живого места не осталось, да и выбросили за ворота полумертвого. Спасибо,
добрый человек сосед ехал, подобрал его в телегу и привез к нам.
Хмельницкий осмотрел избитого; у него оказалась переломлена кость
правой руки. Несмотря на какие-то примочки, перелом был сильно воспален, и
больной метался в бреду.
- Вам бы лекаря позвать из города, - посоветовал Богдан.
- Не поедет к нам лекарь, - махнув рукой, ответил старик. - И
знахарку-то едва затащил, да вот что-то не помогает ее зелье.
Стоны, оханье больного и причитания родных его всю ночь не дали
уснуть Богдану. К утру рука хлопца совсем почернела, он как-то ослаб,
осунулся, пришел в себя и стал просить, чтобы позвали священника. Но
священника нельзя было пригласить без разрешения арендатора, а это
разрешение стоило денег. Хмельницкий дал старику, сколько требовалось, но
старик медлил.
- Что же ты, - торопил Богдан, - видишь, как больному худо.
- Не могу себя перемочь! - угрюмо проговорил старик, насупив брови. -
Ведь убью я его, собаку, как увижу. Ступай лучше ты, Галька, - крикнул он
невестке, отдавая ей деньги.
Богдан не дождался окончания этой тяжелой сцены и собрался в путь. На
прощанье он сказал старику:
- Мы с тобой еще увидимся! Если ты будешь мне нужен, с пришлю к тебе
кого-нибудь из хлопов. А чтобы ты знал, что это от меня, хлоп покажет тебе
вот этот перстень. Встанем дружно на панов и отомстим им.
Глаза старика загорелись.
- Ой, казаче! - проговорил он. Только бы нашелся атаман, что повел бы
на панов, у нас вся деревня как один человек встанет, жен и детей бросим,
дома свои пожжем, а панам лихо от нас достанется.
Всюду, где Богдан ни проезжал, он видел насилие, творимое народу. Там
у хлопов побрали всех детей в прислугу к пану и, несмотря на то, что в
семье и душ, и рабочих рук стало меньше, повинности брали с них те же и те
же. В другом месте пчельники обложили пошлиной по числу ульев, хотя и в
половине их пчел уже не было: из некоторых ульев пришлось выбрать весь
воск, так велики были поборы. В одном селе, где было несколько озер и
протекала большая речка, Богдан не мог достать себе рыбы на обед.
Оказалось, что еврей-арендатор совсем запретил хлопам ловить рыбу для
самих себя, а кто из них был побогаче и желал в праздник иметь рыбу, тому
приходилось платить особую пошлину. Это впрочем повторялось почти везде,
где был рыбный промысел, с той разницей, что в богатых селах арендаторы за
известную плату разрешали крестьянам ловить рыбу в свою пользу. В какой-то
деревне Богдан встретил осиротевшую семью; отец и двое его сыновей были
повешены арендатором только за то, что они не согласились второй раз идти
на барщину. Богдан прислушивался в шинках к речам толпившегося там
простого люда и везде говорилось одно и то же:
- Пусть бы только народился атаман казацкий такой, как Гуня или
Остраница, уж на этот раз мы бы не сплошали, все бы разом поднялись на
панов.
- Братия, - взывали священники, - не отдавайте на поругание веру
православную, не давайте нечистым жидам издеваться над церквами!
Хлопы слушали речи своих духовных отцов и готовы были хоть сейчас
броситься на панские усадьбы. В двух, трех местах, где насилие превысило
всякое терпение, Богдан встретил уже настоящий бунт. Вся деревня или село
поголовно отказались слушать жида-арендатора. Мужчины толклись у шинка,
пили напропалую, а втихомолку готовили оружие: кто точил старую заржавелую
саблю, уцелевшую от казацкого житья, кто доставал, Бог весть, откуда,
самопал и прятал в укромном месте, а кто довольствовался только косой или
топором, оттачивая их поострее. Женщины плакали, старались припрятать
подальше домашний скарб, зарывали в лесах, что получше, уводили и скрывали
домашний скот, уверяя арендаторов, что он собою пропал. Всюду ходили
темные слухи о том, что на Запорожье собирается войско, только оно пойдет
не против татар, а против панов; что украинские казаки собираются тоже на
войну, что и регистровые готовы тотчас же пристать к движению, как только
объявится атаман казачий.
