а напротив нее, за кружкою меда, ксендз Хотинский. Он был иезуит в полном
смысле слова: худощавый, с желтым морщинистым лицом, с беспокойно
бегавшими хитрыми глазками, с двумя резко обозначившимися складками у рта,
придававшими ему хищный вид, с кошачьими манерами и вкрадчивым голосом. Он
считался давнишним другом Чаплинского и помогал ему во многих его делах.
Новое поручение его патрона казалось ему труднее всякого другого. Это была
уже не первая попытка и Хотинский знал, что имеет дело с ловкой
изворотливой шляхтянкой, католичкою только по названию, постоянно жившей
между православными и свыкшеюся с вольным казацким духом.
- Пани Марина, - вкрадчиво возобновил он прерванный разговор, -
должна выслушать меня хоть раз без шуток, дело серьезное, шуткам нет
места.
- Слушаю пана ксендза, - полупрезрительно, полунасмешливо отвечала
Марина.
- Знает ли пани, что затевает казак, ее будущий муж? Он затевает
хлопское восстание, он мутит и регистровых казаков, и запорожцев, а за
такие проделки ему не сносить головы на плечах. Неужели пани хочет быть
женою преступника? Ведь его ждет казнь на плахе...
- Пан ксендз забывает, ответила Марина решительно, - что пан Зиновий
еще не преступник. Преступники те, кто хотят лишить его прав и состояния.
Но, ведь, есть же и законы... Он поехал к пану старосте и будет просить
его заступничества.
- Он опоздал, - не без ехидства заметил ксендз, - пан староста для
него ничего не сделает.
Марина пытливо посмотрела на Хотинского.
- Почему пан ксендз это думает? - спросила она.
- Не думаю, а знаю из верного источника, что пан Конецпольский и
спит, и видит как бы отделаться от беспокойной головы. Пани должна
поверить моему слову. Хмельницкому больше не видеть Суботова. А пани
Марине не лучше ли остаться здесь полною хозяйкою, сделаться настоящей
пани, чем держать сторону бунтовщиков? Рано или поздно их постигнет кара
Божья! - проговорил он, возвышая голос. - Опомнись, пока есть время, и не
губи души своей, дочь моя!
Марина молча слушала; по лицу ее пробегали какие-то неуловимые тени.
В душе она никогда не была казачкой; но она искренно любила Богдана,
верила в его ум и энергию. Она питала надежду, что когда-нибудь он
возвысится, и они заживут настоящими панами. За последнее время вера ее в
Богдана сильно пошатнулась. Она не одобряла дружбы его с хлопами и не
предвидела ничего хорошего. Сколько было вождей казацких до него, и все
они кончали жизнь на колу или под топором палача, паны же живут себе да
живут и давят хлопов по-прежнему. "Лучше повелевать хлопами, заключала она
и жить по-пански, чем ждать, чтобы вместе с хлопами вздернули на
виселицу". Все эти соображения быстро промелькнули у нее в голове, и она
внимательнее обыкновенного прислушивалась к словам ксендза.
- Пан ксендз, - спросила она наконец, - наверное знает, что пан
Чаплинский хочет завладеет Суботовым и что пан староста за это с него не
взыщет?
- Наверное, - подтвердил ксендз.
- Пан Зиновий обратиться тогда в суд.
- На суде он и подавно ничего не выиграет, так как у него нет
письменных доказательств на владение.
- Но, ведь это ужасно! - с истинным отчаянием в голосе сказала
Марина, - куда же мы денемся?
- Куда он денется? Это уж его дело, - ответил ксендз, - может идти к
своим запорожцам. Что же касается до пани Марины, то ей никуда и деваться
не нужно: она знает, что пан подстароста готов положить все к ногам ее.
Марина встала и в сильном волнении подошла к окну. Вдруг вдали по
направлению к богатым пажитям, у гумен, там, где стояла мельница, вспыхнул
один огненный язык, за ним другой, третий... К небу взвились снопы яркого
света и, точно ракеты, рассыпались по темному своду.
- Иезус, Мария! Что это? - воскликнула Марина, - никак пожар на
гумне?
