преступным, он, в конце концов, слишком часто становится одним из самых смелых
и наиболее решительных нарушителей законов общества. При разорении
контрабандиста его капитал, который раньше затрачивался на содержание
производительного труда, поглощается или государственной казной, или податным
чиновником и затрачивается на содержание непроизводительного труда, благодаря
чему уменьшается общий капитал общества и сокращается полезная промышленная
деятельность. [там же, сс. 640--641]
История средиземноморской торговли даже после эпохи средневековья неразрывно
сплетена с историей пиратства и грабительских набегов. Вражда между
христианством и мусульманством создала условия для взаимных грабежей. Военные
действия никогда не прерывались. Пираты получили легальный статус под именем
каперов, что ослабило военные флоты и лишило их сил противостоять пиратам и
осуществлять правительственный контроль над такими местами, как Крит, без
гаваней и рынков которого не могли бы существовать высокоприбыльные пиратство
и контрабанда.
Грань между пиратством и каперством была порой исчезающе тонка. С точки зрения
испанцев, Френсис Дрейк был пиратом, но когда он вернулся в Англию из успешной
экспедиции 1577--1580 годов, королева Елизавета пожаловала ему рыцарский сан
прямо на палубе его флагманского корабля. И у нее были для этого причины:
пайщикам товарищества, которое финансировало его экспедицию и к которому
принадлежали сама Елизавета и ряд ее министров, он привез прибыль в 4700%.
Невиль Вильямс оценивает прибыль Елизаветы не менее чем в 300 тысяч фунтов,
включая сюда доход на ее долю акций и подарки [Neville Williams, The Sea Dogs:
Privateers, Plunder and Piracy in the Elizabethan Age (New York: Macmillan
Publishing Co., 1975), pp. 118, 145]. Мало удивительного, что требования
испанского посла о возврате награбленного остались не услышанными.
Морская торговля неизменно была источником мятежей. Ведь она всегда была
сопряжена с завоеваниями, с межкультурными и межличностными контактами, в ходе
которых сталкивались обычаи, верования и интересы чужих друг другу людей и
народов. И влияние этих контактов никогда не было односторонним. В силу
особенностей профессии моряки оказывались вне сферы влияния семьи, церкви и
государственной власти. Профессиональный риск освобождал их от условностей и
воспитывал недоверие к действиям береговых властей, которые пытались
регулировать морскую торговлю, не подвергаясь ее опасностям. При этом моряки
не были классом отверженных; среди вождей этих морских скитальцев были весьма
состоятельные и влиятельные купцы и капитаны. Некоторые, подобно Дрейку, стали
национальными героями.
Внеправовой характер морской торговли не был, однако, простым беззаконием
отдельных авантюристов, которые в морях искали свободы от домашних
ограничений. С 1500 до 1800 года некоторая достаточно солидная часть мировой
морской торговли шла с нарушением законов тех или иных государств. Но и тогда,
как и теперь, для пиратства и контрабанды на океанских маршрутах требовались
развитые сухопутные базы. Надо было строить и оснащать суда, снабжать их
экипажем и провизией; ткать парусину и шить паруса; нужны были канатные
фабрики, являвшиеся последним словом тогдашней техники. На островных базах
нельзя было лить пушки, изготовлять ружья и пистолеты. Контрабандные и
награбленные грузы нужно было сбывать оптовым торговцам, да так, чтобы они
смогли потом попасть в легальные каналы розничной торговли. Всего этого нельзя
было делать в изоляции от нормальной морской торговли. Прямо или косвенно, но
знания о беззаконии, участие в нем и в его прибылях должны были быть широко
распространенными. Несомненно, что купцы, кораблестроители и лавочники мало
размышляли о политическом и экономическом значении того, чем занимались. Если
бы они вздумали философствовать, то смогли бы осознать сдвиг от феодального
представления о благоустроенном обществе как об упорядоченной, иерархически
устроенной и патриархальной семье к представлению XVIII века, согласно
которому общество есть ассоциация индивидуумов, каждый из которых наделен
неотчуждаемыми правами и свободами, которые не должно урезать, говоря опять же
словами Смита, с помощью законов, делающих преступным то, что "природа никогда
не предназначала к этому".
Так случилось, что в XVI--XVIII столетиях морская торговля была в одно и то же
время важной сферой экономического роста и областью жизни, неуклонно
противостоявшей средневековым принципам политического контроля. Усилия
Испании, Португалии, папского престола и возникающих национальных государств
поставить под контроль морскую торговлю так и остались нелегитимными,
поскольку им недостало всеобщего признания; напротив, эти усилия отличались
противоречивостью, они конкурировали друг с другом, обрекая себя на неудачу.
Существовали важные торговые маршруты, подобные рейсовым маршрутам Ост-Индской
компании или португальским дальневосточным рейсам, на которых удавалось
поддерживать частичный политический контроль с помощь гарнизонов в конечных
портах. Но к концу XVIII века, когда Адам Смит разработал интеллектуальные
основы рыночного ценообразования в качестве принципов национальной политики,
свободное ценообразование уже господствовало в морской торговле просто в силу
неустранимого беззакония. Богатство народов Смита появилось в 1776 году, и
далеко не случайно, что в том же году американские торговцы и контрабандисты
придали своим профессиональным несогласиям с британскими законами о
мореплавании благородную форму притязаний на личную свободу и политическую
независимость -- у старого режима уже не было сил сдерживать эти стремления.
У нас нет данных для количественной оценки роли морской необузданности в
сдвиге от средневековой экономической практики к современной. Но сам дух
средневековой жизни, воплотившийся в идеологии первых централизованных
монархий, обеспечил беззаконию важную роль в такого рода переходе.