Богдану невольно приходило на мысль, что он самой судьбой
предназначен руководить восстанием.
- Разорву с панами окончательно, - думал он, - что мне и король,
препятствовать мне он не будет, а как подниму народ, как увидят во мне
силу, сами паны будут со мной заискивать.
Он чувствовал ужу в себе эту силу и всюду, где только мог говорил о
королевской грамоте, о том, что король не ладит с панами и разрешил
казакам взяться за сабли. Но по временам его мучили сомненья и невольно
приходили на память прежние вожди казаков, погибшие в борьбе с панством.
- Но те погибли оттого, что они рассчитывали только на народ, -
утешал он себя. - А я сумею повернуть и панов по-своему.
Богдан действовал чрезвычайно осторожно: он объявлял о своих
намерениях только тем, кто казался вполне надежным; тем не менее у него
набралось порядочно приверженцев и между духовенством, и среди
крестьянства и в среде городовых казаков. Они же в свою очередь не сидели
сложа руки, а деятельно подготовляли народ.
10. АРЕСТ
Эй казаки ви, дiти, друзi!
Прошу вас, добре дбайте,
От сна вставайте,
На славну Украiну прибувайте.
Хмельницкий вернулся в Чигирин только в конце лета. Ивашко ходил
пасмурный, задумчивый. Как только он поправился и узнал об исчезновении
Катри, он бросился всюду ее разыскивать, расспрашивал людей Чаплинского,
покупал их, а все-таки не мог добиться толку.
Увез татарин, отпущенный паном на волю, увез вместе с мамкой; но
куда, к кому, зачем? Никто не знал. И панна и мамка поехали недобровольно
- их связали, как пленниц. Но были ли они пленницами или татарин исполнял
только поручение пана, - это Довгуну не мог объяснить.
Даже к замыслам Хмельницкого Ивашко стал относиться равнодушнее,
рассеянно слушал рассказы о сейме, о короле и встрепенулся только тогда,
когда Богдан сообщил, что хочет собрать знатнейших казаков на раду.
- Слава Богу, - сказал повеселевший казак, - давно пора тебе, батько,
начать дело! Уж потешимся же мы над панами, а первого вздернем этого
пучеглазого сурка.
Хмельницкий распорядился, чтобы приглашения на раду были сделаны, по
возможности, втайне. Этих приглашений было немного, Богдан еще не был
уверен в успехе. Собралось человек тридцать, но зато все это были казаки
испытанные и в бою, и в жизни. Тут был Богун, знаменитый казацкий сотник,
красивый, молодой, отважный, с одинаковым хладнокровием способный зарезать
человека или в бархатном дорогом кафтане залезть в бочку с дегтем; Ганжа,
ловкий, расторопный, сметливый, юркий, одаренный неистощимым красноречием;
Филон Джеджалык, перекрещенный татарин, первый в битвах, неустрашимый
силач, готовый на всякое бесшабашное предприятие; Умный Микита Галаган, не
задумывавшийся пожертвовать для родины и собой, и своим имуществом,
Кривонос, Остап Павлюк, Роман Пешта и много других храбрых воинов,
неутомимых мстителей за поругание родины. Собрались они в лесу, в глуши,
где никто не мог их подслушать, и Богдан, стоя посреди этих мощных,
закаленных в боях рыцарей, впервые ясно почувствовал свою силу. Угрюмые
лица смотрели особенно серьезно, все ждали, что скажет Хмельницкий; их
интересовало не только его личное дело, но и их собственное, судьба тех
привилегий, которые защищал на сейме король.
