- Не все равно, Саип, - ответила Марина дрожащим голосом, и на лице
ее выразилось столько горя, что сметливый татарченок тотчас переменил тон.
- Кабы деньги, пани! - таинственно проговорил он. - Его стерегут два
сторожа по очереди, и один их них любит деньги.
Марина вздохнула.
- Денег-то у меня нет. Разве вот что, Саип: я тебе дам свои дорогие
монисты, только как их продать?
- Саип знает жида и торговаться сумеет, - отвечал мальчик.
Марина принесла ему монисты. Он сунул их за пазуху и скрылся. С
нетерпением ждала она его возвращения. К вечеру Саип принес ей небольшую
пачку червонцев и сказал:
- Сторожу довольно двух! Один я дам ему сегодня вечером, чтобы он
меня пропустил к хозяину, а другой останется на завтра.
Так установились правильные сношения с узником. Саип носил ему есть и
пить и исполнял его поручения, а Марина обдумывала, как бы ей выведать от
Чаплинского, что он затевает. Прошло несколько дней. Марина, наконец,
решилась и пошла к своему мужу.
- Данило! - сказала она ему. - Зачем ты держишь Хмельницкого под
стражей? Боишься ты его, что ли? Ведь ты сам утверждаешь, что он не имеет
никаких прав на Суботово.
- А тебе что за дело? - возразил Чаплинский угрюмо. - Совсем тебе не
след в эти дела мешаться...
- Я тебе же добра хочу, - продолжала Марина. - Послушай-ка, что
говорят про тебя соседи. Говорят, что ты сонного схватил, что ты над ним,
над безоружным натешился, а если б он был на воле, то ты бы и подступиться
к нему не посмел.
- Кто это говорит? - запальчиво возразил Чаплинский. - Я не по своей
воле посадил его в тюрьму, а по приказанию пана старосты.
- А вот нет же! - упрямо ответила Марина. - Я слышала, что пан
староста тобой очень недоволен. Если б ты его схватил не сонного, не
безоружного, ну, это было бы по-рыцарски; в честном бою тот и прав, кто
победит... А так, никто тебя не похвалит.
Пан Данило угрюмо слушал ее.
- Жалко тебе этого казака, вот ты за него и заступаешься, -
проговорил он. - Возьму и отрублю ему голову и конец будет разговорам,
теперь он в моих руках. Что хотят, пускай тогда и говорят.
Марина вспыхнула и гневно топнула ногой.
- А-а, если иак, то слушай же ты, пан. Смей только его пальцем
тронуть, и меня с ним вместе в живых не будет!.. Вышла я за тебя замуж и
буду тебе покорной женой во всем... но Хмельницкого ты должен выпустить.
Помни, что если завтра к вечеру он не будет свободен, не видать тебе меня,
как своих ушей... Сбегу от тебя, руки на себя наложу, татарам отдамся...
Тебе меня не запугать. Это ты воспитанницу свою в татарскую неволю отдал,
а я и сама к татарам уйду...
Чаплинский побледнел и совсем растерялся.
- Успокойся, Марина, - проговорил он, - ну, чего же ты так
расходилась... Ну, я выпущу его, что мне в нем.
- Выпустишь, выпустишь, говоришь ты! - с радостью вскрикнула она, -
да ты, пожалуй, обманешь. Я хочу сама, своими глазами увидеть, как он
отсюда уедет.
- Ну, хорошо, хорошо! Выпускай его сама, - согласился Чаплинский, не
зная, как ему успокоить взволнованную женщину.
- Прикажи же сейчас его выпустить, - настаивала она.
Чаплинский неохотно позвал слугу.
- Позвать мне того хлопа, что сторожит Хмельницкого!
Через несколько минут сторож явился.
- Проводи пани Марину к узнику, - сказал пан, - и исполни ее
приказание.
Марина дрожащая, взволнованная вошла в темный подвал, слабо
освещенный фонарем сторожа, и увидела в одном из углов на соломе
Хмельницкого, сидевшего с опущенной головой в глубокой задумчивости.
- Пан Зиновий! - робко окликнула она его.