Средневековая система почти не знала способов принятия новых линий
разграничения между политикой и экономикой. Ее политические структуры, хорошо
укрепленные вечными истинами религии и иерархической верностью,
цементировавшей класс воинов-землевладельцев, были лишены способности
признавать и устранять ошибки, искать новые решения. Были неизвестны
современные политические механизмы, позволяющие предлагать, обсуждать,
экспериментировать и принимать изменения. Отсутствовал систематический
интеллектуальный подход, который позволял бы оценивать разные альтернативы и
последствия изменений; изменения можно было обсуждать только как ересь,
аморальность или предательство. Изменения были возможны лишь в той степени, в
какой политическая власть игнорировала их, не видела или старалась не замечать
или не могла им воспрепятствовать. Сама завершенность и негибкость феодальной
системы сделала ересь и восстания необходимыми компонентами изменений, и
морская торговля была, конечно же, плодотворным источником того и другого.
Только в последней четверти XVIII века Адам Смит открыл, что "естественная
справедливость" на стороне контрабандистов, а не на стороне тех, кто хлопочет
о поддержании средневековых традиций прямого контроля над морской торговлей.
Намного раньше это открытие было сделано контрабандистами, которые с XV века
бросали средневековой традиции вызов много более мощный, хотя и менее
красноречивый, чем открытие Смита.
Рассмотрев в главе 4 возникновение современной системы налогообложения по
фиксированным ставкам, которая сменила средневековую практику произвольного
изъятия того, что требовалось для военных и иных более или менее постоянных
нужд государей, мы обнаружим, что и здесь беззаконие, принимавшее порой форму
вооруженных восстаний, сыграло важную роль в создании современных институтов.
В следующих трех разделах мы поднимем некоторые вопросы перехода от феодализма
к капитализму, происходившего с 1350 до 1750 года. Прежде всего, рассмотрим
воздействие поднимавшегося капитализма на феодальную аристократию.
Влияние капитализма на феодальную аристократию
В конце XV и начале XVI века военная мощь перешла от феодальной аристократии к
королевским правительствам. Легко описать, как повлияло это перемещение
политической власти на феодальную знать. На индивидуальном уровне изменения в
военном деле вели почти к полной утрате феодальными сеньорами своей
политической и военной власти. Но на коллективном уровне результат был
совершенно иным. Социальные связи феодальных семей открывали им доступ ко всем
звеньям власти, и оттуда вышли многие лидеры гражданской и военной
администрации новых центральных правительств -- формы участия в политической
жизни были так приспособлены к новым обстоятельствам, чтобы не выпустить
власть из рук. Феодальные семьи были менее удачливы во всем этом в Нидерландах
и наиболее успешны -- в Пруссии, где сильное влияние юнкеров на политическую
жизнь сохранялось даже после первой мировой войны.
Изменение природы политической власти вынудило сеньоров покинуть свои замки
для жизни при дворе. В Париже, Лондоне или Вене они проводили, по крайней
мере, часть года при дворе и стали вполне горожанами. Задолго до 1750 года
урбанизированные аристократы и их литературные приспешники сделали
смехотворной фигуру деревенского магната, никогда не приближающегося к воротам
города. В королевских столицах процветала, естественно, торговля за деньги, а
не натуральный обмен. Осевши в столичных дворцах, постфеодальные
землевладельцы открыли незаменимость денег. Эта потребность в деньгах
стимулировала рост производства в поместьях сверх его собственных
потребностей, поскольку только продажей этого избытка за пределы поместья
можно было получить деньги. Для увеличения прибавочного продукта нужно было
или изменить методы производства, или сократить потребление самого поместья --
и то, и другое было труднодостижимым в негибких рамках поместного права и
обычая. Как только землевладельцы поняли, что денежный доход легче всего
увеличить за счет перехода от феодальных пошлин к денежной арендной плате и к
продаже того, что произведено наемными работниками, они пожертвовали
феодальными традициями и феодальной верностью в пользу товарного сельского
хозяйства. В ходе этого изменения непредусмотрительные землевладельцы могли
совершать ошибки, и они их действительно совершали. Но они оценивали и
осуществляли изменения с позиций политических и экономических преимуществ, и
поэтому свидетельств об эффективном управлении процессами изменений не меньше,
чем о непредусмотрительности феодальных сеньоров.
Намного труднее определить, что же произошло с экономической властью сеньоров.
Трудность создается двойственностью выражения экономическая власть. Это
выражение обозначает возможность удовлетворять свои экономические потребности.
Но зачастую оно подразумевает -- если не явно, то молчаливо -- шокирующую
возможность, захватывая или монополизируя экономические ресурсы общества,
мешать другим удовлетворять свои экономические потребности. Если исходить из
первого смысла выражения, то с разрастанием промышленности и торговли
возможности сельскохозяйственного сектора удовлетворять свои экономические
потребности вовсе не обязательно уменьшаются. Даже напротив, велика
вероятность расширения этих возможностей. Не происходит никаких сдвигов и
перемещения ресурсов, и упадок затрагивает только лишь сравнительные
статистические показатели (вроде доли сельскохозяйственной продукции в ВНП). В
растущей экономике наблюдается общий рост экономических возможностей, и все
сектора хозяйства вполне могут расширяться одновременно.
Вызывает оскорбление чувства справедливости то значение выражения
"экономическая власть", которое отражает несформулированное предположение, что
объем экономических ресурсов и производимых продуктов постоянен: привычная
метафора: национальный пирог делится так, как это делается в семье. Такой
смысл данного выражения забывается, когда экономика на подъеме и становится