- Други и братия! - начал Хмельницкий. - Нет больше правды у панов,
ничего я на сейме не добился, даже дело мое должным образом не
рассматривали; а ваша просьба о правах совсем не прошла, несмотря на то,
что король защищал ее. Сам король возмущен панским своеволием, он
предоставляет нам самим расправиться с нашими врагами, советует нам
взяться за сабли. Я своими глазами видел, какие страшные притеснения
терпит народ. Стоит только кликнуть клич, и все встанут с нами заодно, все
возьмутся за оружие. Други и товарищи, не будем долее терпеть! Заступимся
за наших братьев русских православных, не покинем их в беде.
Как волна загудели казаки, у каждого было, если не свое бедствие, то
близкое, каждый мог рассказать о насилиях панских, о несправедливости, о
жадности жидов-арендаторов.
- Все вольности наши уничтожены, - говорил один, все земли наши
отняты, свободных людей, вольных казаков обращают в хлопов, заставляют их
и за лошадьми ходить, и за собаками смотреть, и с посылками бегать...
- И нам регистровым, не лучше вашего, - прервал его другой. - Вы
терпите от панов, а мы от начальства; и полковники наши, и сотники те же
шляхтичи, они помыкают нами так же, как хлопами. Они и хлопов не держат, у
них все домашние работы исполняет казак. Да еще добро бы платили за это, а
то и коронное жалованье по тридцати злотых берут они себе, кому платят,
кому нет. Станет казак требовать должного, его тотчас же обвинят
бунтовщиком и снимут голову с плеч. В походах всю добычу казачью, и коней,
и пленников отнимут; жолнерам раздадут награду и отличие, а о казаках
умолчат. Где поопаснее, туда казака и пошлют, через "Дикие поля", через
степи гонят его с каким-нибудь пустячным подарком пану. Дойдет цел и
невредим, за это награды не жди, а убьют татары, никто о нем и не спросит.
- Да, товарищи, - продолжал третий, - беднеет казачий род, беднеет и
стонет под властью панов, а жиды богатеют, хоромы строят, коней целые
табуны держат, живут по-пански...
Всех больше говорили те, кто жили по окраинам и меньше зависели от
панов.
- Пора нам взяться за сабли! - говорили они, - пора нам сбросить ярмо
ляшское.
- Взяться за сабли дело нетрудное, - возражали им регистровые и те,
кто были во власти панов, - но с одними саблями ничего не поделаешь. Ляхи
выставят против нас наши же пушки, отобранные комисарами, тут и ружьями
ничего не возьмешь...
- Можно позвать татар...
- Не пойдут с нами татары, сколько раз мы их били, не станут они
тянуть за нашу руку.
Хмельницкий внимательно слушал, как советовали казацкие старшины.
Наконец он дал знак, и все замолчали.
- Ваша правда, - сказал Хмельницкий, - своими силами нам трудно
справиться с врагом! Без чужой помощи не обойтись. Двое соседей могут нам
помочь: либо москали, либо татары. Москали бы как будто и лучше, они с
нами одной веры, православные, да вряд ли они пойдут на поляков, они еще в
силу не вошли... Но с татарами нам сойтись тоже нелегко, очень они уж злы
на нас. Сколько раз мы их побивали и добычу отнимали от них, и нападали на
них врасплох. Подумайте хорошенько, братья. Они к тому же, ведь, и
поганые, может и не негоже нам с ними в союз вступать.
Призадумались старшины, но большая часть из них, все таки, стояла за
союз с татарами.
- Лишь бы найти средство с ними поладить, - говорили они, - а уж там
можно рассудить, грешно или нет призывать их на помощь.
Хмельницкий вынул королевскую грамоту и показал ее старшинам:
- Не хочу скрывать от вас, братья, что есть у меня такое средство в
руках. Вот грамота королевская! В ней он разрешает нам строить чайки для
войны с турками. Хотел он завести свое войско наемное, да панство не
позволило. Он и обратился к нам. Еще в прошлом году канцлер Оссолинский
сулил мне и знамя, и булаву, и гетманство; но я отказался, потому что сам
собою ничего не хотел начинать. Думаю, друзья, пока этот лист у нас в