Богдан поднял голову, но, увидя Марину, вскочил, как ужаленный, и
лицо его исказилось злобой и ненавистью.
- Зачем ты пришла сюда? Мало вам издеваться надо мною... Из-за тебя
все и терплю...
Марина стояла с опущенной головой и печально проговорила:
- Не кори меня, пан Зиновий, прости, если в чем виновата перед тобою,
а теперь, что могла, то для тебя и сделала, вымолила свободу, уезжай
поскорее, пока он не одумался...
- Что ты, шутишь, что ли? - недоверчиво проговорил Богдан.
- Видит Бог, не шучу, - сказала она и подняла на него свои
заплаканные глаза.
Он взглянул в ее страдальческое лицо и не мог не поверить ее
искренности.
- Ну, коли так, прощай, Марина, и дай Бог тебе счастья с твоим мужем.
- Какое уж мое счастье! - с горечью сказала она. - Ты-то себя береги,
теперь он тебя выпустил, а, посмотришь, и опять какие-нибудь козни
устроит.
Она вывела его на крыльцо, велела слуге подать коня и, когда Богдан
сел уже в седло, поклонилась ему до земли.
- Прощай Зиновий Михайлович! Не понимай лихом, может быть Бог и не
приведет свидеться.
- Прощай, Марина, спасибо тебе! - отвечал он, нахлобучивая шапку и
подбирая поводья.
Она вышла за ворота и долго смотрела ему вслед, пока он не исчез в
темном лесу.
- Господи Иесусе, Святая Дева Мария, храните его! - прошептала она и
вошла в дом.
9. НА СЕЙМЕ И У КОРОЛЯ
"...Есть у вас при боках сабли, так обидчикам
и разорителям не поддавайтесь и кривды свои мстите
саблями!"
С.Соловьев. История России, т.Х, гл.III, стр.218
Хмельницкий по возвращении из тюрьмы окончательно решил искать
правосудия на сейме в Варшаве.
Сейм в этом году был назначен в мае, так что Богдану пришлось прожить
в Чигирине несколько месяцев. Следом за Хмельницким поехал на сейм и
Чаплинский.
В Варшаве Хмельницкий посоветовался с опытными законоведами, подал
пространную жалобу и приложил к ней свидетельство, данное ему на имение
гетманом Конецпольским. Кроме того, в доказательство своих прав на хутор,
он ссылался на давность владения и просил удовлетворения за наезд,
похищение невесты и смерть сына.
Чаплинский в свою очередь представил выписку из земских книг
воеводства, по которой было видно, что Суботово принадлежит к Чигиринской
даче. Он оправдывался тем, что пану старосте угодно было пожаловать ему
это имение в награду за службу. Что же касается издержек, понесенных
Хмельницким, то пан староста определил выдать ему пятьдесят флоринов.
Дело Хмельницкого разбирали недолго и резолюция была сообщена ему от
имени сейма. "Пусть пан Хмельницкий сам себя винит в потере хутора, ему
следовало давно запастись форменным свидетельством на владение, для этого
существуют земские книги, присяжные чиновники и форма записей. Речь
Посполитая не может принимать свидетельств за частными подписями и не
может руководствоваться давностью владения, так как не всякий владелец
вещи есть ее господин по закону. Пану Хмельницкому следует обратиться к
старосте Чигиринскому и просить его выдать форменное свидетельство".
Дело об убийстве сына разбиралось отдельно. Чаплинский явился на сейм
для оправдания и представил несколько свидетелей, в том числе, конечно, и
Дачевского, теперь явно перешедшего на сторону подстаросты. Выслушав
обвинение он возразил:
- Я и зять мой Комаровский приказали, действительно, мальчишку
высечь, потому что он говорил возмутительные угрозы; но что мальчик умер
от побоев, это клевета и ложь, представленные мною свидетели опровергнут
это обвинение.
Свидетели показали, что мальчишку высекли в меру, а умер он
неизвестно от чего.
Сенат признал Чаплинского по суду оправданным.
Третий пункт обвинения - похищение невесты, суд даже не стал
рассматривать.