Она хотела выбежать во двор. Но в тот же момент отовсюду поднялись
крики, целые толпы людей бежали от села к усадьбе, а вдали слышались
конский топот и ржанье, точно неслись всадники.
Ивашко Довгун быстро вошел в комнату бледный, расстроенный.
- Пани Марина, - поспешно проговорил он, - сюда несется отряд человек
в тысячу, если не более; мельница зажжена, на гумне горит хлеб; крестьяне
бегут из хат в усадьбу.
- Берите оружие, раздавайте людям, попробуем защищаться, -
хладнокровно сказала Марина и, обратившись к Хотинскому, прибавила:
Пану ксендзу лучше бы убраться отсюда, пока есть время.
- Я предпочитаю остаться здесь, пани Марина, - упорно ответил
Хотинский.
Марина промолчала и вышла с Довгуном на двор. Там уже толпилось
множество крестьян с женщинами и детьми. Бабы голосили, дети кричали,
мужчины торопливо разбирали оружие, выносимое хлопами. Наскоро устроили
вал у ворот и калитки, снеся сюда всякий скарб. За этим валом поместились
те, у кого было оружие.
Марина вместе с Довгуном деятельно распоряжалась обороной, раздавала
порох и пули, размещала людей, успокаивала женщин. Довгун принял на себя
команду, велел всем сидеть тихо и стрелять тогда, когда он даст знать.
Отряд Чаплинского быстро приближался; впереди ехал пан подстароста с
зятем. По-видимому, они не рассчитывали на какое-либо сопротивление, так
как наверно знали, что Богдана нет дома. Но подъехав ближе, Комаровский
заметил засаду и торчавшие дула ружей и передал об этом Чаплинскому. Они
приостановились, чтобы посоветоваться, как начать атаку. Отряд разделился,
одна часть двинулась к воротам, а другая отправилась в объезд вокруг
ограды. Осажденные дали залп, но среди них было мало искусных стрелков, и
залп этот почти не причинил никакого вреда отряду подстаросты. Всадники
быстрым натиском выломали ворота, сломили засаду и началась рукопашная
схватка, схватка ужасная, где каждый из осажденных сознавал, что он бьется
за свой кров, за семью, за свободу: попасть в руки пана Чаплинского
значило стать рабом.
Чаплинский, увидав Довгуна, бросился к нему и хотел свалить его с ног
ударом сабли.
- Не уйдешь от меня, висельник! - кричал он.
Довгун, отразив удар, в свою очередь собирался напасть на врага. В
эту минуту Комаровский, подскочив сзади, хватил его саблей по голове.
Довгун зашатался и упал замертво, даже не крикнув.
- Готов! - проговорил Чаплинский злобно, оттолкнув его ногой, и
бросился к сражавшимся.
Осажденные на половину были перебиты, остальные раненые,
окровавленные искали спасения в бегстве. Чаплинский не велел их
преследовать: он уже считал Суботово своим имением, а этих людей, так
дорого продававших свою свободу, будущими рабами.
Торжественно вошел пан подстароста в дом. На пороге его встретил
ксендз. Чаплинский подошел под благословение, а ксендз поздравил его с
новоприобретенным имением.
- Где пани Марина? - был первый вопрос подстаросты.
- В своей комнате, ясновельможный пан, изволит горько плакать.
- Что ж она сказала на ваше увещание?
- Она была сегодня гораздо внимательнее, чем всегда.
- В самом деле? - весело спросил Чаплинский. - Пойдем же к ней! -
прибавил он, увлекая за собой ксендза.
Марина сидела в верхней светелке, в еврей комнате, куда убежала,
когда началась свалка. Чаплинский вошел в дом победителем, она закрыла
лицо руками и заплакала. Она понимала, что теперь она в руках подстаросты,
и ей оставались только два исхода: или смерть или замужество с нелюбимым
человеком. Смерти она боялась, ей хотелось жить, вселиться; но и
замужество с Чаплинским, которого она в душе ненавидела, презирала, не
могло привлекать ее. Спастись бегством нечего было и думать, это было
невозможно, весь дом оцепила стража нового владельца, и никто не мог
проскользнуть.
