Булибаша Зайлик поклонился Никоарэ и велел своим подданным войти в
шалаши, сидеть там, не шевелясь, и молчать: государь делает привал для
трапезы. И все же, когда на закате скитальцы уселись подле телеги
поужинать, в шалашах послышалось тихое, робкое перешептывание: подданные
Зайлика подбивали друг друга спеть песню для гостя.
И зазвучали стройно голоса, вторили им струны кобзы и лютни. Цыгане
пели о своих муках и о тоске бесприютных путников.
Никоарэ с товарищами прислушивались, пытаясь разобрать слова, но
цыгане пели на древнем своем языке; один Иле Карайман мог понять их.
- Молдаване тоже поют эту пенсю, - сказал Подкова. - Вот кончат
ложкари, я спою ее, как пели пастухи, что пасли стада по соседству с нашим
селом.
Иле тихо шепнул государю слова песни:
Матушка моя родная,
Долетела грусть-кручина
Через горы и долины.
Не развеять той кручины
Ни пастушьему рожку,
Ни церковному дьячку.
Только я душой своей
Утолю твою тоску.
16. У БЕРЕГОВ СЕРЕТА И ПРУТА
В тот же понедельник в сумерках подошли скитальцы к берегу Серета;
намеревались они перейти реку по мосту в окрестностях Верчикан, неподалеку
от бывшей усадьбы князя Юрга.
То был старый, всем известный наплавной мост, перекинутый через реку
на лодках и укрепленный на обоих берегах канатом, намотанным на дубовые
сваи толщиной с добрую бочку.
Мост сторожили два старика, отец и сын; у обоих были нависшие белые
брови и короткие, общипанные, точно овечье пастбище, бороды. Неподалеку в
двух избах жили их внуки - они прибегали на помощь в случае большой воды
либо столкновения сторожей с задиристыми путниками.
- Велико ли мыто за проезд, деды? - спросил капитан Петря. - Как и
тридцать лет назад?
- А ратник, знать, переплавлялся тут, - отвечал старик отец. - Да
что-то не припомню тебя, хоть и не так много лет прошло с той поры. Может,
было то в первое княжение Петру Рареша? Иль ошибаюсь я? Ты не помнишь,
хлопче?
- Да уж, верно, как ты сказываешь, батя.
- Не знаю, право, что мне с тобой делать, Андрюша! Все ты забываешь.
Какое же мыто за проезд? Скажи-ка ратникам, а то вон проезжие с каких пор
глядят на нас, ответа дожидаются.
- Да мыто все то же, добрые люди, - сообщил седовласый сын сторожа. -
За человека, как за трех лошадок, - одна деньга, а за лошадок по бану с
головы. За десять овец - один бан и за пастуха - бан, потому как он хозяин
над овцами. Псы не считаются, они овец стерегут.
- Дороговато, да и не разберешь, - улыбнулся Подкова.
- Что ж, - отвечал сын старца, - может, дороговато, да и расходы у
Верчиканской общины немалые. Мы сторожим мост по государеву указу с той
самой поры, как осели тут.
Вмешался в разговор отец. Сын тотчас умолк.
- И не забывай поведать, Андрюша, что нас привел сюда и поселил у
берегов Серета преславный господарь старый Штефан, наделил нас землицей и
грамоту выдал нам. Пришли мы сюда по его приказу, когда воевал он ляшского
короля и дошел до крепости Перемышль. А как господарь был православный,
одной с нами веры, то мы послушались его и осели тут на берегу, где и
поныне находимся. Хорошо тут живали, паны-братья, наши старики, жили
хорошо и мы, а вот внукам приходится туго. Не далее как с час пути от нас
живет боярин Кошовей; выстроил он у себя мост через Серет и все
уговаривает нас снести старый мост. Убытки, говорит, возмещу вам. А он,
как останется один, удвоит мыто. Только не можем мы по его воле учинить,
ведь повеление-то сторожить мост и собирать мыто получили мы от самого
Штефана Водэ.
Подкова заговорил с ним по-украински:
- А не забыли вы, панове, ридну мову? Со времени Штефана Великого
немало воды утекло.
Старики возрадовались, услышав, что гордый муж говорит на их родном
языке.
- А как же, пане, помним родную речь. Да научились мы и молдавской
речи и породнились с местными селянами, что живут на берегах Серета. И
живем с ними, как братья; и храм божий, и кладбище у нас общие.
- Да вот Кошовей требует, чтобы мы мост снесли, - недоуменно
заговорил сын, почесывая под мышкой.
- А ты, Андрюша, сиди смирно, не встревай в разговор без надобности,
- укоризненно сказал старик.
Андрюша смущенно отошел в сторону.
Подкова снова спросил:
- Как звать тебя, старче?
- Степаном звать, честный купец, потому как держал меня на руках
старый Штефан Водэ, когда пришел со свитой проведать Верчиканы. Крестным
отцом моим был господарь.
- А раз так, - проговорил Никоарэ на языке жителей Верчикан, - то
прими от меня мыто. - Он снял с пояса черную кожаную сумку и развязал
тесемки.
Дед Степан снял шапку, и Никоарэ бросил в нее серебряный талер.
Старый сторож подивился щедрой плате - такого мыта не получал он ни разу с
тех пор, как поставили его у моста.
Он вскинул глаза и с улыбкой взглянул на путника из-под нависших
мохнатых бровей.
- Ты такой же купец, как я султан Солиман. Скажу тебе, батько, что
есть у меня еще один серебряный орел, - подарен он мне при крещении.
Оставлю я оба талера церкви, пусть попы поминают меня за обедней. Изволь
назвать свое имя: поп запишет его и не забудет помянуть при совершении
проскомидии.
- Ион Никоарэ [в Запорожье Никоарэ Подкова был известен как гетман
Иван (Ион) Подкова], старче, - вздохнул путник.
Старец поднял с помощью посоха свои нависшие лохматые брови и
взглянул на проезжего, приоткрыв рот.
- Теперь я знаю, батько, чей ты брат... Да будут во веки веков
благословенны имена Иона Водэ и твоей светлости. Знаю, уходишь туда, где
уж не раз бывал; до нас оттуда долетели песни, - поют о тебе наши кобзари.
Он помахал рукой.
- Эй, Андрюшка, - прокричал он нежданно звучным голосом. - Беги на
тот конец моста, крикни, чтобы все бабы, дети, скотина, отошли с дороги,
не мешали бы его светлости.
Старик помоложе побежал мелкими шажками, выкрикивая приказания, и
возгласы эти, далеко опережая его, отдавались эхом в прибрежных рощах на
другом берегу.
Кони затопали по дощатому настилу моста, а следом за ними над мутными
волнами Серета загрохотала телега. Долго стоял дед Степан, держа в руке
шапку с талером, и глядел вслед путникам.
- Бачил, Андрюша? - спросил он наконец.
- Бачил, - с изумлением в голосе отвечал сын.