- Невеста ваша добровольно вышла за другого, - ответили Хмельницкому,
- и вам не остается ничего иного, как тоже искать себе другую.
Хмельницкий вышел с сейма опечаленный, растерянный, у него оставалась
одна шаткая надежда на всегдашнего его покровителя, короля Владислава.
- Что же вы думаете теперь предпринять? - спросил его знакомый
шляхтич, участвовавший на сейме.
- Пойду просить защиты у короля, - отвечал Хмельницкий.
- Навряд ли король может оказать вам защиту, - насмешливо отвечал
шляхтич, - ему самому на этом сейме не повезло. Он поддерживал просьбу
казаков на освобождение Украины от постоя, и эту просьбу сейм отвергнул.
Мало того, сейм еще увеличил поборы в пользу войска. Всякий старался на
сейме сказать королю что-нибудь неприятное. Епископ Гнешов резко обвинял
его в пристрастии к иноземцам и в неприязни к дворянству. Король так
огорчился, что тут же в собрании заплакал, встал и ушел, не дождавшись
конца сейма.
Хмельницкий распрощался со шляхтичем и, мучимый невеселыми думами,
отправился в королевский дворец. Он сознавал, что от панов ему ждать
нечего, знал и бессилие короля, мало рассчитывал на его поддержку, шел к
нему только для очистки совести. Он слишком живо чувствовал на самом себе
притеснения и угнетения, господствовавшие на Украине. Без приюта,
выгнанный из родного угла, стоившего ему столиких забот и трудов,
оттолкнутый старостой Конецпольским, которому он и отец его всю жизнь
служили, - теперь более, чем когда-нибудь, он способен был сочувствовать
народному движению. На сейме он наглядно ознакомился с порядком
судопроизводства, увидел, как легко подкупить депутатов даже не деньгами,
а только красноречием, умением поставить ловко вопрос, и здравый смысл
подсказывал ему, что при таких порядках справедливое решение дела не
всегда возможно. Он чувствовал в себе достаточно и сил, и энергии, чтобы
стать во главе этого притесненного, угнетенного народа, и все-таки что-то
тянуло его к панам, все-таки, идя к королю, он колебался, он желал, чтобы
король заступился за него, принял его под свое покровительство и дал ему
возможность добиться своих прав. Если бы король хоть слово сказал ему в
утешение, если б подал ему какую-нибудь помощь, он, может быть, остался бы
тем же зажиточным паном Зиновием, владельцем хутора Суботова.
В богатой приемной королевского дворца Хмельницкого встретил канцлер
Оссолинский. Это был высокий уже не молодой человек с холодными, даже
суровыми чертами лица, не утратившим его красоты. В его голубых глазах
светился ум; изящные манеры, полные достоинства, обнаруживали светского
человека.
- Пан Хмельницкий желает видеть его величество? - осведомился
канцлер. - Могу я знать, по личному или общественному делу?
- На этот раз по личному, пан государственный канцлер, - отвечал
Хмельницкий.
- В таком случае не смею предлагать пану советов, - осторожно
проговорил канцлер. - В личных делах я не считаю себя в праве быть
посредником, хотя и слышал кое-что о постигших пана Зиновия несчастьях.
Могу только заметить, что сегодня его величество мене чем когда-либо
способен выслушать пана. Лучше бы отложить аудиенцию до другого раза.
- Я не могу долго ждать, - проговорил Богдан, - так как тороплюсь
уехать из Варшавы.
- Как угодно пану Хмельницкому; я доложу его величеству. Но сперва
еще один вопрос.
Оссолинский понизил голос.
- Каковы дела на Украине? Уверен ли пан Хмельницкий, что если бы
королю понадобилась помощь казаков, то он мог бы поднять людей?
Богдан колебался с ответом.
- А пан канцлер полагает, что его величество рассчитывает на казаков?
- спросил он в свою очередь.
- Его величество не переменил своих воззрений, а вражда его с панами
за это время еще более обострилась.
- Я могу пану канцлеру сказать только, - уклончиво отвечал Богдан, -
что казачество, как один человек, встанет против своих притеснителей