Вдруг послышались шаги на лестнице, дверь отворилась, на пороге
показались Чаплинский и Хотинский. Подстароста вошел смело и самоуверенно,
высоко подняв свою надутую голову, заложив руки за пояс. В эту минуту он
показался Марине еще некрасивее, еще ненавистнее, чем всегда, но она ловко
сумела скрыть свои чувства и встала к нему навстречу. С некоторой
сдержанной холодностью отвесила она ему поклон.
- Я пленница пана Чаплинского, - сказала она, но думаю, что
благородство пана не даст мне этого почувствовать.
- Это будет вполне зависеть от пани Марины, ей стоит только
согласиться стать моей женой, и я сам буду ее рабом.
- Прошу у пана позволения об этом подумать, - уклончиво ответила
Марина.
- Слушаю, пани! - вежливо кланяясь, с тонкой усмешкой проговорил
подстароста. - Я дам пани два дня сроку, а на третий день буду ждать ее
решительного ответа. Теперь же пани Марина не откажет быть гостеприимной
хозяйкой; я с зятем и наши люди заморились и проголодались. Прикажи подать
нам ужинать и накорми людей.
Они сошли вниз. Марина пошла распорядиться по хозяйству, а Чаплинский
заговорил о чем-то вполголоса со своим зятем.
В эту минуту на дворе послышался шум и на пороге показалось несколько
хлопов. Они держали за руки десятилетнего мальчика, сына Богдана. Лицо
ребенка было страшно бледно, глаза горели, губы запеклись; в руке он
сжимал саблю, поднятую на дворе. При входе в комнату он вырвался из рук
хлопов, подскочил к Чаплинскому, намереваясь его ударить саблей; но
Комаровский схватил его за руку и крепко стиснул ее.
- Это еще что за хлопец? - воскликнул Чаплинский.
- Я не хлопец! - гордо возразил ребенок. - Я сын вольного казака, а
ты обманщик и трус, дождался, когда отец уехал из дому... боялся с ним
встретиться. Если ты не трус, выходи на поединок со мной, мне Бог поможет
тебя убить!
Чаплинский задрожал от злости.
- Вот я тебе дам поединок! Гей, кто там, хлопы!
Несколько слуг вскочили в комнату.
- Отнести его на конюшню да отпороть хорошенько! - проговорил пан
подстароста.
Мальчика схватили и под наблюдением Комаровского потащили на конюшню.
Он не кричал под розгами. Били его долго, нещадно. Остановились только
тогда, когда мальчик совсем замер. Его отнесли в одну из нижних комнат
дома и там положили на солому.
В это время у ограды, в углу копошился маленький татарченок около
бездыханного человека. Сарай, где хранилась сбруя, открытою дверью
закрывал их от взоров стражи. Татарченок каким-то лоскутом обвязал рану,
присыпав ее предварительно порохом, затем старался привести казака в
чувство, расстегнув его казакин и рубашку, растирал ему грудь и виски
снегом, протиснув ему немного снегу в рот; но все это не помогало, казак
не приходил в себя. Тогда татарченок бережно положил перевязанную голову
на землю, подложил под нее край суконного казакина и, обежав кругом сарая,
осторожно, как кошка, пробрался на кухню. Тут он, как ни в чем не бывало,
потолкался между прислугой, высмотрел флягу с горилкой, лежавшую в углу на
столе, беспечно подошел и, улучшив минуту, сунул ее к себе за пазуху.
Затем также незаметно юркнул за сарай и, к великой своей радости, увидел,
что казак пришел в себя.
- Где я? - спросил Ивашко, озираясь и приподнимаясь на локте.
- Тише, тише, урус! - шептал мальчик. - Кругом все чужие люди! Иваш
все припомнил.
- Наши перебиты? - спросил он.
- Много, ух, как много! - прошептал мальчик и, показывая на двор, где
чернелись трупы, прибавил: - Вот они!
Иваш посмотрел и вздохнул.
- А пани? - спросил он, помолчав.
- Угощает того сердитого с усами.
Мальчик шепотом рассказал, что он заметил, как упал казак, и тотчас
же во время суматохи оттащил его сюда за сарай. За сараем стражи не было,
